Терновый венец

      Если не будешь бороться — умрёшь.

      Эна       Я подныриваю под забор, выходя из леса, и ноги вязнут в жидкой грязи. Я раздраженно откидываю мокрые волосы назад и стираю воду с лица. Дождь льет, не переставая, и я не только промокла до нитки, но и продрогла до костей. И все ради жалкой парочки тощих кроликов. Небо серое, тяжелое и такое низкое, что кажется — подними руку и коснешься свинцовой тучи. Никогда мне не нравилась осень. В Дистрикте Двенадцать она всегда холодная, ветреная, дождливая. Дороги размывает, а голые деревья зябко тянутся к тусклому солнцу. Я быстро иду вперед, морщась от хлюпанья грязи под ногами и обнимая себя руками в тщетной попытке согреться. Вскоре впереди показывается Котел, и я с удовольствием шагаю под его крышу. Тяжелые капли барабанят по металлу, сегодня этот монотонный звук действует мне на нервы. Из посетителей только два старика, играющих в кости. Видимо, тех, кто не занят в шахтах, отпугнула премерзкая погода. Никто не хочет вымокнуть и заболеть. Для простых работяг это все равно что смерть, у них нет денег на лекарства и времени на лечение, они должны кормить свои семьи. Марти кивает мне в знак приветствия и кладет на прилавок то, о чем я просила, плотно завернутое в серую тряпку. Я расплачиваюсь и прячу сверток на дно своей сумки. — Спасибо, — говорю я. — Всегда пожалуйста, Эна. Еще бы это не заняло так много времени. Но сама понимаешь, достать материал трудно… — он понижает голос. — Миротворцев стало больше, наказания участились… — Почему? — хмурюсь я, осторожно оглядываясь. Марти наклоняется ко мне и говорит шепотом: — Ходят слухи, что в одном из Дистриктов кто-то незаконно хранил огнестрельное оружие и собирался помочь сбежать преступникам. Вроде их всех поймали, возможно, скоро будет публичная казнь. От этого по спине пробегает холодок, и я отступаю на шаг, настороженно глядя на Марти. — Откуда ты знаешь? Он пожимает плечами: — Сойка на хвосте принесла. Я киваю и прощаюсь с ним, думая, что стоит держаться от него подальше. Между Дистриктами нет связи, если он знает что-то такое, значит, он опасен. Дурное предчувствие грызет изнутри, заставляя взволнованно кусать губы. Всегда, когда в Панеме что-то происходит, это отражается на всех, особенно на самых бедных его жителях. Не удивлюсь, если скоро увеличат продолжительность смен в шахтах…       К тому моменту, когда я оказываюсь дома, воду из меня можно выжимать. Я стягиваю вымазанные в грязи сапоги и замечаю, что в прихожей стоит только одна пара ботинок. Значит, остальные еще не вернулись, ну и хорошо. Я собираюсь сразу подняться в комнату, чтобы переодеться в сухую одежду, но замечаю на кухне Ариадну. Моя сестра листает учебник, и я удивленно приподнимаю бровь: — Только из школы, а уже взялась за домашнее задание? Ариадна поднимает слезящиеся и покрасневшие глаза и громко чихает, тяжело выдыхает через рот и тянется за салфеткой. — Ты простыла? — спрашиваю я. — Нет! — сипло отвечает она, будто одна мысль об этом ее оскорбляет. Я киваю и выдвигаю ящик с лекарствами. Теперь у нас есть и капли, и нормальные таблетки, но и от привычных средств вроде эхинацеи мы не отказываемся. Смешав травы, я заливаю их кипятком. Мама называет это чаем, на на деле это мерзкое, горькое пойло, помогающее справиться с несерьезными заболеваниями. Я ставлю кружку перед скривившейся Ариадной и замечаю ее разбитые костяшки. — Что это?! — я хватаю ее за руку. — Ничего! — поспешно восклицает она, высвобождаясь из моей хватки. — Просто кое у кого были лишние зубы, но больше нет. Она мстительно улыбается, в ее глазах вспыхивает дьявольский огонек, но, заметив мой взгляд, Ари поспешно отворачивается. Входная дверь громко хлопает, но я не обращаю на это внимания. — Ты что, подралась с кем-то? — продолжаю я допрос. — Из-за чего? — Из-за того, что ей не нравится правда, — раздается голос Ареса. Он стоит в дверном проеме вместе с Персефоной. Взгляды у них презрительные, губы поджаты. Сколько бы я ни пыталась наладить отношения с семьей, ничего не помогло. Разве что Адонис теперь здоровается со мной при встрече, словно мы соседи, а не брат и сестра. — Заткнись, — шипит Ариадна. — Сама заткнись, — огрызается Персефона. — На нас тоже набросишься? Бешеная! Выплюнув последнее слово, она прожигает меня взглядом и убегает наверх, Арес презрительно фыркает и следует за ней. Я сглатываю горечь, появившуюся после короткого разговора. Ариадна, насупившись, хватает чашку и делает большой глоток, даже не морщась. — Эй, — я кладу ладонь ей на плечо. — С кем ты подралась? — С Фредом Кокраном. — Почему? — На перемене он говорил своим друзьям, что ты… Много гадостей говорил. А я услышала. Но про Капитолий ни слова, конечно. Конечно. — А еще от него всегда потом воняет. И у него вши. Так что он заслужил, — продолжает Ариадна. Она поднимает на меня решительный взгляд, а потом ее лицо темнеет. — Пожалуйста, поговори с мамой, чтобы она сильно не ругалась. Я все равно не буду извиняться перед этим идиотом. — Хорошо, — киваю я, на душе становится тяжело. Кто-то все же терпеть не может золотую девочку Капитолия, и я не могу не обращать на это внимания. Особенно когда это касается моей сестры. — Арес и Персефона считают, что Фред прав? — Они просто такие же тупые, как и он, — раздраженно отзывается Ариадна. — Они твоя семья, не говори так. — Ты тоже моя семья! Какая гадость, — она отставляет опустевшую чашку в сторону. Ее внимание снова переключается на учебник, а я раздумываю над нашим разговором. У нас ведь была нормальная семья. Нормальная! Ну почему все должно быть так? Как же я устала от этого. Мне хочется обсудить это с кем-то, и на ум приходит только один человек. Губы трогает невольная улыбка. Ох, Эна, какая же ты балда… Мой взгляд скользит по строчкам вслед за пальцем Ари. История Панема. В школе в Дистрикте Двенадцать преподают плохо. Зачем нам образование, если мальчики станут либо шахтерами, либо пекарями, либо аптекарями, а девочки в большинстве своем будут перебиваться случайными заработками? Мы проходим географию, изучаем биологию, запоминаем, чем какой Дистрикт полезен Капитолию. Нам рассказывают про уголь и его добычу. А еще про то, как Капитолий защищает нас, заботится о нас. Какая чушь, подумать только. Я не была прилежной ученицей, меня больше беспокоило выживание, чем учеба, хотя иногда мне было интересно. Из всех предметов, которые нам преподавали, больше всего я любила математику и историю. Математика была сложной, мне приходилось до ночи разбираться со всеми этими формулами и задачами, но в этом и была ее прелесть. Историю я любила по другой причине. Мне нравилось представлять мир до Панема. Представлять, что он был лучше, красивее. Говорят, когда-то давно на земле было семь чудес, но шесть из них разрушились, остались только пирамиды в Египте — существовавшей когда-то стране. Огромные гробницы, построенные рабами для мертвых фараонов. Наверное, все это выдумки, что древние люди могли построить такое, что такое вообще могло существовать, но почему-то мне хочется в это верить. Когда-то было много стран, сначала люди ездили на лошадях, потом появились машины, самолеты, ракеты. И оружие у них было. Палки, камни, затем мечи и арбалеты. Атомная бомба. Люди торговали, воевали, заключали мирные договоры, повторяли все по кругу, пока однажды война не стала такой масштабной, что остановить ее не смогли. Все было уничтожено, а то, что еще оставалось, разрушила природа. Цунами, извержения вулканов, ураганы. Выжившие перебрались на один материк, чтобы помочь друг другу, так появился Панем. Затем самые умные и богатые образовали Капитолий, они же разделили оставшуюся территорию на тринадцать Дистриктов и стали управлять страной со всей своей мудростью. Но невежественные жители Дистрикта, неблагодарные и дикие, устроили восстание, в котором проиграли. Именно поэтому теперь я сижу здесь, а мои брат и сестра меня презирают. — Зачем ты так старательно это учишь? — спрашиваю я Ариадну. — Наш учитель точит на меня зуб. Сегодня он сказал что девочки бывают или талантливые, или красивые, а нам ни с тем, ни с другим не повезло. А потом ошибся с одной датой. Я поправила его, а он сказал, что раз я такая умная, то завтра буду отвечать перед всем классом. А я сказала, что отвечу. Вот поэтому мне надо все выучить, чтобы он не думал, что раз учитель, то ему все можно. И мне нельзя болеть, а то если не приду завтра в школу, все подумают, что я струсила. А я не какая-то трусиха, выйду и отвечу. Я улыбаюсь, слушая ее рассказ, и согласно киваю. — Конечно, ответишь. Но если будешь чувствовать себя плохо, то останься дома, это того не стоит, маленькая воительница.       Поднявшись в свою комнату, я наконец-то избавляюсь от мокрой одежды и долго стою под горячими струями в душе, чтобы согреться. Переодевшись и высушив волосы, я ложусь на заправленную кровать и, сложив руки на животе, смотрю в потолок. Мне кажется, с момента Жатвы прошла вечность, а не несколько месяцев. Всего-то. Глядя на себя в зеркало, я вижу, что изменилась. Нет, у меня не выросли рога и волосы не поседели, но я больше не выгляжу на семнадцать. На вид я намного старше. Я размышляю над словами Марти, испытывая волнение. В глубине души я мечтаю о восстании, но это не то, что можно сказать вслух. Капитолий никогда не позволит Дистриктам обрести свободу, Игры никогда не прекратятся. Сумерки сгущаются, и на потолке появляются длинные тени. Они движутся, изгибаются, словно змеи, и я молча рассматриваю их, все больше погружаясь в тяжелые мысли. Я снова и снова прокручиваю в голове самые неприятные воспоминания, и они затмевают все хорошее, тянут меня на дно. Перевернувшись на бок, я достаю из-под подушки толстую тетрадь, в которой исписано не больше двадцати страниц, и ручку. Зажигаю лампу. На первой странице написано: «Спасибо за ночь, за Котел, за песни. Спасибо за Хеймитча». Я осторожно провожу пальцем по буквам его имени и переворачиваю страницу. Бывают хорошие дни, когда я забываю об Играх, бывают плохие, когда вынырнув из ночного кошмара, я снова погружаюсь в кошмар уже наяву. Но и в те, и в другие дни я пытаюсь придумать, за что могу быть благодарна. Это помогает мне жить. Если есть, за что благодарить, значит, найдутся силы справиться со всем, верно? Я открываю чистую страницу и задумчиво верчу карандаш в руках. Спасибо за мою маленькую защитницу. Я закрываю тетрадь и убираю на место. Записи выходят короткими и сухими, но после них становится легче дышать. Я гашу свет и снова устремляю взгляд в потолок, а потом проваливаюсь в сон.       Меня будит раздраженный крик матери. Последнее время она нервная и дерганая, ее прежняя мягкость почти исчезла. Она явно зла на Ариадну за ее выходку, и я слышу ее шаги по лестнице. Я быстро встаю с кровати и выглядываю в коридор. — Мам? Можем поговорить? Она поворачивается и в полумраке коридора кажется мне старой и некрасивой. На лбу у нее виднеются глубокие морщины, губы кривятся, а волосы висят, как пакля. — Нет, не сейчас. Твоя сестра… — О ней и поговорим, — отвечаю я. Звучит грубо и сухо, как приказ. Мама колеблется несколько мгновений, глядя мне в глаза, потом все же сдается и заходит в мою комнату. Я включаю свет и указываю ей на кровать, она покорно садится, складывает руки на коленях. Я не знаю, с чего начать, поэтому говорю: — Не ругай ее. — Не ругать? — переспрашивает она. — Ариадна побила мальчика, выбила ему зуб. Ты считаешь, такое нужно поощрять? — Она подралась с ним, потому что этот мальчик плохо говорил обо мне, она захотела защитить меня, вот и все. Мама молчит, разглядывая свои пальцы, потом твердо говорит: — Послушай, Эна, женщины, которые были моими подругами, тоже время от времени говорят о тебе не то, что я хотела бы слышать. Но это не значит, что я должна бросаться на них с кулаками. — Конечно, ты предпочитаешь просто молчать, — едко отзываюсь я. — Соглашаешься с ними? — Не говори так. Ты изменилась, Эна, я не могу понять тебя, в этом проблема. Я фыркаю, чувствуя, как начинает бурлить в крови злость. — Нет, проблема в том, что ты не пытаешься. Ты думала, что я буду такой милой и беззащитной, буду сидеть и ждать, пока меня убьют, а если повезет, то на интервью что? Проклинать жестокость Капитолия? Но я не такая, понятно? Я сделала все, чтобы выжить, потому что я заслуживаю жить, как и все. И если ты не можешь принять это, то это не моя беда. Но Ариадна… Ариадна не хочет молчать. Да, ей не хватает сдержанности, но тот мальчишка в следующий раз хорошенечко подумает, прежде чем открывать рот. Так что не смей ругать ее за это. — Эна, я знаю… — Нет. Ничего ты не знаешь, — вздыхаю я. — Очень жаль, что все между нами так складывается, но я не могу биться в закрытую дверь. Мама встает и кладет руку мне на плечо. Ее лицо побледнело, а глаза потускнели. — Ты несправедлива, — как-то обречено говорит она и уходит. Я делаю несколько глубоких вдохов, потом вытаскиваю сверток из сумки и несусь прочь из дома.       На улице ветрено, но дождь прекратился. Холод приводит меня в чувства, и я направляюсь к Хеймитчу. Он открывает быстро и слегка наклоняет голову, внимательно вглядываясь в мое лицо. — Что-то случилось? — спрашивает Хеймитч. — Да нет, — отвечаю я. — Ты не против, что я пришла? — Никогда не против, золотце, — его губы трогает улыбка. Он отходит в сторону, позволяя мне войти в дом. Скинув обувь, я направляюсь на кухню и кладу сверток на стол. — У меня есть кое-что для тебя. Хеймитч останавливается за моей спиной, так близко, что я почти могу ощутить тепло его тела, и касается моих волос, перебирает пряди. Мое сердце бьется слишком быстро, к щекам приливает жар. В памяти, словно яркая вспышка, всплывает тот поцелуй, и я жмурюсь. Эна, не будь дурой! С ума сошла совсем? Возьми себя в руки! — И что это? — с любопытством спрашивает Хеймитч. Я разворачиваю ткань. Свет блестит на остром лезвии топора, и я осторожно дотрагиваюсь до металла. Хеймитч повторяет мое движение, протягивает руку, и наши пальцы соприкасаются. Я слегка поворачиваю голову. Хеймитч стоит совсем близко, и я скольжу взглядом по его щеке, носу, губам. — «П»? — спрашивает он, заметив гравировку. — Да, «победитель», — отвечаю я. Он улыбается и тоже поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Ты об этом тогда говорила с Марти? Я киваю. — Почему топор? — Не знаю, — честно отвечаю я. — Просто думаю, ты с ним поладишь. Это оружие для таких, как ты. Он приподнимает бровь. — Таких, как я? Грубых варваров? — последнее слово Хеймитч произносит с капитолийским акцентом, передразнивая Эффи. Я тихо фыркаю и отмахиваюсь: — Думай, как хочешь, потому что у меня нет объяснения. — В Тренировочном центре перед Играми мне нравилось тренироваться с топором, но на Арене я до него не дотянулся. Моим оружием был нож, но я владел им не так виртуозно как ты. Спасибо. Он делает шаг назад, и я чувствую легкое разочарование, отворачиваюсь и замечаю пыльный магнитофон. — Я раньше не видела его… Можно? Хеймитч пожимает плечами, и я провожу пальцем по черному пластику, нажимаю на кнопку. Заигравший гимн заставляет меня отдернуть руку, словно от огня. Хеймитч негромко смеется, и я закатываю глаза, качая головой. Нажимаю на следующую кнопку, мелодия меняется. Слишком тоскливая. Я снова переключаю песню.

I'd never dreamed that I'd love somebody like you I'd never dreamed that I'd lose somebody like you No I don't wanna fall in love

(This world is only gonna break your heart).

Я замираю, вслушиваясь в мягкое звучание голоса и перелив музыкальных инструментов. Вспоминаю шумные улицы Капитолия, звуки песен, доносящиеся даже до крыши. Мой палец лежит на кнопке, но я не решаюсь переключить. В этой песне есть что-то такое, что заставляет меня слушать. Хеймитч кладет руку мне на талию, и я оборачиваюсь к нему. — Потанцуешь со мной, золотце? — спрашивает он к моему удивлению. — Не думала, что ты любишь такое, — усмехаюсь я, кладя ладони ему на плечи. — Обычно я терпеть это не могу, — соглашается он, и я улыбаюсь, а потом кладу голову ему на грудь и закрываю глаза. Тревоги и сомнения, кружившие в моей голове, растворяются, остаются только мягкие покачивания в такт музыке, и приятная мелодия. Спасибо за это.