Терновый венец

      Все печальные люди любят стихи, счастливым по душе песни.

      Хеймитч       Холодный ветер с завыванием проносится по лесному простору, срывая листья с деревьев и пригибая траву к земле. Удушливая жара пару дней назад сменилась на противную морось, предвещая скорый приход осени, а бледно-голубое небо стало свинцово-серым и низко нависло над Дистриктом Двенадцать. Я поднимаю голову, прислушиваясь к тревожным крикам птиц, перескакивающих с ветки на ветку, и складываю руки на груди, желая согреться. Начинает смеркаться. Обычно в это время Эна уже возвращается, но сегодня она опаздывает, бродя по мокрым лесным тропинкам в поисках дичи. Еще несколько дней назад вылазки за забор, в зеленый мир, полный красок и запахов, были для меня чем-то волнующим и почти необходимым, сейчас же они меня тяготят. Как бы я ни старался, каждый шаг мой отдается хрустом веток и шорохом травы, что отпугивает любого зверя, это действует мне на нервы, и, в отличие от Эны, я полюбил лес только за возможность сбежать от окружающей меня серости, теперь же она повсюду. Устав ждать, я раздраженно вздыхаю и, прикрыв глаза, представляю, как совсем скоро куплю бутылку водки в Котле и алкоголь согревающей волной разольется по телу. — Почти все силки пусты, — раздается за моей спиной голос Эны, и я вздрагиваю, возвращаясь в реальность. Повернувшись, я вижу в ее руках трех кроликов со слипшейся и потемневшей от прошедшего дождя шерстью. Выглядят они удручающе. — Последнее время охота не задается. Она расстроенно поджимает губы и отдает мне скудную добычу. Потом прячет ножи в трухлявую колоду и откидывает назад волосы, которые ветер упрямо швыряет ей в лицо. Эна кажется бледной и уставшей, кожа стала почти прозрачной, а под глазами залегли темные круги. Уловив какой-то звук, она замирает, словно кошка, готовящаяся к прыжку. Я напряженно вслушиваюсь, пока и до меня не доносится шелест из кустов ракитника. Оттуда вываливается тощая лиса с тусклой мокрой шерстью. Заметив нас, она сипло тявкает и скалится, а потом стремительно уносится прочь. Чувство дежавю не дает мне покоя, но я не могу вспомнить, где видел похожую картину. — Ты в порядке? — спрашиваю я Эну. Ее лицо застыло, словно маска. Она поднимает голову и натягивает беспечную улыбку, но страх — верный спутник победителя — оседает на дне ее глаз. — Конечно! Идем, — отвечает она преувеличенно радостно и беззаботно. От этого я чувствую укол раздражения и досады. Она проворачивает со мной тот же трюк, что и с безмозглой капитолийской толпой и старыми знакомыми из Котла, которые не плюются при виде «любительницы Капитолия». Ставит меня на одну ступень с ними, будто эта слабая игра может меня обмануть так же, как и остальных. Прежде чем разум успевает взять верх над эмоциями, я ловлю ее за локоть и притягиваю к себе: — Если притворяешься, то делай это лучше, золотце. До Тура осталось немного, а твоя улыбка прямым текстом говорит: «Сдохните все и добейте меня». Эна открывает рот, чтобы ответить, но несколько секунд просто смотрит на меня, ее глаза испуганно мерцают. Потом ее губы растягиваются в усмешке, и она отвечает: — Во время Тура просто буду представлять их обнаженными, однажды это отлично сработало, так? Что им еще от меня нужно кроме этого? Я фыркаю и закатываю глаза, разжимая пальцы. От того, что сейчас она вспомнила данный давным-давно совет, становится смешно. О чем я только думал тогда, когда сказал ей это? — Меланхоличная барышня еще не разучилась раздевать глазами? — хмыкаю я. — Хочешь проверить или снова дать мне пару уроков? — на ее лице появляется искренняя веселая улыбка. Эна дерзко смотрит на меня, в ее взгляде читается вызов, и это заставляет меня хитро прищуриться и шагнуть к ней, встав почти вплотную. Я склоняюсь к ней, чувствуя, как ее волосы слегка щекочут мою кожу, и шепотом отвечаю: — Уроки… Если будешь смотреть на них так же, как сейчас смотришь на меня, то я спокоен за твои способности. Я чуть отстраняюсь, чтобы заметить, как стремительно меняется выражение ее лица, как щеки вспыхивают от смущения. Ее губы приоткрываются, и я едва могу отвести взгляд, воображение рисует такие яркие картины, что сдержать полет фантазии становится болезненно тяжело. — Ну так у меня прекрасный учитель, — неожиданно бьет Эна меня моим же оружием. Я отступаю и несколько секунд молча смотрю на нее, а потом разражаюсь громким смехом. Она пытается забрать у меня кроликов, но я отвожу руку назад и без лишней нежности разворачиваю Эну и подталкиваю в спину, заставляя идти вперед. Она недовольно цокает, но не возражает. На Луговине Эна собирает какие-то травы и стряхивает с листьев воду, прежде чем покинуть лес и вернуться на размытые дождем черные дороги Дистрикта.       В Котле почти нет людей. Парочка миротворцев, играющих в карты, несколько женщин в потрепанной одежде и два старика. Вот и все посетители, нашедшие время для отдыха в субботу. Сальная Сэй как и всегда помешивает что-то в закопченном котле, и вонь варева забивается мне в нос. Я останавливаюсь возле ее прилавка и машинально отвечаю на дежурные вопросы, не вникая в их смысл. Краем глаза я наблюдаю за тем, как Эна отдает травы Джой — тощей рыжей девице, делающей настои. Затем она останавливается рядом с Марти и, бросив на миротворцев осторожный взгляд, о чем-то тихо спрашивает его. Я хмурю брови, гадая, о чем она говорит с ним. К Марти обращаются тогда, когда нужно раздобыть инструмент, вроде кирки, или что-то еще, сделанное из железа. Например, оружие. Пронырливый и невзрачный, он может достать почти что угодно. До меня доносится только его гнусавый ответ: — Посмотрю, что я могу. Постараюсь. — Спасибо, — Эна легонько касается его плеча и направляется к нам. Кажется, иногда он дает Лукасу металлические наконечники для стрел вместо денег за мясо и ягоды. Сальная Сэй тепло улыбается ей, хотя лукавая искра не пропадает из ее водянистых глаз. Я вспоминаю, что кролики все еще у меня, кладу их на прилавок и отхожу в сторону, чтобы не мешать. Старуха придирчиво разглядывает их, между ее тонкими бровями появляется недовольная складка: — Негусто! — заключает она. — Последнее время ты будто не стараешься, Эна. Так мы все перейдем на воду, — ее взгляд останавливается на мне, и Сальная Сэй хитро ухмыляется. — Что-то отвлекает тебя от охоты, а? Я вижу, как губы Эны подрагивают от сдерживаемой улыбки. Она не смотрит на меня, хотя мне ужасно хочется, чтобы она обернулась. — Что, не берешь? — невозмутимо спрашивает она, скрестив руки на груди. — Вот же девчонка… Беру, куда деваться. Лучше уж три кролика, чем совсем ничего. Сальная Сэй отдает мне бутылку и расплачивается за кроликов, половину денег Эна ей возвращает, но старуха все продолжает беззлобно ворчать. Заприметив свободный стол почище, я собираюсь уже направиться к нему, но Сальная Сэй вдруг восклицает и громко хлопает ладонью по столешнице. — Чуть не забыла! Завтра устраиваем… вечер, — говорит она, запнувшись, чтобы выбрать наиболее подходящее слово. — Лукас тебе не говорил? Значит, не успел. Ну вот я говорю. Приходите. Он-то точно будет петь. Эна переводит на меня нерешительный взгляд, а потом, будто перешагнув через себя, кивает: — Конечно. Спасибо, что позвала. Что за повод? В своей жизни я был на таком «вечере» один раз, в год, когда вернулся с Арены и потерял всю свою семью. Многие работяги, переодевшиеся в чистую одежду, некоторые миротворцы и усталые женщины тогда пришли, чтобы провести несколько часов в Котле за выпивкой, картами и песнями. Они танцевали под ржавое бренчание гитары, фальшиво пели, смеялись. И я, обнимая бутылку, почти ненавидел их всех за это веселье. С тех пор я старательно избегал эти редкие «концерты». — Повод? — Сальная Сэй задумчиво жует губу, прежде чем ответить. — Лето заканчивается, скоро станет совсем холодно и тяжко, кто-то не доживет до весны. Выходит, повод — это жизнь. Я усмехаюсь и киваю, бросив на Эну внимательный взгляд: — Такое нельзя пропустить.       Отодвинув стул, я сажусь и с громким стуком ставлю на стол стакан и бутылку. Эна останавливается рядом со мной, молча наблюдая за моими действиями. Я наливаю водку и делаю несколько глотков, морщусь от горечи и крепости, потом поворачиваю голову и вопросительно приподнимаю бровь. — Все хорошо? Ты последнее время… подавленный, — тихо говорит Эна. — Едва ли больше тебя, — отзываюсь я. — Наверное, дело в погоде. Ты в самом деле хочешь пойти завтра? Эна закусывает губу, раздумывая над ответом. Ее лицо принимает грустное и испуганное выражение, взгляд тускнеет, потом она упрямо встряхивает головой. — Нет, не хочу. Но пойду. Ты же составишь мне компанию? — с легкой тревогой спрашивает она. Или мне это только мерещится. — Зачем? Лукаса тебе недостаточно? — я приподнимаю бровь и снова подливаю себе водки. — Лукаса? — рассеянно переспрашивает она. — Нет, мне нужен ты, Хеймитч. Я осушаю стакан и фыркаю. — Приятно знать, золотце. Эна поджимает губы и укоризненно смотрит на меня, я закатываю глаза, вновь тянусь к бутылке. — Увидимся завтра, — наконец говорю я, делая вид, будто принял сложнейшее решение. — Чудесно! — отзывается Эна и невесомо касается моей ладони, и я удерживаю себя от того, чтобы на секунду сжать ее пальцы, задержать ее руку. Она уходит, и я чувствую себя так, словно солнце зашло за горизонт и мир погрузился в густой мрак. Я задумчиво кручу бутылку в руках, ощущая накатившее острое отвращение и к алкоголю, и к самому себе. Зачем я согласился пойти? Я закрываю лицо руками, тяжело вздыхаю. С каких пор я готов пойти куда угодно за одну лишь ее улыбку? С этих. Все это глупо, бессмысленно… Я невольно оборачиваюсь в сторону выхода. Эны уже давно нет, так что взгляд мой находит лишь пустоту. Она могла бы получить любого, если бы только пожелала. Так с чего ей желать быть со мной? Во мне ничего особенного. Я — как туча, которая может только скрыть сияние солнца. Я встряхиваю головой и запиваю мысли водкой. Быть… Со мной… Что происходит в моей голове? О чем я только думаю?       Переступая через горы хлама, я добираюсь до лестницы и поднимаюсь в спальню. Не помню, как дошел вчера, или точнее уже сегодня утром, до дома и как вырубился прямо на полу в прихожей, но мышцы протестующе ноют, а голова трещит. Открыв шкаф, без особого энтузиазма рассматриваю одежду. Достаю черные брюки и темно-серую футболку, вот и все мои сборы. Перед выходом я все же нехотя убираю мусор и пустые бутылки с пола, чувствуя себя при этом каторжником, и лишь потом покидаю дом. Погода нисколько не улучшилась, ледяной ветер толкает в грудь. Небо на горизонте окрасилось в тускло-розовые оттенки, оповещая о том, что очередной день я провел бессмысленно и блекло. Что ж, мне не привыкать.       Эна ждет меня недалеко от Котла и озаряется улыбкой, когда я подхожу к ней. Сегодня она выглядит намного лучше. Я скольжу по ней взглядом, внимательно разглядываю ее черты. Глаза подведены черным карандашом, на губах — розовая помада. — Не холодно? — спрашиваю я, рассматривая ее синее платье с подолом до колена. — Нет, нормально, — отвечает она, качнув головой и сверкнув глазами. — Хорошее настроение? — интересуюсь я, шагая в сторону входа. — Ну, мне страшно и в то же время весело… — тянет она. — Так что, наверное, да. Хорошее. Я дергаю уголком губ и невольно снова скольжу по ней взглядом.       Внутри за день произошла перестановка. Некоторые столы сдвинули, принесли больше стульев и скамеек, а в центре и у дальней стены организовали свободное пространство, чтобы можно было петь и танцевать. Людей сегодня очень и очень много. Все постарались причесаться и отмыться, атмосфера здесь совсем непривычная. Все они вроде и рады находиться здесь, и в то же время чувствуют себя не на своем месте. Праздники и безделие, смех и просто беззаботный отдых — не то, к чему они привыкли. В отличие от праздной капитолийской толпы, эти люди с ранних лет знают только лишения и тяжелую работу. — Лукас! — Эна срывается с места и попадает в крепкие объятия Эвердина. — Вот и вы, — улыбается он и кивает мне в знак приветствия. Более сдержанно Эна обнимает Мэри и отступает ближе ко мне. — С кем Китнисс? — спрашивает она. — С соседкой, — говорит Мэри, смахивая лезущую в глаза прядь. Раздавшийся грохот заставляет нас обернуться. В центре свободного пространства стоит Мадлен — старая торговка одеждой. Ее тусклые рыжие волосы топорщатся из-под серого платка, и она то и дело безуспешно поправляет их. — Занимайте места! — грубым голосом приказывает она. Пришедшие поспешно расходятся, мы тоже занимаем места за одним из столов. Я замечаю, как Лукас мягко сжимает руку Мэри, гладит пальцами ее ладонь, и неловко отворачиваюсь. В Капитолии меня не смущали ни развратные танцы, ни целующиеся парочки, ни стоны, доносящиеся из темных углов. Но эти проявления любви… Я хмурюсь и не могу и не хочу представлять глубину этого чувства. Влюбленность была у меня к моей девушке, семейная любовь связывала меня с матерью и братом, но никогда в жизни ни на кого я не смотрел так, как Эвердин смотрит на свою жену. И лучше бы так все и оставалось, иначе моей «свободе» придет конец. Почему-то в эту секунду в памяти всплывает хищная улыбка Марии, и я кривлюсь от отвращения. — Всем добро пожаловать! — продолжает Мадлен. — Сегодня мы будем петь и смеяться, потому что через несколько дней начнется осень, а за ней последуют холода. Насладитесь этим вечером выходного дня! Некоторые рабочие салютуют стаканами с алкоголем, раздаются жидкие хлопки и осторожные смешки. Потом Мадлен объявляет первого певца. Худой и изможденный, он выходит в центр и начинает петь. Его голос дрожащий, слабый и надрывный, но люди сначала тихо, а потом все громче подпевают ему, и это слабое пение перерастает в нечто большее, пронзительное, пробирающее до мурашек, вызывающее дрожь. Глупые слова неожиданно становятся такими сильными и значимыми. — Ну, ладно, я плохой, но тогда и ты не приз. Ладно, я плохой, но в этом нет ничего нового. Ты говоришь, что не будешь любить меня, я тоже не буду любить тебя. Просто позволь мне напомнить тебе, кто я для тебя… Последнее слово эхом отражается от стен, а затем повисает тишина, которую нарушают громкие аплодисменты. Мужчина неловко улыбается и возвращается на свое место. После него выходят и другие, один за другим. Женщины, мужчины… Все они поют едва ли сносно, тоскливые песни сменяются веселыми, когда некоторые выходят танцевать, и танцы эти — просто подпрыгивания и кружение вокруг своей оси, сопровождаемое смехом, но в груди моей разливается тепло. Словно спустя годы скитаний по заснеженной пустоши я оказался у яркого костра.       Потом выходит Лукас. Все сразу замолкают, готовясь слушать, тишина плотная, не нарушаемая даже скрипом стульев. Эвердин улыбается этой своей доброй улыбкой и начинает петь… Его голос, сильный и чарующий, отражается от стен, резонирует в каждой клеточке тела. Он поет, прямо глядя в зал, и кажется, будто его взгляд направлен не просто вперед, а на каждого человека. «Песня Долины» — ничего необычного, ее всегда поют в школе на уроках музыки, но в его исполнении она играет новыми красками и пронзает в самое сердце. Когда он умолкает, все сидят неподвижно, словно заколдованные. Затем оцепенение спадает, и все хлопают и кричат так, что закладывает уши. Лукас легко кланяется и возвращается обратно, а люди все не могут унять восторг. Он мягко целует Мэри в щеку, и задорно пожимает ладонь Эны, слегка встряхивает ее. Люди, выходящие после него, совсем уж блекнут. Их слабым голосам не тягаться с его — глубоким и сильным. — И, конечно, как без нашей маленькой победительницы? — говорит Мадлен, и все снова замолкают. Эна мотает головой, но женщине нет до этого дела, она решительно протягивает руку и зовет: — Давай, выходи. Эна беспомощно смотрит на меня, но я только пожимаю плечами: — Ты сама решила прийти. — Вперед-вперед, — подбадривает Лукас, и Эна, всем своим видом показав, насколько ее оскорбляет наше единодушное нежелание поддержать ее, все же выходит. Это всего лишь Котел, но я вижу, что и это для нее вызов. Выйдя в центр, Эна выпрямляет плечи и вскидывает голову, будто готовясь дать отпор каждому, кто посмеет сказать ей хоть что-то. Она обводит собравшихся острым взглядом, а потом на ее лице вспыхивает веселая улыбка, а глаза хитро щурятся. Эна откидывает волосы назад и начинает:

Вам не отнять мой шарм,

Вам не отнять мой смех.

И богатств моих вам не отнять,

Потому что в помине их нет!

А что можно отнять у меня,

Так тому грош цена!

Ее голос чистый и звонкий, он разливается по помещению, и люди оживляются, начинают подпевать и хлопать, задавая ритм. В ее пении нет ничего выдающегося, но ее глаза горят, лицо озаряется светом, а тело движется, будто само по себе. В ней не остается ни следа от той потерянной и напуганной девочки, которой я видел ее на Играх и много раз после них. В ней не узнать ту Эну, что плакала на полу в апартаментах на двенадцатом этаже, ту, что едва держалась на ногах на Арене, ту, что стояла на платформе или лежала в постели, потухшая, словно сгоревшая спичка. Эта Эна объята золотым свечением. От этой Эны я не могу отвести глаз, и мое сердце гулко бьется в груди.

Черта с два!

То, что можно отнять у меня,

Это просто ерунда!

Забирайте бесплатно, дарю!

Ведь что можно отнять у меня,

Так тому грош цена!

Она выбрала эту песню не просто так. Эна вскидывает подбородок и смотрит с вызовом и азартом, посылает всех тех, кто разочаровался в ней, кто видит перед собой безмозглую «золотую девочку». И невольно я начинаю чувствовать гордость, и к этому примешивается трепет, когда наши взгляды пересекаются. Все вокруг меркнет, и остается только она одна.       Когда все заканчивается, люди неспешно расходятся, словно волны, влекомые отливом. Эвердины прощаются и уходят домой, готовясь вернуться в привычную серую жизнь. На улице темно, ветер усилился, и все вокруг тихое и переменившееся. Эна поворачивается ко мне, снова встречая мой взгляд, оказывается совсем близко. Не думая, я делаю шаг к ней, легко приподнимаю ее подбородок и накрываю ее губы своими. Поцелуй короткий и почти невесомый, мозг включается, и я отшатываюсь. — Прости… Я… — я чувствую себя глупым мальчишкой, глядя в удивленные глаза Эны. Досада на собственную глупость не успевает затопить меня, потому что Эна подается навстречу, обвивая мою шею руками и приподнимаясь на носочки. Одной рукой я путаюсь в ее волосах, другой сжимаю тонкую талию, прижимаю ее к себе. Поцелуй становится диким, жарким, я едва могу думать о чем-то, кроме ее губ, ее кожи. Я грубо придвигаю ее к себе, несильно кусаю ее, заставляя отрывисто выдохнуть. Эна льнет ко мне, жадно отвечая на поцелуй. Мои пальцы скользят по ее позвоночнику, сминают кожу до красных следов. Мне хочется целовать и целовать ее, несмотря на ледяные порывы ветра, держать ее в объятиях вечно. Но все должно заканчиваться рано или поздно, поэтому я медленно отстраняюсь, прислоняясь своим лбом к ее. Наше дыхание смешивается, Эна цепляется за мою футболку так отчаянно, будто боится упасть, а я, наверное, сделал шаг к пропасти. И я готов спрыгнуть, если потребуется. — Хеймитч… — ее голос звучит хрипло и совсем тихо, почти испуганно. — Останешься со мной? — спрашиваю я, хотя хотел сказать совсем другое. Что-то… Не это. Несколько секунд ее молчания тянутся вечность. — Конечно, всегда…       Мы возвращаемся в Деревню Победителей в молчании. Оглушенные. Всецело погруженные в свои мысли. В моей душе настоящий ураган. Сколько раз я представлял это? Сколько раз останавливался? Но теперь это реальность. Я хочу знать, что она думает об этом. Эна увлеченно рассматривает темную дорогу, не поднимая на меня глаз, хотя это то, в чем я так нуждаюсь сейчас. Ошибка или нет… Когда я стал таким? Сейчас. Мы поднимаемся на крыльцо, затем оказываемся в темной прихожей моего дома. Лестница тихо скрипит под нашими шагами, затем мы входим в спальню. Эна устраивается рядом со мной. Совсем как тогда в поезде. Я чувствую ее тепло, мягко обнимаю ее. Ее рука покоится на моей груди, и я уверен, что Эна чувствует, как быстро бьется мое сердце. — Как ты делаешь это? — спрашиваю я у пустоты. — Что? — Продолжаешь жить. Охотишься, поешь. Эна приподнимается на локте, ее глаза мерцают в тусклом свете. — Ты сам знаешь, что я притворяюсь. Почти всегда. Но некоторые маски нужно носить всю жизнь, поэтому я буду носить эту. Делать вид, что все хорошо, пока не поверю в это сама. Иначе я проиграю, а у победителя нет на это права. Она упрямо сжимает губы, словно готова бороться со всем миром. И в этот момент осознаю, что сам я даже не пытался. Я проиграл с извращенным удовольствием и продолжаю проигрывать каждый день. Я касаюсь ее локона, пропускаю его сквозь пальцы. — Я хочу спросить тебя, Хеймитч, — едва слышно говорит Эна. — Но не могу подобрать слова. Как и я. Мы молча смотрим друг на друга, и я чувствую, что это… Я зря позвал ее, потому что это вовсе не похоть, не простой порыв чувств. Это что-то иное, яркое и теплое, способное перерасти в нечто большее. В то, что разрушит мою никчемную жизнь. — Зачем ты поцеловал меня? — спрашивает Эна. — Не мог не поцеловать, золотце, — отвечаю я. Она снова прижимается ко мне, опускает голову. Я невесомо скольжу пальцами по ее спине, закрывая глаза. — Спасибо, — шепотом говорит Эна, заставив меня нахмуриться. — За что? Но она не отвечает, погрузившись в сон. Я же еще долго смотрю в потолок, а потом поток обрывочных и неясных сновидений уносит меня. Я знаю, что многое станет теперь другим и все слишком хорошо, а значит, скоро закончится самым грубым образом.