Терновый венец

      Странная судьба: одним она даёт то, что их страшит, а у других отнимает самое дорогое!

      Эна       Мне требуется еще несколько дней, чтобы прийти в себя настолько, насколько это возможно. Хеймитч больше не заходит, но это мне и не нужно. Я должна справиться сама. Я вспоминаю слова Лукаса, Хеймитча и Ариадны и понимаю, что я сама и принцесса, и дракон. Я заперла себя в темной клетке, я же должна ее сломать. Каждый день, выныривая из очередного кошмара, я заставляю себя делать вдох и выдох, поднимаю себя на ноги, хожу от одной стены к другой. Я делаю отжимания и другие упражнения, повторяю их до тех пор, пока не падаю на пол в изнеможении. Ослабшие руки и ноги дрожат, а мышцы ноют. Я цепляюсь за эту боль когтями и зубами, заставляю себя двигаться, жить. Мне не нужны ни алкоголь, ни наркотики, просто нельзя останавливаться. Я должна всегда идти. Двадцать три трибута умерли, чтобы я могла жить, пусть большинство из них вовсе этого не желало. Но я выжила, а значит, не могу просто прожечь этот дар. Не могу дать Капитолию сломать меня. Я упрямо задвигаю боль, воспоминания, страх и все то мрачное и разрушающее, что появилось во мне, в самый дальний угол души, возвожу стены, заколачиваю все двери. Я убираю пыль со стола, мою пол, привожу себя в порядок. Что угодно, лишь бы не останавливаться, не думать. И каждый день я лгу себе, что рада тому, что проснулась, открыла глаза. Ведь если буду говорить себе это постоянно, то, возможно, однажды поверю в это, а значит, это станет правдой. Это работает, потому что однажды я просыпаюсь и могу нормально дышать. Да, слова о том, как прекрасно жить, — все еще ложь, но впервые с момента приезда я слышу щебетание птиц, впервые оглядываю комнату. Светлые стены, дорогая мебель из белого дерева, пушистый ковер и потолок без единой трещинки. Наверное, так чувствует себя весенняя трава, пробившаяся сквозь промерзшую за зиму землю. Я — снова я, поэтому мысленно клянусь себе, что буду бороться всегда и до самого конца. Я не позволю сломать меня, не позволю Капитолию забрать свою расколотую душу. Я и так отдала достаточно, остальное — мое.       Я поднимаюсь на ноги и открываю шкаф. Теперь у меня, как у победителя, много самой разной одежды, поэтому я перебираю вешалки и достаю короткий сарафан. На улице снова стоит жара. Пальцы ложатся на прохладную ручку, и я толкаю дверь. Спускаюсь по лестнице на кухню и вижу Ариадну, поливающую цветок на подоконнике. Услышав мои шаги, она оборачивается и застывает, а потом ее губы растягиваются в улыбке. — Эна! Она бросается ко мне, и я крепко обнимаю ее, глажу по блестящим волосам. — Привет, Ари, — тихо говорю я. — Спасибо, что заботилась обо мне. Она тихо всхлипывает и прижимается ко мне, цепляясь за ткань моей одежды. Я успокаивающе скольжу ладонями по ее спине, испытывая радость от того, что Ариадна есть у меня. — Будешь вафли? Мама научила меня их готовить, — сообщает сестра с горящими глазами. — Теперь у нас есть и яйца, и молоко, и белая мука… — Прости, сейчас мне нужно идти, иначе я не успею, но в другой раз обязательно, хорошо? — Ты ведь больше не пропадешь, Эна? —спрашивает она, жалобно глядя на меня. — Надеюсь, что нет, — отвечаю я, положив ладонь на ее плечо и слегка сжав его. Ариадна кивает и провожает меня до двери. Но на пороге я останавливаюсь и поворачиваюсь к ней: — Постой-ка! Знаешь, думаю, мне нужна твоя помощь кое в чем. В глазах моей сестры вспыхивает любопытный огонек, и она заинтересованно подается вперед, сцепив руки в замок.       Попрощавшись с Ариадной, я быстрым шагом покидаю Деревню Победителей, боясь опоздать, и примерно за полчаса дохожу до окраины Шлака, где стоит дом Эвердинов. Никогда бы не подумала, что настанет день, когда я буду счастлива находиться в этом районе. Но сейчас я будто шагнула в прежнюю жизнь. Дверь отворяется прежде, чем я успеваю постучать. Лукас явно собирался уходить на работу, но, увидев меня, он замирает и мягко и приветливо улыбается. Без слов я обнимаю его, радуясь, что застала его дома, и его теплые ладони ложатся мне на спину. Сердце щемит от радости и любви, нос щекочет запах дешевого мыла, и мне с трудом удается сдержать желание расплакаться. Я утыкаюсь носом в грубый ворот его рабочей формы. Лукас слегка покачивает меня, а потом я отстраняюсь, с сожалением покидая тепло его объятий. — Боевая Эна наконец-то победила ту жалкую незнакомку? — спрашивает он. — Какие были у нее варианты, — пожимаю я плечами. На лице Лукаса светится улыбка. Раздаются шаги, и я вижу Мэри с Китнисс на руках. — С возвращением, Эна, — просто говорит Мэри, останавливаясь рядом с мужем. Китнисс тянется ко мне, и я прижимаю ее к себе, без проблем удерживая легкое тело ребенка на руках. — Привет, Эна, — тихо и сонно бормочет она, закрывая глаза. — И тебе, — отвечаю я шепотом, чтобы не напугать и не нарушить ее утреннее спокойствие. — Я очень рад, что ты пришла, Эна, — Лукас коротко целует Мэри в щеку, треплет дочь по волосам и сжимает мое плечо. — Но мне, увы, уже нужно уходить. В его словах сквозит сожаление, но я понимающе киваю. Наши миротворцы редко наказывают жителей, но лучше не будить лихо и не давать поводов устроить публичную порку на площади. — Конечно, не хочу, чтобы ты опоздал из-за меня. — Терпеть не могу эту работу, — говорит Лукас, но при этом без раздражения, просто озвучивает досадный факт. — Больше всего я боюсь, что однажды стены рухнут и я не просто умру в шахте, но буду навеки там погребен. Самый страшный ночной кошмар. — Вот еще! — недовольно цокаем мы с Мэри одновременно, и Лукас фыркает, весело сверкнув глазами. Он, любящий лес, простор и свободу, точно не создан для темных глубоких шахт, где приходится добывать уголь, по несколько часов не имея возможности ни отдохнуть, ни вдохнуть полной грудью. Но в этот момент Лукас вскидывает голову и щурится и кажется таким молодым и жизнерадостным… — А, да! — вспоминает он. — В Котле про тебя многие спрашивают, волнуются. Зайди туда, когда будешь готова, хорошо? Сердце пропускает удар, и я испуганно смотрю на него, потом встряхиваю головой. Если волнуются, значит, все не так плохо. Значит, мне все еще есть место среди всех тех людей, которых я так люблю. — Ну, вместе и сходим, когда ты будешь свободен, — говорю я. Лукас кивает и уходит, но оглядывается еще несколько раз, и мы машем ему вслед. Он скрывается за поворотом, и я перевожу взгляд на бледно-розовый горизонт… Такая рань. Воздух влажный и теплый, пахнет пылью и гниющим деревом, но в первые за долгое время я чувствую себя по-настоящему счастливой и знаю, что навсегда запомню аромат этого дня и слабый свет восходящего солнца. Китнисс тихо вздыхает во сне, и я мягко глажу ее по волосам, а потом осторожно перекладываю ее в руки Мэри. — Ты не останешься? — спрашивает она, покачивая дочь. — Я бы хотела, — честно отвечаю я. — Но у меня сегодня есть еще дела, поэтому я должна идти. Увидимся в воскресенье! — Конечно. До встречи, Эна, — говорит Мэри и закрывает дверь. Несколько мгновений я стою возле дома Эвердинов, едва ли не впервые замечая в Шлаке красоту. Мне так спокойно и радостно, что кажется, будто я могу расправить крылья и взлететь, но это чувство меркнет, когда я думаю о той, к кому собираюсь направиться. Тревога обжигает, словно ледяной ветер, но я вскидываю голову и делаю шаг вперед, потому что знаю, что должна. Потому что это правильно.       Я нервно мну бумажку, на которой Ариадна написала адрес. Желудок сжимается от волнения, и я застываю, едва в силах сделать вдох. Я кусаю губы и хлопаю ладонью по бедру, а ужас разливается во всем моем теле. Наконец я заставляю ноги двигаться и еле тащусь вперед, к нужному дому. Поднявшись на крыльцо, я быстро стучу, боясь передумать, и заставляю себя стоять на месте, подавляя желание сбежать. Дверь открывается, и мое сердце замирает. Я смотрю в темно-серые глаза, кажущиеся огромными на осунувшемся лице. — Миссис Мартен… — сипло выдавливаю я. Меня трясет от нервов, и я сцепляю руки за спиной, пытаюсь встать ровно. — Можешь звать меня Марго, — отвечает она, сверля меня взглядом. — Я Эна, — говорю я, пытаясь распутать мысли. — Думаешь, я не знаю? — горько усмехается она и устало проводит рукой по лицу. — Плохо выглядишь. Для победительницы. Я удивленно открываю рот, и Марго фыркает, прислоняется плечом к косяку и ждет, пока я снова обрету дар речи. — Я… Мне очень жаль, что Шон… — слово застревает в горле. Как глупо говорить эту дежурную фразу! Но больше я ничего не могу. — Жаль, что так вышло. Он был хорошим другом и отличным человеком. Очень смелым и… веселым, — голос срывается, и я молчу несколько мгновений, чтобы сдержать слезы и продолжить. — Он заслуживал самого лучшего, и я… Мне так жаль, что я назвала его… на интервью… я… Ах! Зачем я только открыла рот и вообще пришла сюда? Нужно ей это про интервью и… Черт! — Перестань, — Марго прикрывает глаза, и мышцы ее лица подрагивают от напряжения. — Простите, — тихо произношу я, ругая себя за то, что пришла и не смогла сказать ничего. Ни одного нужного слова. Это оказалось сложнее, чем я предполагала, а каково для матери, потерявшей ребенка, слушать это несвязное мычание? Я сокрушенно опускаю голову, разглядываю щель в досках и то сжимаю, то разжимаю кулаки. К лицу приливает жар, и я не знаю, как мне теперь поступить. Лучше бы она накричала на меня, захлопнула дверь. Но Марго продолжает стоять. Молча. — Тебе не за что извиняться, — ее голос заставляет меня вздрогнуть и недоверчиво поднять глаза. — Я благодарна тебе за то, что ты позаботилась о моем мальчике. — Я назвала его… — Он и был мертвым грузом на твоей шее, — перебивает меня Марго. — Разве нет? Он был слишком мал для Арены, если вообще в каком-то возрасте можно стать готовым к ней. Ты помогла ему прожить еще несколько дней и сделала все, чтобы они не были такими ужасными, какими были бы без тебя, — она умолкает на несколько мгновений и смотрит куда-то вдаль. — Я знала, что потеряю его, когда та чокнутая капитолийка назвала его имя. Я знала это, когда сказала, что буду ждать его дома, когда обняла в последний раз, посмотрела в глаза. Я навсегда запомню его таким, каким он был в момент прощания. Ребенком, которому еще не пришлось пережить всего того ужаса. Мой прекрасный маленький мальчик… Скажи, он же умер без боли? Быстро? Я понимаю, что этот вопрос сильно ее волновал, но задать его она не решалась. Морник — ядовитая ягода. Требуется меньше тридцати секунд, чтобы дыхательные пути заблокировались, и еще максимум пара минут, чтобы мозг отключился без кислорода. Быстро. И боль длится всего несколько мгновений. Но что, если человеку, для которого боль и страх от невозможности сделать вдох становятся последним воспоминанием, эти несколько мгновений кажутся бесконечными? — Да, он умер быстро и безболезненно, — отвечаю я. По щеке Марго катится одинокая слеза, и женщина прикрывает глаза, делает глубокий вдох. Я чувствую ком в горле и с трудом выговариваю: — Я всегда помогу вам. Буду отдавать часть денег, которые положены победителю. Я сделаю все, чтобы у вас все было хорошо. Обещаю! Несколько мгновений Марго смотрит на меня без эмоций на лице, а потом делает шаг и крепко обнимает меня. Ее плечи вздрагивают от беззвучных рыданий, и я осторожно глажу ее по спине. — Спасибо, что пришла. Эна. Впервые она называет меня по имени, и от этого по коже у меня бегут мурашки. Так мягко и ласково она произносит его. — И Вам спасибо, — тихо отвечаю я, когда Марго отстраняется. — Мамочка! — зовет звонкий детский голос, и на крыльце появляется девочка, которую я видела на станции. В ее волосах снова блестит заколка. Заметив меня, девочка испуганно прижимается к матери и прячет лицо. Марго кладет ладонь ей на затылок, мягко гладя по голове, и говорит: — Это моя дочь. Зои. — Рада познакомиться, Зои, — улыбаюсь я девочке, но та лишь крепче цепляется за мать. Марго долго смотрит на нее, а потом произносит тихо, будто случайно озвучивает мрачные мысли, терзающие ее: — У нас хотя бы она осталась. Кому-то везет меньше. Я стану ментором в следующем году. Вдруг кто-то из моей семьи, Зои или Китнисс однажды окажется на Арене? От этой мысли внутри поднимается тревога. Я не смогу пережить этот кошмар… — Мне скоро нужно будет уйти на работу. Еще раз спасибо тебе. За все. — Конечно, Марго, — я заставляю себя улыбнуться, и женщина уходит в дом. Наверняка она устала и мой визит растравил незажившую рану. Я закрываю лицо руками, делаю несколько вдохов и выдохов и убеждаю себя в том, что этот визит был необходим. И мне, и ей. По крайней мере теперь меня не терзает мысль о том, что мать Шона презирает и ненавидит меня. Отняв руки от лица, я растерянно оглядываюсь. Не хочу идти домой. Я думаю о лесе, о спрятанных там ножах, о кроликах, прячущихся в кустах. Память услужливо подкидывает образы трибутов и грохот пушки, когда кто-то умирает на Арене. Я вздрагиваю. Я снова чувствую усталость, которую едва сбросила с плеч, и боюсь, что снова стану принцессой в подземелье. Я упрямо встряхиваю головой и вспоминаю о еще одном человеке, которого должна поблагодарить.

***

      Я колеблюсь несколько мгновений, переступаю с ноги на ногу, не решаясь постучать в дверь. Что я скажу? Зачем я пришла? Я упрямо сжимаю губы и заставляю взять себя в руки. Я только что была у семьи Шона. Неужели сказать Хеймитчу спасибо за то, что не бросил меня, будет сложнее? Он открывает не сразу. С первого взгляда понятно, что он уже выпил, но не успел еще напиться до бессознательного состояния. Я открываю рот, на миг забыв, что хотела сказать, а потом говорю совсем не то, что собиралась: — Пройдешься со мной? Я хотела сходить в лес, но мне… Не хочу идти одна. Хеймитч приподнимает брови, долго молча рассматривает меня. — Вижу, ты пришла в себя, золотце, — хмыкает он, выходя на крыльцо и закрывая за собой дверь. Мои губы сами собой растягиваются в улыбке от радости, что он согласился. Я пожимаю плечами и отбрасываю ненужные мысли и воспоминания. Я решила быть стойкой, значит, так и будет.       Мы подныриваем под забор и заходим в прохладную тень леса. Здесь пахнет травой и влажной землей. С громким жужжанием мимо пролетают пчелы и шмели, бабочки пьют нектар полевых цветов. Луговина пестрит синими васильками, белыми ромашками, фиолетовыми колокольчиками и желтыми одуванчиками. Я ласково провожу кончиками пальцев по лепесткам, на коже остаются следы пыльцы. Я останавливаюсь, вслушиваясь в щебет соек, шелест ветра в зеленых кронах. Вдыхаю аромат свободы. Все здесь живое и яркое, нежное и прекрасное. Это мой лес, мой дом. Не Арена. По лицу снова расползается улыбка, я жмурюсь, подставляя лицо солнцу, потом оборачиваюсь к Хеймитчу, внимательно наблюдающему за мной. — Пойдем, — зову я, и мы начинаем путь. — Ты ищешь определенное место? — спрашивает Хеймитч спустя полчаса, раздраженно отмахиваясь от комаров. Его лицо приобрело мрачное выражение, и, кажется, он жалеет, что решил составить мне компанию. — Да, — отвечаю я. — Думаю, тебе понравится. Ты уже бывал здесь? Жители Дистрикта Двенадцать крайне редко заходят в лес. Во-первых, это территория Капитолия. Во-вторых, они просто его боятся. Поэтому я удивляюсь, когда Хеймитч кивает. — С братом пару раз. Но так далеко мы не заходили, конечно. С братом, мысленно повторяю я. Я так мало знаю о его прошлом, да и о настоящем тоже… Узнаю ли когда-нибудь больше? Он оглядывается, и дергает бровью, словно пытаясь отмахнуться от образов прошлого. Я отвожу взгляд, чувствуя себя неловко. Потом тихо говорю, стараясь сменить тему: — Я ходила к маме Шона сегодня. — Хм, — Хеймитч склоняет голову вбок. — И как прошло? — Я рада, что сделала это. Кажется, она хорошая женщина и любящая мать… Мне стало намного легче. Надеюсь, ей это тоже помогло, пусть хоть немного. Хеймитч кивает, и между нами снова повисает молчание. Мы еще долго идем вперед, и я вижу его недовольство. Однако Хеймитч молчит. На небе появляются тучи, но воздух все равно теплый, а солнце продолжает светить. Наконец мы выходим на небольшую поляну и впереди показываются полусгнившие доски пирса. Солнечные лучи отражаются от гладкой поверхности озера и слепят глаза. Вода здесь чистая и так и манит. Неожиданно раздается раскат грома, и несколько теплых капель падает на землю. — Что может быть лучше, чем плавать в дождь? — спрашивает Катрин в моих мыслях, и я грустно улыбаюсь, тяжело дыша. Несколько слезинок скатывается из глаз, и горечь, растекающаяся по горлу, слегка притупляется. Я шагаю по доскам, попутно снимая сарафан. Капли дождя скользят по коже, щекоча и вызывая мурашки. Я оборачиваюсь к Хеймитчу, замершему на краю поляны. Его взгляд обжигающей волной проходит по моему телу, и я чувствую, как жар приливает к щекам. — Пойдем, — зову я. — Раздевайся. — Слышала бы Эффи, что ты тут мне предлагаешь. Я весело фыркаю и прыгаю в воду. Под ее толщей царит тишина. Я чувствую, как рыбы проплывают мимо, иногда задевая меня своими скользкими чешуйчатыми телами. И меня переполняет радость. После стольких дней абсолютной пустоты мне хочется наполнить душу светом, счастьем, и я тянусь за этими чувствами отчаянно, как странник в пустыне тянется к фляге с водой. Когда кислород заканчивается, я выныриваю. Хеймитч дергает пряжку ремня, а я скольжу взглядом по его торсу, все еще достаточно рельефному, несмотря на его страсть к алкоголю. Как ему удалось сохранить фигуру? Он скидывает брюки, и я отворачиваюсь, поймав себя на том, что разглядываю его слишком уж нагло, чувствую, как ускоряется сердцебиение, как в груди разливается жар. Я прикусываю губу, пытаясь заставить себя мыслить трезво, ополаскиваю лицо водой. Наверное, это от духоты, которую даже дождь не в силах смыть. Хеймитч прыгает в воду, и меня окатывает брызгами. Он на удивление неплохо держится на воде, впрочем, озеро неглубокое и нужно отплыть почти к самому его центру, чтобы дно стало совсем недосягаемым. — Красивое место, да? — спрашиваю я. На небе появляется бледная радуга. — Да, — коротко отвечает Хеймитч. Я подплываю ближе и чувствую песчаное дно большими пальцами ног. Для меня здесь все же недостаточно мелко, нужно подобраться ближе к берегу, но Хеймитч точно может спокойно стоять. Вода достает ему до подбородка, и он, чуть запрокинув голову, внимательно следит за мной. — Что? — спрашиваю я. — Ничего. Просто ты сейчас и ты несколько дней назад — два разных человека, — отвечает Хеймитч. Дождь уже прекратился, и солнце снова светит во всю. Золотые лучи подсвечивают изумрудные листья деревьев, и я вновь любуюсь тем, как они танцуют на поверхности озера. — Надеюсь, тот, что перед тобой сейчас, тебе нравится больше, — хмыкаю я. — В любом случае, без тебя у меня бы не вышло встать и пойти дальше. Спасибо, Хеймитч. Он смотрит слишком уж серьезно, а я не знаю, что еще сказать. Та легкость, что охватила меня, начинает рассеиваться, а я не готова отпустить ее. Мои пальцы гладят воду, а потом я зачерпываю ее и направляю на Хеймитча, и брызги сверкают, словно хрусталь в капитолийских люстрах. — Что ты делаешь? — возмущается Хеймитч. — У тебя слишком серьезный вид для моего сегодняшнего настроения. К тому же не только тебе ведь устраивать отрезвляющий душ, — я мстительно щурюсь и снова окатываю его водой. — Эна… Когда брызги летят на него в третий раз, он цокает языком и тоже зачерпывает воду. Я со смехом отплываю подальше. Он тянется за мной, пытаясь поймать, но это ему не удается. Мы дурачимся, как дети, и все становится таким незначительным, отходит на второй план. Будто и не было никогда Арены. Остаются только озеро, вода, холодные брызги и хриплый смех Хеймитча. В один момент он все же ловит меня за запястье, и мы оказываемся совсем рядом. Как уже не раз случалось до этого. И снова я оказываюсь в плену серых глаз. Капли воды блестят в его темных волосах, стекают по смуглой коже. Я касаюсь взглядом его губ, заставляю себя снова посмотреть ему в глаза. Он внимательно рассматривает меня, его пальцы, удерживающие мою руку, обжигают кожу, а по телу проходит электрический разряд. Мои губы приоткрываются, но я ничего не могу произнести, дыхание перехватывает, а сердце стучит так быстро и громко, словно готово выпрыгнуть из груди. — Кхм… — Хеймитч отводит глаза и отворачивается, выпускает мою руку, отдергивает пальцы, будто обжегся. — Думаю, нам пора. — Да, точно… — хрипло отвечаю я, не зная, что чувствовать. Я натягиваю сарафан на мокрое тело, и ткань липнет к коже. Мы молча идем рядом, удаляясь от озера, и я стараюсь не смотреть на него, испытывая странную, необъяснимую неловкость. Господи, Эна! О чем ты только думаешь? К щекам приливает жар, и я хмурюсь. — Знала бы Эффи… — проносится в мыслях. Да уж. Ее бы удар хватил. От этого становится смешно, но я закусываю губу, чтобы не рассмеяться. Дышать становится намного легче.       Только вернувшись в Деревню Победителей, мы останавливаемся и смотрим друг на друга. — Спасибо, Хеймитч, — говорю я. — За все. — Конечно, золотце, — отвечает он и уходит. Я смотрю ему вслед , а потом опускаю голову и жмурюсь. Ну, теперь все странно. Но я не жалею, что позвала его. Точно нет. Я поднимаюсь на крыльцо и шагаю в дом. Мама выходит из кухни и осматривает мои мокрые волосы. — Привет, мам… — осторожно говорю я. — Поужинаешь с нами, Энотера? Почти все готово. Я застываю, как олень, почуявший охотника. Мама стоит, ожидая ответа, а я боюсь снова увидеть осуждение в глазах Персефоны и Ареса. Я уже сделала многое за сегодня, и мне нужно сбавить обороты, иначе я перегорю, как дешевая лампочка. — Может, завтра? — говорю я, понимая, что это вряд ли. Мама тоже понимает. Уголки ее губ дергаются, и я знаю, что она расстроена. Я давно не видела никого, кроме Ариадны, но так ли им нужна моя компания? Я представляю неловкую тишину и напряжение, разлитое в воздухе. Осторожные слова, переглядывания, разглядывание стены, лишь бы не пересекаться взглядами… Раньше я всегда ждала возможности поужинать с семьей. Кролик, клубни китнисса, иногда лесные ягоды, сочные и сладкие, травяной чай, от отца пахло углем, чернота которого всегда забивалась под его ногти, но он устало улыбался, когда садился за стол. Арес помогал поставить чашки, Адонис подметал пол, Ариадна расставляла тарелки, а Персефона украшала скромные блюда укропом. То время прошло, поэтому, сказав короткое «прости», я поднимаюсь в свою комнату и закрываюсь в ванной. Дневная эйфория прошла, и я снова на нуле. Губы подрагивают, я прикрываю глаза и прислоняюсь лбом к стене, делаю глубокий вдох. Сложно идти вперед, в туман, когда, оглядываясь назад, видишь прекрасный мир, до которого теперь не дотянуться. Я снова вглядываюсь в отражение, пытаюсь натянуть улыбку, несмотря на боль в напряженных мышцах лица. Ну же, Эна, ты обещала! В конце концов это мне удается.       Через полчаса я слышу стук пятки о дверь и открываю. Ариадна впархивает в комнату, держа в руках поднос с едой. Она ставит его на тумбу и плюхается на постель. Ароматы жареной курицы и свежего хлеба наполняют комнату, и я понимаю, насколько голодна. За все это время я привыкла есть мало, но теперь пора бы это изменить, пока кожа не начала обтягивать кости. Я опускаюсь рядом с сестрой, беру вилку в руки, и Ариадна ждет, пока я поем, прежде чем начать задавать вопросы. — Как ты сходила? Тебя долго не было. — Хорошо. Я многое успела сделать и чувствую себя лучше, — отвечаю я, крутя в руках чашку с чаем. — Кстати, спасибо за адрес. Для меня было важно поговорить с его семьей. — Его мама добрая, да? Я, правда, всего два раза видела ее, но мне она нравится, — говорит Ариадна, и я киваю. — Скоро школа начнется… Так странно будет больше не видеть его в коридорах. Раньше они с Персефоной всегда ходили вместе, он встречал ее после каждого урока, а потом провожал нас домой. А по выходным мы всегда вместе играли в мяч, и у Ареса получалось лучше всех. Как теперь будет, Эна? Я долго молчу. Что я могу сказать? Я не любила ту жизнь, ту серость, голод, постоянную нужду. Теперь у меня есть все. Кроме моей семьи и Шона. Поразительно. Мои младшие сестры и брат были так близки с ним, а я едва-едва знала о нем. Меня больше заботила необходимость охотиться и продавать кроликов и белок. — Все будет иначе, — говорю я наконец. — Небо и земля не поменялись местами, но наш мир все равно изменился. Но ты и в новой своей жизни найдешь много хорошего, верно? Вместо ответа Ариадна крепко обнимает меня и грустно вздыхает. — Можно остаться с тобой сегодня? Мне снятся кошмары с самой Жатвы. Пожалуйста! Теперь во сне я мечусь по постели, сжимаю нож в руке, так что спать рядом со мной, вероятно, то еще удовольствие, но, глядя в жалобные глаза сестры, не могу отказать. Мы устраиваемся рядом на широкой кровати, и я осторожно обнимаю Ариадну, глажу ее по волосам. — Я смотрела твои Игры. Каждый день. Все завидуют, что у меня такая сестра. Ты крутая, Эна, — сонно шепчет Ари. — Однажды я стану такой же, как ты. — Лучше оставайся собой, хорошо? — Угу, — отзывается она, засыпая. Я долго еще смотрю в темноту, думая о Хеймитче. Думает ли он обо мне? Наверное, я глупая, ветреная и легкомысленная, но я лишь хочу знать, что… Я дергаю головой и закрываю глаза, мои щеки горят. С чего ему думать обо мне? Как же глупо! Я прислушиваюсь к колотящемуся сердцу, тщетно пытаясь выгнать ненужные мысли из своей бестолковой головы, а потом проваливаюсь в сон. И впервые за долгое время мне ничего не снится.