Терновый венец

Есть вещи, от которых не сбежать. Они становятся твоей сутью. Либо привыкай, либо нет.

      Хеймитч       Я прижимаю руки к лицу и давлю на глаза в тщетной попытке избавиться от тупой боли, пульсирующей в голове. Все такое отвратительно яркое, громкое… Случайно задев пустую бутылку локтем, я сталкиваю ее на пол, и стекло разлетается на куски. Несколько мгновений я тупо смотрю на пустое место на столе, потом перевожу хмурый взгляд на острые осколки. С трудом поднявшись, я плетусь к кухонному шкафу, и стекло хрустит под ногами. Открыв дверцу, разочарованно рычу и бью кулаком в стену. Мои запасы опустошены! И как теперь пережить утро?! Шипя ругательства под нос, набираю в стакан воду из-под крана и выпиваю в два глотка. Повторяю еще несколько раз, пока язык не перестает быть сухим, как наждачка. Отставив стакан, тащусь в ванную и умываю лицо. Холодная вода капает на старую майку, и я снова морщусь, а выпрямившись, сталкиваюсь со своим отражением в замызганном зеркале над раковиной. Губы сами собой сжимаются от отвращения, когда я вижу свое мокрое лицо и покрасневшие глаза. На щеках недельная щетина, волосы заметно отрасли и спутались. В ответ на меня смотрит помятый и омерзительно неопрятный мужчина, выглядящий не на двадцать шесть, а на весьма тоскливые сорок. Ну и хрен с ним. Грубо стерев с кожи влагу полотенцем, выхожу из ванной, раздраженно хлопнув дверью. Постояв в коридоре с минуту, решительно направляюсь к выходу на улицу. Дома ни еды, ни, что куда хуже, выпивки. Значит, пора наведаться в Котел.       Солнце палит во всю, ослепляя своим слишком уж ярким светом, люди ходят по улицам, как тощие суетливые муравьи, стремясь сделать все дела в единственный выходной. Все вокруг серое, дома напоминают подвыпивших стариков, склоняющихся на бок, и мир вокруг словно обесцвечен и имеет только два оттенка — серый и белый. Дети бегают в пыли, сражаясь на палках и визжа, а плешивая собака глухо лает на них. Я щурюсь от солнечных лучей, еле волочу ноги. Некоторые жители Двенадцатого провожают меня оценивающими взглядами, кто-то здоровается и смотрит с любопытством. Впервые у меня получилось вытащить с Арены трибута. Настоящее событие! В Котле многолюдно и шумно. Несколько моих знакомых гудят и машут, заметив меня, а потом опустошают рюмки с водкой и возвращаются к беседе. Я привычно прохожу вглубь, к прилавку Сальной Сэй. Она помешивает какое-то варево, держа огромную ложку в костлявой морщинистой руке. Заслышав мои шаги, поднимает голову и ухмыляется. — А, Хеймитч! Я-то боялась, что лишилась постоянного клиента, — говорит она надтреснутым голосом и прочищает горло. Седые волосы падают на желтое лицо. — С чего бы это? — спрашиваю я, стараясь не вдыхать вонь супа. — Ну так! Ты теперь настоящий ментор, спас девочку, блистал на сцене у этого Фликермана… Вдруг пить перестанешь? Но, вижу, ты своим привычкам не изменяешь, — Сальная Сэй ставит на стол несколько бутылок со спиртным и склоняется ко мне. — Кстати, как она? Давно ее не видела. — Эна? Точно, ты ведь ее знала до Игр? — Конечно, славная девчонка. Продавала мне диких собак, белок, зайцев. Лукас-то все время в шахтах, без нее только по воскресеньям бы мясо ели. Суп-то налить? Или ты сегодня без закуски? Ну конечно, киваю я своим мыслям. Маленькая охотница наверняка известна в Котле. Интересно, сталкивались ли мы с ней здесь? И как я мог не запомнить ее? Я перевожу взгляд на бутылки. Да запросто. Потом вспоминаю, как выгляжу сегодня, и осознаю, что ей не заметить меня было еще проще. — Давай, — отвечаю я, ощутив на себе внимательный взгляд старухи и вспомнив про вопрос, и выкладываю в два раза больше монет, чем нужно. Сальная Сэй провожает меня довольной улыбкой и пересчитывает деньги, я же нахожу свободный стол, липкий и пыльный, и кручу в пальцах ложку. Суп горячий и на вкус… терпимый. Лучше, чем на запах. К тому же я не ел уже дня… два? Или три… Спал, пил, снова вырубался. Тут не до еды. Так что тарелка быстро пустеет, и я наливаю себе водки. Поднимаю стакан, мгновение смотрю на волнующуюся поверхность алкоголя, в которой отражается мой единственный друг, а в следующую секунду морщусь, когда горечь спиртного разливается по языку. Иногда мне хочется перестать. Бросить пить и стать… прежним? Но это желание — огонек на спичке. Быстро загорается, как сегодня, когда я посмотрел в зеркало, и быстро затухает, стоит только коснуться рюмки. Меня покачивает на волнах саморазрушения, пока я думаю о том, куда скатилась моя жизнь и во что превратился я сам. Какая жалкая картина! — Ну ладно, этот кролик не стоит так дешево! — доносится до меня, и я поворачиваю голову. Мужчина-охотник стоит у прилавка, склонив голову, и торгуется с продавцом всяких ржавых электроприборов. — Ай, ладно. До нитки обдерешь! — беззлобно цокает тот и протягивает деньги. — Спасибо, Джо! Я снова наполняю стакан, потеряв интерес к происходящему, но рука застывает на полпути, когда охотник подходит ко мне. Я хмуро смотрю на него, он разглядывает меня в ответ и спрашивает, будто опасаясь, что ошибся: — Хеймитч Эбернети? Я поджимаю губы и осушаю стакан, потом грубо отвечаю: — Автографов не раздаю. — К счастью, они мне не нужны, — усмехается он. — Я Лукас Эвердин. Я поднимаю на него взгляд и произношу: — А. Вот что… Наслышан о тебе. — Что ж, приятно знать. Я хотел поговорить об Эне. Ты ее ментор, поэтому… — Игры уже закончились, — обрываю я, но что-то в его взгляде и голосе меняется, и я не могу не выслушать, абсолютно лишенный воли. — Брось. Слушай, она очень дорога мне. Ей всего семнадцать, и она нуждается в помощи. В твоей помощи. — Мне было шестнадцать, многим было шестнадцать, когда они победили, — возражаю я, но совсем неуверенно под его прямым и каким-то добрым взглядом. Будто Эвердин пытается пробраться мне в душу и вытащить из нее лучшее. — И все же. Ты единственный, кто может понять ее по-настоящему. Ты пережил это. Я горько усмехаюсь и складываю руки на груди. — Похоже, что пережил? Лукас скользит по мне взглядом, рассматривает стакан, бутылку и отвечает: — По крайней мере ты пытаешься. А она сдалась. Слушай, Хеймитч. Я знаю — ты хороший человек. И тебе, как и мне, Эна небезразлична. Почему-то кровь отливает от моего лица, и я дергаю головой. — Да что ты… С чего ты это взял? Хороший человек? Я стряхиваю оцепенение и собираюсь возмутиться по полной, но Эвердин опережает меня и говорит мягко, вкрадчиво и успокаивающе: — Я помню твои Игры. Помню, как тебя выбрали на Жатве. Честно говоря, я боялся, что назовут мое имя, поэтому был рад, когда вызвали тебя. Тебя и Мейсили. Она была лучшей подругой моей жены, и я помню, как ты сидел с ней там, на Арене, пока она умирала, держал ее за руку. Ты был хорошим другом. Другом, не союзником. В груди вспыхивает боль от воспоминаний, я словно снова на той поляне, чувствую запах крови и слышу предсмертные хрипы Мейсили, лежащей на земле. Но впервые я не злюсь, а чувствую тоску. И уверен, что дело во взгляде и голосе этого странного мужчины. Я разглядываю его, затуманенный алкоголем разум соображает долго и, может, из-за него-то Эвердин и оказывает на меня такое влияние. Но я внимательно смотрю, пытаясь разгадать его секрет. Темно-серые глаза словно излучают странное сияние, их взгляд цепкий, но не злой. Волевой подбородок, прямой нос, высокий лоб. Мы примерно одного возраста, но выглядит он куда лучше меня, хоть мне никогда не приходилось трудиться в шахтах, и во всем его существе: в позе, в наклоне головы, в прямой спине — угадывается человек со стальным стержнем и непоколебимыми принципами, честный и открытый. Неудивительно, что Эна дружит с ним и все говорят о нем почти с восхищением. — А теперь, спустя десять лет, на Игры отправили Эну, — продолжает Лукас. — И ты помог ей выжить. И я видел, как ты выручил ее на платформе. Ты защитил ее, помог тогда. Помоги сейчас. Пожалуйста. Я киваю, и Лукас уходит, а я задумчиво смотрю ему вслед. Если бы он захотел поднять восстание, за ним пошли бы тысячи. За один только его взгляд. Я снова опрокидываю стакан и думаю об Эне. Я знаю, что пойду к ней. Завтра. И чувствую вину за то, что не сделал этого раньше. Я представляю ее зеленые глаза, смех, последний вечер в поезде и тепло ее тела. Я кашляю, вспомнив отчаянное желание коснуться ее… Просто я был пьян. Поднимаюсь на ноги и забираю бутылки с водкой, плетусь домой.       Вернувшись, скидываю грязную одежду и долго стою под горячими струями, потом брею лицо. Руки слегка дрожат от выпитого, и пару раз я чертыхаюсь, порезавшись. Потом беру ножницы и начинаю стричь отросшие волосы. Тупое лезвие с трудом берет спутанные пряди, и я сердито поджимаю губы. — Сдалось мне это! — ворчу я, но продолжаю свое раздражающее занятие. Спустя минут сорок из зеркала на меня смотрит все еще пьяный и помятый, но уже похожий на человека мужчина. Я ополаскиваю лицо холодной водой и выхожу из ванной. Поднимаюсь в спальню и смотрю на тусклый закат, потом растягиваюсь на простынях. Последние дни я засыпал на столе на кухне, и какое блаженство — оказаться в постели. Вокруг тишина, и в голове всплывают строчки из песни, которую пела моя мать. Постукивая пальцами по изголовью кровати, я начинаю фальшиво напевать ее себе под нос:

He rode through the streets of the city

Down from his hill on high,

O'er the wynds and the steps and the cobble

He rode to a woman's sigh.

For she was his secret treasure,

She was his shame and his bliss,

And a chain and a keep are nothing

Compared to a woman's kiss For hands of gold are always cold,

But a woman's hands are warm.

For hands of gold are always cold,

But a woman's hands are...

Глаза слипаются, и я проваливаюсь в сон, едва успев привычно нащупать под подушкой гладкую рукоять ножа, а окончание строки безмолвно растворяется в полумраке.       На утро я чувствую себя разбитым и уставшим. Голова болит, все тело ломит, несмотря на то, что спал я в кровати. Я медленно спускаюсь на первый этаж и первым делом наливаю алкоголь. Осушаю стакан в несколько больших глотков. Идти никуда не хочется, и я почти готов махнуть рукой и продолжить напиваться, но все же отодвигаю бутылку и переодеваюсь. Над выбором одежды я не задумываюсь: беру первые попавшиеся черные брюки и темную футболку. Я и так выгляжу лучше, чем обычно. Чем вчера. Снова поколебавшись, выхожу на улицу и иду к соседнему дому. Поднимаюсь на крыльцо и стучу. Сначала ответом служит тишина, и я думаю, что никто не откроет, но затем дверь отворяется, и на пороге показывается бледная женщина со светлыми глазами и золотистыми волосами. Она худая и почти прозрачная, я впервые вижу ее так близко и несколько секунд бесцеремонно разглядываю ее белое лицо. — Добрый день, мистер Эбернети, — наконец выдавливает она. — Просто Хеймитч. Эна дома? — Да-да, конечно. Второй этаж, последняя дверь… Я провожу, — говорит она, но я отмахиваюсь. — Спасибо, я найду, не переживайте. Я прохожу мимо нее и направляюсь вверх по лестнице. Их дом — почти точная копия моего, за исключением некоторых деталей и чистоты, царящей здесь. Остановившись, я толкаю тяжелую дверь и вхожу в комнату. Плотные занавески задернуты, и через щель с трудом проникают солнечные лучи. Поэтому в первую очередь я подхожу к окну и впускаю свет, разрушая сонный полумрак. Эна даже не поворачивает головы и вообще не подает признаков жизни. Помедлив, я подхожу к ее кровати и опускаюсь на корточки. — Золотце, — зову я. Голос звучит хрипло. На миг кажется, что это так глупо и бессмысленно — быть здесь, но на самом деле я знаю, что нет. Я не видел ее с тех пор, как мы сошли с поезда, и чувство вины снова колет меня изнутри. — Эна, — снова зову я. — Уходи, — глухо отвечает она, плотнее кутаясь в одеяло. Я кладу руку ей на плечо, чувствую под пальцами ее холодную кожу и заставляю повернуться ко мне лицом. Она устремляет на меня недовольный взгляд и приподнимается на локте, из-за чего волосы падают ей на лицо. Бледная и усталая, без искры жизни. Уголки губ опущены, глаза опухшие, и под ними залегли темные круги, очевидно, следы бессонных ночей. Сперва я молча рассматриваю ее, едва узнавая, потом наклоняю голову. Кажется, сейчас она еще более худая, чем сразу после Арены. Я укоризненно поджимаю губы и задаю вопрос: — Долго еще собираешься валяться в постели? — Столько, сколько пожелаю. Она падает на подушку и отворачивается, показывая, что потеряла ко мне всякий интерес. Часть меня, видящая в ней собственное отражение, хочет сбежать, другая же тянется, как мотылек к огню. Так странно видеть ее абсолютно разрушенной после улыбок и сладкой лжи на интервью, пьяного смеха в поезде… Маленькая охотница впервые опустила руки. Теперь она похожа на вазу, которую разбивали и склеивали слишком часто, и я отчаянно боюсь, что она останется такой навсегда, что золотые пряди потускнеют, кожа пожухнет, что Капитолий выпьет ее без остатка. И в глубине души из жалости или из эгоизма я желаю вытянуть ее со дна, из тьмы, плотной, как чернила. — Твои родные беспокоятся о тебе… — я прочищаю горло, чтобы голос звучал нормально. Я не привык нянчиться и уговаривать, поэтому уже чувствую растущее раздражение. Она зло фыркает, но ничего не говорит. — Ты должна встать, — жестче говорю я, теряя терпение. Почему бы мне просто не махнуть на нее и уйти? — Ты не сможешь лежать в постели вечно. Эна резко садится и спутанные волосы снова падают ей на лицо. Она раздраженно откидывает их, но несколько прядок все равно лезет ей в глаза. Я машинально протягиваю руку, чтобы убрать их, но Эна отталкивает меня и сердито хмурит брови. — Почему бы тебе не уйти и заняться тем, что ты обычно делаешь? — шипит она, щуря глаза, как злая кошка. — Игры закончились, поэтому до Тура оставь меня в покое! Иди и напейся, уверена, только этим ты здесь и занимаешься. В ее словах читается презрение и что-то еще, чего я не могу разобрать. Впрочем, не слишком-то и стараюсь. Гнев моментально стирает все мои намерения проявить понимание и сдержанность. — Не смей говорить так со мной! — раздраженно отвечаю я. — Думаешь, можешь осуждать меня? Я хотя бы не строю из себя мученика и не заставляю всех вокруг водить хороводы, чтобы вытащить меня на свет божий. Лучше бы тебе прийти в себя, золотце. И если не можешь справиться самостоятельно, то всегда можно прибегнуть к алкоголю, морфлингу или сексу, как поступают почти все победители, — стоит мне сказать это, как я сразу начинаю жалеть о своих словах, но уже поздно. Губы Эны растягиваются в ядовитой улыбке, и она отвечает тихо и издевательски: — И что? Стать такой же, как ты, Хеймитч? Ни дня без бутылки, да? Сложно было продержаться так долго во время Игр? Ждал с нетерпением, пока нас перебьют, чтобы наконец напиться до беспамятства? Эти слова хуже самой сильной пощечины. Я застываю, в ярости глядя на нее. Ее глаза сверкают от злости, а лицо жесткое и ехидное. Температура в комнате резко падает на несколько градусов, и мы сидим, продолжая сверлить друг друга взглядом. Я резко подаюсь вперед и грубо хватаю ее за руки, не церемонясь. — Пусти! — шипит она, вырываясь. — Я не собираюсь упрашивать тебя, — сухо отвечаю я, вытаскивая ее из постели и закидывая себе на плечо. — Отпусти! — возмущенно восклицает она и отчаянно бьется в моей хватке, но я сильнее, и это заставляет меня самодовольно усмехнуться. Я иду к ванной, едва обращая внимание на ее выкрики, ругательства и проклятия. Молча пинком открываю дверь и скидываю ее в глубокую ванну, не заботясь о том, что она может ушибиться. — Не смей делать этого! — восклицает Эна. Я проворачиваю кран до того, как она успевает подняться, а потом наклоняюсь, чтобы удержать ее на месте. На нас обрушивается ледяная вода, и она взвизгивает, но никуда деться не может. Эна бьет меня в грудь и кричит, но я молча терплю это и стискиваю стучащие от холода зубы. Она резко успокаивается и просит: — Хватит, пожалуйста! Прости! Я выжидаю еще немного и выключаю воду. Ее трясет от холода, одежда липнет к телу, волосы потемнели от влаги. Она вскидывает голову и снова прожигает меня гневным взглядом. — Не… Ненавиж-жу… т-теб-бя, — заявляет она не в силах совладать с голосом. — Как тебе угодно, золотце, — насмешливо отвечаю я, хотя мне приходится приложить невероятные усилия, чтобы это прозвучало гладко и онемевшие губы не подвели. И я вовсе не уверен в том, что мне это удается. Я снова включаю воду, и она вскрикивает, тянется к кранам. Я перехватываю ее руки и едва сам не падаю в ванну. — Нет, хватит! — кричит Эна, стараясь вырваться. Ее грозный взгляд не сочетается с мокрым и жалким видом, поэтому я, проиграв борьбу с самим собой, начинаю безудержно смеяться. Моя хватка ослабевает, и она, вырвав руку, сама выключает воду. — Н-не с-смешно! — восклицает Эна и хмурится, но через мгновение ее губы трогает невольная улыбка, и она подхватывает мой смех. Эна упирается в мое плечо, чтобы подняться, и мы вдруг оказываемся совсем рядом друг с другом. Мой взгляд касается ее чуть дрожащих от холода губ, и мне отчаянно хочется наклониться ближе к ней. Она тоже замирает, а температура в комнате резко возрастает, и мокрая одежда становится спасением. Сердце гулко стучит в груди, и жар поднимается к горлу. Я просто пьян. Очень сильно пьян. Вот и все. Я с трудом отвожу взгляд, протягиваю к ней руки и, обняв ее за талию, вытаскиваю из ванны и ставлю на пол. Она поскальзывается на мокрой плитке, и хватается за ткань моей футболки, чтобы сохранить равновесие. На секунду Эна застывает, на ее щеках проступает бледный румянец. Затем она вздыхает и утыкается носом мне в шею. Я обнимаю ее и закрываю глаза. Сердце глухо бьется в груди, а в душе появляется чувство разочарования из-за того, что я упустил момент. Но я раздраженно отмахиваюсь от глупых мыслей и невесомо касаюсь ее мокрых волос.