Терновый венец

Я не знаю, хочу я жить или должна, или просто привыкла…

      Эна       Эффи все продолжает причитать, пока я привожу себя в порядок, но потом ее злость испаряется, и она помогает мне уложить волосы. Губы Эффи снова изгибаются в радостной улыбке, глаза светятся, что аж тошно. Пока она причесывает меня, болтая о чем-то, что мне недоступно, я сижу прямо, чувствуя, как холодеют пальцы. Голова гудит, в рот будто песка насыпали, а в глазах такое давление, что мне кажется, будто они выпадут из орбит. В горле стоит тошнота, поэтому я и не думаю о завтраке, хотя Эффи убеждена, что нужно побаловать себя напоследок. Постаравшись расслабить мышцы лица в надежде уменьшить свои мучения, я погружаюсь в безрадостные мысли о том, что будет ждать меня дома. Страх липкими руками вцепляется в меня, и остается лишь надеяться, что поезд сойдет с рельсов до того, как доедет до Двенадцатого, и мы все умрем. Или хотя бы только я. Но с моей лучшей подругой Удачей это вряд ли произойдет. Я хочу увидеть семью, хочу увидеть Эвердинов, но после того, как я убила Митча и Алмаз, оставила Шона на поляне, смеялась на интервью… Меня прошибает холодный пот от осознания того, что я сделала ради выживания, и меня едва не выворачивает. В ушах начинает звенеть, кровь приливает к лицу. О чем я думала… Все внутри сжимается, когда я представляю хмурые лица соседей. От еды-то они не откажутся, но их презрения ко мне это не убавит. Кто любит тех, кто любит Капитолий? Кто любит таких, как я? Абсолютно никто. Вчера я ничего не чувствовала, будто меня заморозили, а сейчас вместе с ужасной головной болью и сухостью во рту пришли и эмоции. Я и правда золотая девочка? Я нервно вытираю влажные ладони о ткань черных брюк и встаю, избегая смотреть в зеркало. — Ах, ты такая красивая, Эна! Все эти люди будут в восторге, и их черствые сердца будут трепетать и биться чаще! — восклицает Эффи. Ну да, от едва сдерживаемой жажды выцарапать любительнице Капитолия глаза. На моих губах появляется мрачная ухмылка, и от этого острая боль пронзает виски. Я хватаю стакан с водой и осушаю в два глотка, не обращая внимания на осуждение во взгляде Эффи и надеясь, что меня не стошнит ни сейчас, ни на платформе.       Мы выходим в коридор и останавливаемся у двери. Пейзаж за окном уже не сливается в сплошное пятно, мы подъезжаем к станции. Сердце начинает биться быстрее, когда я вижу толпу и людей с камерами. Мышцы лица подергиваются от напряжения, я забываю как дышать. Где-то там мои родители, мои братья и сестры. Эвердины тоже будут в толпе. А еще семья Шона. Кто-то касается моего плеча, и Эффи громко и недовольно восклицает, увидев подошедшего: — Хеймитч! Мой ментор выглядит помятым и растрепанным, от него несет алкоголем, а в руке он держит початую бутылку. — Плохо выглядишь, золотце, — хмыкает он. — Едва ли хуже тебя, — фыркаю я. В глубине души я благодарна ему за вчерашний вечер, хоть он и размылся в памяти неясным пятном, и рядом с Хеймитчем мне становится спокойнее. Он ведь тоже пережил это однажды… Его губы растягиваются в усмешке, он прикладывается к горлышку бутылки и наклоняется ко мне: — Рад твоему возвращению. Я недоуменно приподнимаю бровь, но тут поезд останавливается, дверь открывается, и я застываю. Люди, люди, люди. Целое море людей! Не меньше, чем в Капитолии во время интервью. Хеймитч почти выталкивает меня на платформу, потому что ноги меня не слушаются, я машинально улыбаюсь и вглядываюсь в бледные усталые лица. Жители Двенадцатого надели лучшие свои наряды, прямо как на Жатву, попытались смыть с себя угольную пыль. Хмурые лица, веселые улыбки, недоуменные взгляды… Но готова поклясться, что некоторые презирают меня. В первом ряду я вижу свою семью, и ком встает в горле. Они машут мне, но в их взгляде читается… разочарование? Арес едва смотрит на меня, Персефона поджимает губы, а в ее глазах блестят слезы. Кровь шумит в ушах, а я едва могу стоять. Что там желали мне родители? Оставаться собой? Не дать Играм изменить меня? Постараться вернуться? В двух пунктах из трех, самых главных, я провалилась. Мне хочется броситься к ним, но мне нельзя сейчас уйти, и это давит на меня, словно огромный камень на плечах. Репортеры задают какие-то вопросы, но я не могу разобрать. Не могу говорить. Фальшивая улыбка приклеилась к губам, но это все, на что я теперь способна. Тогда Хеймитч берет меня за руку, сжимает ладонь, и отвечает на вопросы вместо меня, так что остается лишь кивать и делать восторженный вид. Кто-то одобрительно свистит, довольный тем, что говорит мой ментор, раздаются осторожные хлопки, которые поддерживает толпа, и они перерастают в гулкие аплодисменты. Я перевожу взгляд и вижу Лукаса. На его плечах сидит Китнисс, рядом с ними Мэри. Они улыбаются, Лукас подмигивает мне, словно мы не виделись всего пару минут, а теперь встретились на охоте, и я с трудом сдерживаю слезы, киваю им и снова разглядываю толпу, стараясь не замечать знакомые лица. Мое внимание привлекает женщина, одетая в черное. Она стоит совсем рядом, в первых рядах, ее глаза — покрасневшие и сухие, в черных волосах пробивается седина. Она приобнимает за плечи маленькую девочку, челка которой заколота позолоченной заколкой, отражающей ослепительно сверкающий солнечный луч. Мир покачивается, как лодка на волнах. Наши взгляды с женщиной пересекаются, она стоит неподвижно, сухие губы подрагивают. Это мать Шона, я знаю наверняка. И если кто-то здесь хочет убить меня, то пусть сделает это сейчас. Пожалуйста. Мы долго смотрим друг на друга, и я жду, что она что-то скажет мне, выплеснет боль и злость, но женщина лишь кивает и, потянув дочь за собой, уходит. Я удерживаю улыбку, хотя руины моей крепости теперь стерты в пыль. Лучше бы она ударила меня, плюнула в лицо, чем это. Что означал ее кивок? Я слишком жалкая, как крыса из помойки, чтобы злиться на меня за смерть сына.       Когда все заканчивается, я снова чувствую себя подавленной, Хеймитч кивает на прощание и уходит, сунув руки в карманы и отмахнувшись от миротворца, предложившего отвезти его. Я даже не задумываюсь о том, что нужно поблагодарить его или хотя бы попрощаться. Я все еще вижу блеск солнца на заколке и подрагивающие губы матери Шона. Эффи воодушевленно болтает о грядущем Туре Победителей, запрыгивает в поезд и уносится прочь от низкого черного неба Дистрикта 12. Я поднимаю голову на миг и бросаю взгляд на тяжелые тучи, потом сажусь в машину вместе с мамой, остальные идут к другому автомобилю. Мама явно нервничает, беспрестанно поправляет складки своей темной юбки и избегает смотреть мне в глаза, потом тихо говорит: — Я так рада, что ты вернулась, Эна. — В самом деле? — глухо срывается с губ. — Конечно, милая, — мама поднимает глаза и внимательно смотрит на меня, будто стараясь понять, что безвозвратно изменилось во мне. Я вижу, как она старательно подбирает слова, будто опасается, что может задеть меня. Или разозлить. — Я боялась потерять тебя. Не представляю, что чувствуют другие родители, чьи дети погибли… Она осекается, но мне чудится осуждение, плещущееся на дне ее чистых светлых глаз. Я ведь тоже убила некоторых… Что чувствуют их родители? Сколько раз я на деле вспоминала Митча? Первое убийство, а сделала и забыла так просто… Я касаюсь пальцами ее кольца и решаю, что пора вернуть его. Стягиваю шнурок, но мама вытягивает руку. — Нет-нет. Оно твое, оставь. Остаток пути мы едем в гнетущей тишине. Что-то сломалось между нами, и я чувствую, что то, что было раньше, может уйти навсегда, если кто-то из нас сделает ошибку. Наверное, я должна что-то сказать, но у меня нет слов. И часть меня хочет сжечь последнее, что осталось, ведь… Разве я заслуживаю жизни, когда двадцать три трибута мертвы? Эта мысль пронзает меня насквозь, и мне становится больно дышать. Потом миротворцы помогают нам выйти, папа открывает дверь в новый дом. Новый для меня. Моя семья заселилась почти сразу, как меня объявили победительницей. Внутри просторно и светло, совсем не так, как в нашем старом доме. Здесь пахнет деревом и чистотой, большие окна с легкими прозрачными занавесками пропускают солнце, а лестница, ведущая на второй этаж, застелена зеленой ковровой дорожкой. Я бессмысленно скольжу взглядом по стенам, цепляясь за каждый угол, оттягивая момент, когда придется заглянуть в лица родных. Все теперь не так. Мы толпимся в прихожей, и я чувствую себя здесь не к месту. Наконец папа коротко обнимает меня, будто как-то обреченно, и молчание разрушается. — Твоя комната на втором этаже в конце коридора, Эна, — помедлив, говорит Ариадна, хватая меня за руку. — Она очень красивая! Здесь классно, да? Ее серые глаза весело сверкают, она смотрит с любопытством, будто просто не решалась заговорить первой, но вовсе не испытывает ко мне никакого отвращения, и это вдруг тоже пугает. На лицах остальных не так уж много воодушевления. Я оглядываюсь, чувствуя бессильную злость, пришедшую вместе с болью. Смотрят на меня, как на дикого раненого зверя, который вот-вот кинется на них. Адонис застыл, словно статуя изо льда, Арес смотрит с враждебностью, Персефона зло поджимает губы. — В чем дело? — спрашиваю я резко. Это должно было прозвучать не так, но уже поздно. — Мы рады, что ты дома, — успокаивающе произносит папа. И его слова окончательно выводят из себя. Так вот, значит, как выглядит радость. — Просто не знаем, как говорить с тобой. Мы для тебя не обуза? — вдруг ядовито спрашивает Персефона, и я отшатываюсь. Повисает молчание. Воздух замерз прямо в легких, а часы тикают так громко, что стены вздрагивают. Все смотрят на мою сестру, но я понимаю, что она лишь озвучила то, что было в мыслях у всех. Кроме, может, Ари, которая продолжает держать мою руку. Я осторожно высвобождаюсь из ее хватки, глядя на десятилетнюю девочку передо мной, прожигающую меня злым взглядом светлых глаз. Это же моя сестра, да? А эти люди — моя семья, да? — Извини? — я приподнимаю бровь. Меня покачивает, а перед глазами все плывет. Онемение снова уступает место злости. — Я думала, что ты хочешь позаботиться о Шоне, что он твой друг! А ты только и ждала, пока он умрет! — Персефона всхлипывает, и по ее щекам катятся крупные слезы. — Ты бы его убила так же, как Катрин, если бы он дожил до финала? Ты жестокая! Ее слова хуже пощечины, я медленно отступаю. Нет, это все не может быть реальностью. Мои родители — любящие и романтичные, а мои младшие братья и сестры — веселые, умные и… Моя семья не такая. Это не может быть правдой! Чего я ждала? Радости? Слез? Улыбок? Но могла ли я надеяться на это после того, как они увидели мою расчетливость и холодность? Кто я для них? Безжалостная убийца, выгрызающая путь к победе? И кто я на самом деле? Ты знаешь, что заслужила это. Золотая девочка. — Что ты говоришь?! — возмущается Ариадна и поворачивается к Персефоне, а я делаю единственное, что могу сделать прямо сейчас. Сбегаю.       В моей комнате даже есть дверь, ведущая в просторную ванную. Какая роскошь! В нашем старом доме я и мечтать о таком не могла… Я проворачиваю краны, и на меня обрушиваются горячие струи, а пространство вокруг заволакивает белый пар. Я стою, обхватив себя руками, и слезы беззвучно стекают по щекам, смешиваясь с каплями воды. Горло жжет, грудь болезненно стянута, и каждый вдох отдается резью под ребрами, пока я стремительно тону в жалости к самой себе. Я выжила. Вернулась. Как они могут смотреть на меня так? Говорить со мной так? Но что, если я в самом деле заслужила? В самом деле. Наверняка… Я выключаю воду и заматываюсь в полотенце, затем надеваю на все еще влажное тело белую футболку, ложусь в постель и накрываюсь одеялом с головой. Пошли они все. Не буду вставать, не буду говорить. Я так зла и обижена и отчаянно хочу, чтобы каждый в этом доме почувствовал это и испытал вину. И в то же время я желаю спуститься и умолять их, ведь я — все еще я, и они нужны мне… Я упрямо сжимаю зубы и закрываю глаза. Думаешь, они будут любить тебя? Ногти впиваются в кожу ладоней, когда в памяти всплывают горькие и насмешливые слова Бист. Да что она знает о любви? Ненормальная девчонка из Второго. Я вовсе не монстр, правда? Я совсем не жестока. Я просто хотела жить и чтобы они все жили. Слезы снова обжигают глаза и капают на подушку. Вопросы, роящиеся в голове, терзают меня. Убила бы я Шона, если бы он дожил до финала? Что, если в глубине души я в самом деле была рада его смерти? Я сделала недостаточно, а потом назвала его мертвым грузом. Хлопает дверь, и я слышу шаги, но не шевелюсь. — Эна… — зовет мама и опускается на кровать, осторожно, будто боясь обжечься, отодвигает край одеяла и касается моих волос. Я упрямо молчу, хотя больше всего на свете хочу повернуться к ней, уткнуться лицом в ее ладонь, рассказать ей все, что мучает меня, чтобы она поняла, что я — это я, что я никогда не сделала бы ничего плохого… Но я молчу, самостоятельно топя себя. Молчу, потому что мои слова будут ложью. Ведь я сделала много чего, верно? — Прошу, не злись… — тихо говорит мама, гладя меня по голове. — Мы любим тебя. Но ты изменилась, теперь мы едва ли знаем, кто ты. Дай нам немного времени… Изменилась. По коже бегут колючие мурашки. Я грубо отталкиваю ее руку и с ненавистью отвечаю: — Убирайся. Я не хочу говорить. Она сидит еще мгновение в нерешительности, потом оставляет на моих волосах невесомый поцелуй и уходит, а я съеживаюсь под одеялом. Возможно, она права. Возможно, им нужно дать время, дать привыкнуть. Но кто-то внутри меня, пробужденный Ареной и Капитолием, подавляет все хорошее во мне, подталкивая совсем к другому. И его шепот отравляет меня, но я не могу не слушать. Просто признай, что ты не заслуживаешь их любви и понимания. Признай, что ты хотела победить. Признай, эгоистичная золотая девочка. И я признаю это, сгорая до конца.       Спустившись по лестнице, я открываю дверь и выхожу в коридор. Солнце только-только появляется на горизонте, и еще темно. Я трусцой направляюсь к лесу, подныриваю под забор, и иду туда, где всегда оставляла нож. Давно я не держала его в руках. Давно не была здесь. Целую вечность. Я вдруг задумываюсь о том, что кто-то хотел бы жить вечно, и ужас накрывает меня с головой. Наверное, только глупые люди не ценят того, что их жизнь конечна. Я достаю оружие, глажу ножи по рукояти и нелепо улыбаюсь. Потом углубляюсь в лес и пробираюсь через густые заросли деревьев, пока не выхожу на небольшую поляну, пестрящую желтыми одуванчиками. На ветке клена сидит белка. Она дергает хвостом и прыгает на другое дерево. Я прокручиваю нож в пальцах и делаю один шаг, готовясь метнуть свое оружие, как спотыкаюсь обо что-то, чудом сохраняю равновесие. Нахмурившись, опускаю взгляд и вскрикиваю, отшатываясь. Шон вытаскивает из плеча дротик и садится, смотрит на меня и улыбается, показывая окровавленные зубы. Я отступаю назад, мотая головой. — Снова бросишь меня? — интересуется он. — Впрочем, мертвый груз всегда сбрасывают, да? Спиной я упираюсь во что-то и оборачиваюсь, тут же отскакиваю в сторону. Райот скрещивает руки на груди и цокает языком. — Любимица Капитолия… Как ты выжила, если ничего не видишь? Он ухмыляется кому-то, стоящему позади меня. Я оборачиваюсь и, едва заметив блеск металла, наношу удар ножом и лишь потом узнаю Бист. Она роняет зеркало, которое я приняла за оружие, с хрипом закрывает лицо руками, а когда убирает их, я сталкиваюсь с насмешливым взглядом карих глаз. — Наслаждайся победой, золотая девочка, — говорит Катрин и толкает меня в грудь.       Я с криком вскакиваю и сажусь на влажных от пота простынях, все еще находясь в плену очередного кошмара. Медленно спустив ноги на пол, я крадусь к двери и спускаюсь на первый этаж, слегка дрожа. В темноте незнакомого дома едва не разбиваю вазу и морщусь, надеясь, что никого не разбудила. На кухне нахожу нож и крепко сжимаю его в руке. От кого мне защищаться им? От образов в моей голове? И все же, вернувшись к себе, я продолжаю удерживать его в пальцах. Глаза слипаются, но я боюсь спать. Прошло уже шесть дней с тех пор, как я вернулась домой, но каждая ночь проходит одинаково. Разные лица, разные места… Но я всегда убийца. Я забираюсь на подоконник и смотрю в темное ночное небо, разглядываю белую луну. Сколько мне предстоит прожить? Сколько еще ночей мне предстоит? К глазам подступают слезы. Я опускаю голову и замечаю, какая бледная у меня кожа в тусклом серебристом свете. Острие ножа упирается в голубую вену на запястье, и я закусываю губу. Благополучие моей семьи или бесконечные ночи? На коже выступает капля крови, мгновение я смотрю на нее, готовясь сделать последнее движение. Будет не очень больно. Не больнее, чем сейчас. Едва ли это возможно. Я выдыхаю, закрываю глаза… И отбрасываю нож на постель, а потом зарываюсь пальцами в волосы, и с губ срывается тихий скулеж, как у побитой собаки.       Я не особенно слежу за ходом времени и течением недели, поэтому удивляюсь, когда однажды ко мне приходит Лукас. На нем темные брюки и старая куртка, которую он всегда надевает на охоту. Я молча смотрю на него, крутя в руке нож, и ничего не говорю, ожидая, пока он заговорит первым. Лукас проходит вперед и опускается на корточки рядом с моей постелью, недовольно хмурит брови, бросает взгляд на нетронутый поднос с едой, стоящий на прикроватной тумбе. — Ты не заходила к нам после возвращения, — говорит он, и его голос звучит хрипло и простуженно. Я замечаю темные круги под его глазами и несколько серебристых нитей в черных волосах. Лукас ведь совсем молодой, но люди из Дистриктов всегда рано превращаются в стариков. — Думал, сегодня увижу тебя в лесу, но ты, кажется, решила стать затворницей? Твоя мама сказала, что ты ни с кем не разговариваешь, не выходишь из комнаты…. — я молча смотрю на него, никак не комментирую. — Со мной тоже не будешь говорить? Игры закончились, Эна, пора бы тебе вернуться с них. Я раздраженно дергаю уголком губ и когтями цепляюсь за боль и страх, к которым так привыкла. Я вдруг понимаю, что все те мрачные чувства, которые опутывают меня, словно паутина, приносят мне болезненное удовольствие. Я снова и снова вскрываю свои раны и вовсе не хочу прекращать. — Уходи, — говорю я. — Приятно было увидеть тебя, но я в самом деле не хочу говорить. Я закрываю глаза и откидываю голову, показывая, что разговор окончен, но Лукас не двигается с места. — Это не для тебя, Эна. Чего ты добиваешься этим? Ты нужна всем нам, ты нужна самой себе. Ты охотница, боец. Дашь Капитолию сломать себя? Отдашь все, что у тебя есть? Ты должна пережить это. Должна. Обязана. Ты не одна, и тебе не нужно быть одной. Твоя жизнь только начинается, слышишь? Я упрямо молчу. Его слова не трогают меня, а внутренний голос лишь язвительно шепчет, что все это чушь, я заслуживаю только одиночества среди вечных болезненных размышлений и кошмаров. Я снова и снова с наслаждением бью саму себя в самые больные места, сильнее закрываясь от мира. Поэтому Лукас вкладывает что-то мне в руки, встает и говорит на прощание: — Дай знать, когда вернешься. Дверь за ним закрывается, я слышу негромкие голоса и удаляющиеся шаги, а потом снова наступает тишина. Но длится она недолго. Через несколько минут Ариадна заходит в комнату и едва слышно подходит ко мне. — Лукас ушел… — говорит она. Ее взгляд касается подноса, и она всхлипывает. Я поднимаю глаза и вижу, как Ариадна стирает слезы с щек и запрокидывает голову в тщетной попытке успокоиться, потом снова смотрит на меня. — Эна… Эна, помнишь ту странную сказку, которую ты рассказывала нам накануне Жатвы? Я не помню. Я хочу остаться в одиночестве, поэтому молчу, ожидая, что сестра уйдет, но Ари продолжает: — Дракон похитил принцессу и несколько лет держал ее в темной темнице. Однажды ржавая цепь рассыпалась, и принцесса освободилась. Она взяла меч из сокровищницы и убила спящего дракона, а потом сбежала. Принцесса долго бежала через горы и леса. Ее наряд истрепался, а светлая кожа была изрезана острыми камнями и колючими ветками, но она все же прибыла в свой дворец и упала без сил. Очнувшись, принцесса узнала, что ее родители умерли от страшной болезни, люди голодают из-за засухи и готовят бунт, а король другого государства хочет захватить трон. Измученная принцесса была так потрясена, что три дня не вставала с постели, ни с кем не говорила… — голос Ариадны срывается, и она снова всхлипывает. — На четвертый день она вышла из своих покоев, обрезав волосы и нарядившись в одежду воина. В руках ее был меч, закаленный кровью дракона. Принцесса поднялась на балкон и взглянула на площадь, где толпились голодные и озлобленные люди. Она гордо подняла голову и сказала: «Несчастья ваши будут окончены, ведь наследница вернулась домой. Три дня я была в трауре, но теперь я сильна и ничто не сможет сломить меня. Я буду служить вам верой и правдой, и жизнь ваша будет полной золота и счастья, потому что я закрою вас от бурь». Сначала была тишина, а потом народ закричал: «Да здравствует королева!» На голову ей возложили тяжелую корону, впивающуюся в кожу и пригибающую своим весом к земле, а в руки дали скипетр и державу, чтобы правила она мудро и долго. — Зачем ты рассказываешь это? — устало перебиваю я. Сказка на этом не заканчивается, но я прекрасно помню конец. Несмотря на все свои победы и мудрые решения, принцесса… королева была холодна, а взгляд ее казался неподвижным, как замерзшая зимой речная вода, но государство ее процветало. Несколько секунд Ариадна молча глотает слезы, и мне больно смотреть на нее. Словно я виновата в том, что она плачет. Так и есть. — Персефона тогда расплакалась, но ты сказала, что это хорошая сказка, ведь принцесса стала сильной. Ты сказала, что иногда мы теряем часть себя и многое из того, что любим, но это должно закалять нас, делать нас стойкими, чтобы больше ничто не причиняло нам боли… Принцессе нужно было три дня, а для тебя прошло уже больше недели, Эна… Она смотрит на меня опухшими глазами, и я чувствую, как в горле встает ком. Сердце бьется в груди неровно, и я качаю головой. — Уходи, — выдавливаю я с трудом. — Кому нужны глупые сказки? — Но ты говорила… — Да какая разница, что я там говорила?! — выкрикиваю я, заставив Ариадну вздрогнуть. — Жизнь — это жизнь, и иногда она просто… стирает тебя в пыль. Это сложно понять, пока не переживешь сама. Поэтому забудь про свою принцессу и оставь меня в покое! Ари тяжело дышит, всхлипывая и слегка дрожа. Она долго еще стоит, молча глядя на меня, но потом уходит, совсем расстроенная и разочарованная. Я закусываю губу, чтобы не дать слезам пролиться, и перевожу взгляд на бумажный кулек, который принес мне Лукас. Внутри лежат ягоды. Слезы все же обжигают щеки, и в груди горит от чувства вины и досады, а сердце щемит от невыносимой тоски, удавкой сжимающей горло. Я невольно сжимаю кулаки, и пальцы окрашиваются в красный сок раздавленных ягод, а потом несколько сладких капель падают на белый пододеяльник.