Терновый венец

      Знаешь, в конце концов становишься тем, кем не собирался становиться. И так и не поймешь никогда, почему.

      Эна       Когда я открываю глаза в первый раз, меня ослепляет белизна окружающего пространства. То же самое происходит во второй раз. И в третий. Я просыпаюсь на несколько мгновений, а потом снова проваливаюсь в глубокий сон без сновидений. И все же в эти краткие минуты я улавливаю смутный писк и давление на грудную клетку, но все это так размыто, что я ничего не могу понять.       Однажды я открываю глаза и ощущаю под собой прохладные чистые простыни. Все тихо. Комната, где я лежу, белая и светлая, пустая, за исключением кровати, которую я занимаю, и маленького столика. От потолка исходит мягкое желтоватое свечение. Руки и ноги тяжелые, по всему телу разлито свинцовое неестественное спокойствие. В голове словно набита вата. Но я не долго могу наслаждаться этим, потому что через несколько мгновений мысли и воспоминания огромным потоком обрушиваются на меня, страх перехватывает дыхание. Сердце гулко ударяется о ребра, а потом начинает быстро и неровно стучать в груди. Я вздрагиваю всем телом и шарю по постели в поиске ножа, но ничего не нахожу. Разумеется. Игры закончились. А это больничная палата. Я тупо смотрю на свои дрожащие руки, гладкие и белые. Ни царапин, ни обветренной кожи, ни обломанных ногтей. Обычные чистые ладони, мягкие, словно я была принцессой, а не девчонкой из угольного Дистрикта, вернувшейся с Арены. Мне не хочется плакать или кричать. Меня вновь окутывает странное онемение. Я перебираю в голове образы Шона, Катрин, Атроша и других трибутов, но их лица — просто далекие картинки, не больше. Хлопает дверь. Громкий звук пугает меня до дрожи. Девушка в белом халате ставит передо мной поднос со скудной едой и помогает сесть. — Поздравляю с победой, — улыбается она дружелюбно и с любопытством. Я только молча прожигаю ее взглядом, плотнее укутываюсь в слишком тонкое одеяло и с трудом удерживаю ложку, которая весит не меньше тонны.       Через два дня я возвращаюсь в апартаменты на двенадцатом этаже. В палате я отвыкла от ярких цветов и огромного разнообразия звуков, все здесь кажется опасным. Так много углов, ниш и прочих мест, где можно спрятаться. Мне едва ли удается идти прямо и не оборачиваться от каждого шороха. Самой себе я напоминаю лошадь — пугливое животное, дергающееся от любого резкого звука или движения. Я выхожу из лифта, обнимая себя руками, — никак не могу согреться и все время дрожу от холода. Сразу же слышу стук каблуков по кафелю и заранее знаю, кого увижу. Эффи обнимает меня, и в нос бьет аромат ее сладких цветочных духов, а малиновые волосы неприятно щекочут кожу. — Ах, моя девочка! Ты победила! Ты сделала это! Какая ты молодец! Все, кто не верил в тебя, локти кусают! А я знала! Я молча слушаю ее восклицания, потом она отстраняется и зовет в столовую. Я умираю от голода, но, уже сделав шаг вслед за Эффи, поднимаю взгляд и вижу Хеймитча. Замираю на месте. Он выглядит так же, как и две недели назад: рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, растрепанные волосы и темно-серые глаза, тускло блестящие в свете ламп. Я смотрю в них и снова вспоминаю низкое небо Дистрикта 12. Едва ли не впервые с тех пор, как я покинула Арену, меня накрывают эмоции, заставляя судорожно втянуть воздух. Я делаю стремительный шаг и прижимаюсь к его груди, улавливая запах алкоголя, исходящий от его кожи и одежды. — Хеймитч… — хрипло и жалобно зову я, словно он может спасти меня из клетки разума. Наверняка звучит очень жалко. Но я и сама жалкая, никчемная… Он не сразу обнимает меня в ответ, и я вздрагиваю, когда его горячие ладони ложатся мне на спину. Я всхлипываю, и обжигающие слезы начинают струиться по щекам бесконечным потоком. Воспоминания вспышками боли проносятся в голове. Вейл с оторванными ногами, Фаер, целящаяся из лука, Милз и Картер, ранодушно-мертвое лицо Шона, нож, торчащий из тела Алмаз, Бист, Райот, Атрош, Катрин… Все они были. Были на самом деле! А теперь… — Они мертвы, — хрипло и неразборчиво говорю я, не в силах справиться с накатывающей истерикой. Вся боль, кровь, ужас осознания, что двадцать два моих соперника и Шон ушли безвозвратно… Все обрушивается на меня, и я не могу выдержать этот вес. Я так долго ничего не чувствовала, кроме смутного страха ко всему, что теперь каждая эмоция, касающаяся обнаженных нервов, ощущается намного острее. Грудь сдавливает так сильно, что я начинаю задыхаться. — Тише, золотце. Ты выжила, где же радость? — ладонь Хеймитча скользит по моим волосам и трясущимся от слез и всхлипов плечам, он слегка покачивается, удерживая меня, пока я не затихаю, продолжая отчаянно цепляться за него. Его рубашка промокла от моих слез, и я думаю, что нужно отойти, ведь он не обязан успокаивать меня, терпеть меня, но не могу заставить себя разжать пальцы. Он позволяет постоять так еще несколько минут, потом берет меня за руку, осторожно сжимая мою ладонь, и мы идем в столовую. Эффи кидает недовольно-печальный взгляд на мое явно опухшее и покрасневшее лицо, но я игнорирую ее. Стол ломится от еды, всевозможные запахи смешиваются в один мучительно приятный аромат горячей еды, желудок сводит от боли. Все это кажется невероятным. Всего несколько дней, и из самого ужасного места я попала сюда — в город роскоши и богатства. Все такое чистое и аккуратное, что страшно прикасаться. На столе — белоснежная скатерть, а натертые бокалы сверкают, как бриллианты. Что, если это нереально? Галлюцинация? Я нервно оборачиваюсь, ожидая, что кто-то нападет с ножом или мечом. Хеймитч кладет руку мне на лопатки и подталкивает к столу. — Все нормально. Ты в безопасности, золотце, — тихо и сухо говорит он мне на ухо. Кажется, он чем-то недоволен, но пока отодвигает это в сторону. Я опускаюсь на стул, гадая, в чем дело. Хеймитч наливает коньяк в стакан и залпом осушает его. Снова тянется за бутылкой. Я трогаю пальцем острые зубчики серебряной вилки, прикидывая, что ее можно воткнуть в чью-то шею в случае опасности. Горло сжимается, когда я думаю о двадцати трех трибутах, которым никогда больше не удастся поесть или оказаться в апартаментах Капитолия. О двадцати трех трибутах, чьи тела разлагаются в фанерных черных гробах. Среди которых есть Шон, Катрин, Бист… Желудок снова сводит от боли, и голод побеждает тоску и страх. Первая ложка идет с трудом, но я заставляю себя проглотить кажущийся слишком соленым суп. Вторая ложка, третья. И вот моя тарелка опустела, а сытости я не чувствую. — Тебе хватит, — качает головой Хеймитч, снова подливая себе алкоголь. Я отбрасываю ложку, но чувствую при этом невыносимую злость.       Раздевшись, я молча рассматриваю свое тело. Все ребра можно пересчитать, настолько я стала тощей, кости выступают из-под идеальной кожи. Запастья стали совсем уж тонкими, лицо заострилось, глаза как будто поблекли. Благодаря капитолийской медицине на теле не осталось ни одного шрама, но теперь я знаю наверняка — самые страшные из них всегда скрываются внутри. Волосы сверкают, как расплавленное золото, рассыпаются по острым плечам. Чистая, без единой царапины, истощенная… Сочетание несочетаемого в одном худом и жалком теле. Руки снова начинают дрожать, и я сползаю на холодный пол, утыкаюсь лбом в колени. Мысли и чувства путаются в клубок колючей проволоки, рвущей душу на части. Почему я? Зубы стучат от холода, я снова захлебываюсь слезами, ложусь на пол, сворачиваясь в клубочек, и отчаянно сжимаю в пальцах мамино кольцо. Больше всего я хочу ощутить, как она гладит меня по голове, рассказывает свои глупые легенды, которые так любит. Но теперь между нами сотни километров и что-то пострашнее длины железной дороги.       В последние дни я так долго спала, успокоенная морфлингом, что сейчас даже не могу сомкнуть глаз. Впрочем, дело не в том, что я выспалась, а в том, что без лекарств мои нервы слишком напряжены. Тишина окутывает со всех сторон, с наступлением темноты меня начинает терзать тревога, и я включаю свет. То хожу по комнате, то сажусь на постель. Что угодно, лишь бы не думать обо всем… Стук в дверь заставляет меня дернуться. Пересохшие губы молча шевелятся, но я не могу произнести ни звука. — Эна, — коротко говорит Хеймитч, и я слышу удаляющиеся шаги. Сердце начинает гулко биться в груди, и я вжимаюсь в угол, накрываю голову руками. — Дыши, контролируй дыхание, — шепотом говорю я, но звук собственного голоса почему-то пугает меня. Стены будто сжимаются, мне тесно в огромной комнате, перед глазами темнеет, а воздух становится таким вязким, что не может пройти в легкие. Я тру ладонь, разрываю кожу ногтями в кровь, и боль отрезвляет. Я снова в безопасной комнате в Капитолии, это больше не Арена. Не Арена. Не Арена.       Поднявшись, я на дрожащих ногах выхожу в коридор и иду в сторону лестницы на крышу. Сегодня ветрено и холодно, ледяные порывы бьют в лицо и треплют волосы, я обнимаю себя руками. Хеймитч сидит на парапете, глядя на бушующий город: снизу доносится громкий смех и гул толпы. Капитолий никогда не спит, у него всегда есть повод для веселья. Услышав мои шаги, Хеймитч оборачивается и устремляет взгляд на меня, внимательно разглядывает, подмечая изменения. Я замираю и неловко переступаю с ноги на ногу, плохое предчувствие зарождается в груди. — Иди сюда, золотце, — зовет он, протягивая руку, но я стою на месте. Тогда Хеймитч хватает меня за запястье и грубо притягивает к себе, так что я валюсь на него и испуганно пытаюсь отстраниться, но он прижимает меня к своей груди. — Тише, — говорит он, слегка ослабляя хватку, позволяя немного увеличить расстояние. Сейчас от него пахнет коньяком, лавандовым мылом и ветром. Глаза блестят от выпитого алкоголя. — Я рад, что ты выжила, золотце, но ты хоть представляешь, что натворила? Его голос тихий и недовольный, я поднимаю голову, сталкиваясь с тяжелым взглядом. — О чем ты? — спрашиваю я, конечно, догадываясь. — Я предупреждал тебя, что не нужно бросать вызов Капитолию, — как-то обреченно говорит он. — Я не бросала! — Ты отдала морфлинг Бист, а потом заключила бесполезный союз с Атрошем и Катрин, показав Капитолию, что у тупых животных из Дистриктов есть душа! — сердитым шепотом отвечает он. — Это стоит весьма возможной смерти твоей семьи? Этот вопрос бьет меня, как хлыст. Я вновь пытаюсь отодвинуться, но он все еще крепко держит меня. Разговор не окончен. На крыше не должно быть камер, но, видимо, Хеймитч хочет перестраховаться, чтобы уж точно никто не услышал нас. Однако я все равно отчаянно хочу отстраниться, чтобы не ощущать на себе его руки и жесткий требовательный взгляд, потому что не знаю, как объяснить свои поступки, слова не желают подбираться, и страх захлестывает меня, когда я представляю, как миротворцы поднимают автоматы и расстреливают мою семью. Гнев вдруг берет верх над страхом, и я шиплю: — Я ничего плохого не сделала! Хочешь сказать, что не знал, кому я отдам обезболивающее? Ты прислал дешевый морфлинг для Бист, а для меня… — его лицо бледнеет, черты ожесточаются, и я умолкаю, не закончив. — Сноу убил мою семью за то, что я нашел слабость Арены и воспользовался ею. Я выставил капитолийцев идиотами, а ты… Ты должна показать, что это был твой план, чтобы выжить, привлечь спонсоров. Ты ничего не чувствовала, ты расчетливая девушка с притягательной внешностью и умением убивать. Круглая дура, которую привлекает сияние Капитолия, ясно? Ты должна убедить их, если не хочешь, чтобы за твою глупость заплатили твои близкие. Может, Сноу убьет еще и твоих друзей и семью Шона, готова к их крови на своих руках? От шока, вызванного его словами, я замираю и хлопаю глазами, потом выдавливаю: — Как ты можешь быть таким жестоким?! — Это правда, а не жестокость, — холодно отвечает он. Его обжигающий взгляд скользит по моей расцарапанной в припадке ладони, и холод проходит по всему моему телу. — Я не хочу ее! — восклицаю я, наконец вырываясь из его хватки и пряча руки за спину. Вскакиваю на ноги. — Я хочу забыть об Играх и Арене, и я все сделаю на интервью… — Забыть? — Хеймитч зло фыркает, перебивая меня и поднимаясь следом. — Ты никогда не забудешь! В Играх однажды — в Играх навсегда. Сейчас будет интервью и коронация, потом не успеешь ты сойти с поезда, как тебя окружат репортеры, всюду будут камеры, затем Тур, менторство… Ты всегда будешь помнить, каждый день! В его словах звенит его собственная боль, он прошел через все это, и от этого лишь еще страшнее. Я отшатываюсь и закрываю лицо, желая, чтобы он замолчал. За что? Я просто… Никто из нас не хотел умирать и убивать! Наш союз был всего-то попыткой отстрочить неизбежное. За что он говорит мне это сейчас? Если появится искра, дай ей разгореться в настоящий пожар… Делаю вдох, но кажется, будто вокруг нет воздуха. — Я хочу, чтобы ты поняла, что тебе предстоит, и сделала все, что в твоих силах, чтобы исправить ошибку, — спокойнее говорит он, делая ко мне шаг. — И даже тогда нет гарантии, что… — Замолчи! — выкрикиваю я, перебивая его, и срываюсь с места.       Влетев в комнату, я захлопываю дверь и, дрожа, съезжаю по ней. — Последний трибут поглядел устало, он пошёл повесился, и никого не стало, — вслух произношу я. Несколько мгновений мои губы подрагивают от напряжения, а потом я откидываю голову и начинаю громко смеяться, снова царапая ладонь.

***

      Я невидящим взглядом смотрю в пустоту, пока помощники стилиста расчесывают мои волосы, натирают кожу кремами и маслами и обсуждают Игры. Скучновато… В прошлые годы было веселее… С каждой их репликой мои зубы сжимаются все сильнее, я думаю о ножницах, лежащих на столе. Если бы торчали из чьих-нибудь глазниц, было бы намного лучше. Эти тупые раскрашенные уроды говорят о трибутах, как о фантике от конфеты, — развернул и выбросил. Им все равно, что это были дети, которые умерли мучительно и болезненно. Они думают и болтают о себе: где смотрели, что ели, что испытывали. Наконец они уходят, и я тру ладони, пытаясь отодрать чувство отвращения и ненависти. Тишина не длится долго. Джента входит в комнату, громко стуча каблуками. Короткое бордовое платье облегает фигуру, тяжелые металлические браслеты гремят на запястьях. На ее губах застыла улыбка, зубы сверкают в неярком белом свете ламп. Я равнодушно отвожу взгляд, даже не стараясь придать лицу более добродушное выражение. — Привет, золотая девочка! — беззаботно говорит она, не замечая, что от этого обращения меня будто бьет током. — Это прозвище к тебе прилипло, поэтому нам нужно сделать такой… волшебный образ. И, конечно, я как всегда была на высоте! Я вновь чувствую себя тряпичной куклой, пока она одевает меня и заплетает волосы, все болтая и болтая… Ее голос звенит в ушах и действует на нервы, и без того натянутые, как струна. — Как хорошо, что ты победила! — говорит она, водя по моему лицу кисточкой. — Теперь меня уж точно переведут в нормальный Дистрикт. Вот увидишь. Мое имя будет греметь по всему Капитолию, но так и быть, скажу, что ты была моей музой, — делает она мне одолжение. Мои губы изгибаются в злой ухмылке, а взгляд приобретает мрачный блеск, и Джента умолкает, сглотнув слюну и нахмурившись. Закончив, она хлопает в ладоши и отходит на шаг, позволяя мне встать и взглянуть в зеркало. Я отрешенно смотрю на собственное отражение, такое знакомое и чужое в то же время. Часть волос заплетена на манер диадемы, в косу Джента вплела красный пион, остальные пряди спадают на плечи легкими волнами. Кожа сверкает от пудры и золотых блесток, на губы нанесена яркая помада. Из-за макияжа скулы выделяются особенно сильно, щеки кажутся впалыми, а взгляд — высокомерным. Красное платье на тонких лямках с глубоким декольте обнажает плечи и часть груди, разрез на подоле открывает ногу. Я сжимаю руки в кулаки при виде этой омерзительной фальшивой девушки в зеркале, при виде собственного лица, которое теперь невозможно узнать. — Цвет платья олицетворяет кровь твоих врагов, которая пролилась, чтобы ты получила корону. Я даже не думала, что ты такая смертоносная и жестокая воительница, малышка. Поздравляю, — говорит Джента мне на ухо, положив руки мне на плечи и тоже заглянув в зеркало. — Сегодня многие упадут к твоим ногам. Теперь цвет платья вызывает тошноту, а слова Дженты надломили последнюю опору, оставшуюся у меня и моей психики. Я сжимаю губы, чтобы не было видно, как они дрожат, высвобождаюсь из полуобъятий стилистки и выхожу в коридор, морщась от цоканья каблуков по плитке. Увидев меня, Эффи начинает ахать и охать, то и дело всплескивая руками. Хеймитч лишь дергает уголком губ, скользнув по мне взглядом, и, положив ладонь мне на лопатки, подталкивает меня к лифту. Он выглядит растрепанным и пьяным, но мне-то какое дело? Эффи продолжает восторженно щебетать о важности этого дня и о своей радости, я лишь прижимаюсь к стене и закрываю глаза. С легким толчком лифт останавливается, и мы выходим в коридор. Потом петляем по коридорам и оказываемся за кулисами. — Ну, пусть удача всегда будет на твоей стороне, дорогая Эна! — ободряющее произносит Эффи со своим дурацким акцентом, сжимает мои ладони и упархивает. Хеймитч молча смотрит на меня, но я игнорирую его взгляд, все еще злясь за разговор на крыше. — Где же радость, золотце? — спрашивает он крайне безрадостным тоном. — Берегу для Цезаря, — едко отвечаю я. — Ну и правильно. Знаешь, ты теперь победительница, немного высокомерия не повредит, — говорит он сухо и словно насмешливо. — Помни, что я сказал тебе. О, я прекрасно помню! От раздражения сжимаю зубы и отворачиваюсь, хотя в глубине души знаю, что Хеймитч прав и толку злиться на него нет. Но эмоций и боли так много, что я не могу справиться с ними и хочу утопить мир в моей ненависти к нему. — Ты справишься, золотце, — говорит он и уходит на свою позицию. Мышцы лица сводит судорогой от напряжения, и я снова нервно растираю ладонь, на которой не осталось ни шрама, как и обещала Катрин, ни даже белой полосы. Капитолий забрал все, но я не могу отдать ему мою семью. Раздается громкая бодрая музыка, на экране появляется Цезарь с неизменной широкой улыбкой. Он вскакивает с места, и зрители ликуют, осыпая его овациями и одобрительными возгласами. И в этот момент мое сердце сжимается от отвращения, и я вдруг особенно отчетливо осознаю, что мир не будет снисходителен к моему горю, к моей боли, потери и глубокой тоске. Потому что жизнь для них всех продолжается. Даже если мне кажется, что наступил конец света. — Дорогие дамы и господа! Сегодня день, которого все мы так ждали! Перед нами в скором времени появится победительница Шестидесятых Голодных Игр! Наша золотая девочка! — громко произносит он под рев толпы. — А сейчас поприветствуем ее команду! Он объявляет помощников стилиста, и троица выбегает на сцену в ярких костюмах, чудовищных шляпах и с павлиньими перьями в волосах. Следом появляется Джента, долго рассказывает о процессе создания нарядов, машет и улыбается. Потом выходит Эффи и глупо шутит, в голове этой женщины явно ветер разгоняет пудру для ее париков. Когда называют имя Хеймитча, зал взрывается от восторженных воплей. Он слегка пошатывается, возможно, успел еще выпить, пока ждал объявления. Его грубый и пошлый юмор сегодня приходится толпе по вкусу, и я лишь мельком отмечаю, как сильно он меняется на сцене. Будто хочет быть хуже, чем есть на самом деле. — А теперь наша прекрасная золотая охотница! Энотера Калат! — кричит Цезарь. Выходя на сцену после своего объявления, я натягиваю на лицо самую счастливую улыбку и приветливо машу рукой, не морщась от ослепляющего света. Ведь я победительница! И я так счастлива быть здесь! Так счастлива, что аж зубы сводит. Зал взрывается аплодисментами, люди выкрикивают мое имя и бросают на сцену цветы. Я подхватываю один белый бутон, вдыхаю сладкий аромат и целую лепестки, оставляя след от помады, а потом бросаю обратно. Капитолийцы с воплем бросаются ловить его, и «счастливица» гордо поднимает его над головой и визжит. Цезарь одобрительно улюлюкает и целует мою ладонь, а потом просит тишины. Я оглядываю зал, улыбаюсь им. Моя команда сидит в первом ряду вместе с самыми богатыми капитолийцами. Я ненавижу их всех, и я так счастлива быть здесь! С моими дорогими друзьями. — Итак, прежде чем мы начнем, давайте освежим воспоминания и посмотрим самые яркие моменты прошедших Игр! Эна, как ты смотришь на это? — обращается ко мне Цезарь. Мои губы подрагивают, и я с трудом растягиваю их в новой улыбке. — Отличная идея! — восклицаю я, совладав с голосом. Свет становится менее ярким, и на огромном экране появляется герб Капитолия, который сменяется на кадры с выезда на колесницах и тренировок в Центре. Бист разносит тяжелым мечом мишени, Алмаз с легкостью проходит полосу препятствий. Катрин бьет манекен кулаком и встряхивает запястьем, Атрош останавливается рядом с ней и молча исправляет ее стойку, прежде чем пойти метать копье точно в цель. Цезарь подмигивает и показывает на экран пальцем, когда там появляется его лицо, мелькают кадры интервью. Затем начинается Арена. Зеленый лес, озеро, река, Рог Изобилия и двадцать четыре трибута. Голос Клавдия Темплсмита вызывает во мне дрожь ужаса, потом Вейл сходит на землю, и я зажмуриваюсь, чтобы не видеть этого. Когда я осмеливаюсь открыть глаза, бойня уже в самом разгаре. Резким ударом я убиваю Митча, Фаер стреляет мне в спину, но промахивается. Катрин перекатывается по земле, и Атрош убивает парня, занесшего над ней меч. На долю секунды их взгляды пересекаются, он едва заметно кивает ей, и Катрин срывается с места. Профи убивают всех, кто попадается им на пути, пока на поляне не остаются только трупы. Кадры мелькают в чудовищном калейдоскопе. Когда на экране впервые крупным планом появляется Шон, горло сжимается от болезненной тоски. Он гладит мох на стволе дерева, пытаясь выбрать направление, и хмурит брови. Показ длится три часа, я заставляю себя смотреть. Сижу с прямой спиной, положив руки на колени, как когда-то учила Эффи, не шевелюсь. Я не плачу, когда вижу нашу встречу с Шоном, все наши передвижения, уроки стрельбы из рогатки. Я не плачу, когда Алмаз убивает его. Это показывают во всех подробностях, но я посматриваю на свое восковое лицо в углу экрана и убеждаюсь в том, что на нем только безмятежность. Не кривлюсь, когда Райот целует меня, если это можно так назвать, и пробивает мою ладонь мечом. Без лишних эмоций смотрю на собственное полуобнаженное тело, на последние сцены у костра и драку с Катрин. Они не показали ни три пальца, поднятые Атрошем, ни морфлинг, который я отдала Бист. И в кадре не видно, что это Катрин определила победителя Игр. Ее жертва осталась только в моих воспоминаниях. Они не показали ничего из того, что напомнило бы капитолийцам, что мы тоже люди и тоже умеем чувствовать, хотим жить. Все время просмотра с моих губ не сходит приклеенная легкая улыбка, хотя внутри я разбита, и осколки, кажется, не склеить никогда. Когда вновь появляется герб, свет становится ярче, и Цезарь хлопает в ладоши, объявляет часовой перерыв, во время которого почти все остаются на местах. Потом расхваливает «потрясающие Игры». Я заставляю себя фокусироваться на его голосе, на его словах, но смысл едва доходит до меня. — Итак, Эна, расскажи, какой твой любимый момент Игр? — спрашивает Цезарь. Будто такой есть! Я так счастлива быть здесь! Счастлива. Я судорожно подбираю слова, не зная, что ответить, потом весело улыбаюсь: — Знаешь, сложно сказать. Я была безумно рада возможности поплавать в озере и смыть с себя всю пыль. Я говорю это серьезно и с таким видом, будто рассказываю секрет, по залу проносятся смешки, перерастающие в громкий хохот, словно это лучшая шутка из всех, что они слышали. — Могу представить, — усмехается Цезарь. Сомневаюсь. — Кхм, Эна, — Цезарь наклоняется ко мне и заглядывает в глаза. — Скажи, что ты чувствовала, когда твой союзник… Шон… умер? Зал затихает, и я слышу шум крови в ушах. Перед глазами темнеет, щеки болят от фальшивой улыбки. Я должна ответить. — Это… Это было неожиданно и очень тяжело. Как будто кто-то выключил свет, и я осталась в полной темноте. Но потом, — бодро продолжаю я. — Потом я поняла, что это к лучшему. Нести ответственность за себя и за ребенка — непростая задача. Без него мои шансы выросли. Как бы жестоко ни звучало, он был мертвым грузом, который замедлял меня, но я всегда буду помнить его как милого мальчика. Увы, у таких юных участников нет шансов. Я говорю это и с каждым словом начинаю ненавидеть себя все больше. Что-то со звоном разбивается. Кажется, моя душа. — Да, и в самом деле мертвый груз… Ну, может, нам стоит повысить возрастной ценз? — весело спрашивает Цезарь, и толпа недовольно гудит. — Кстати, я был просто поражен твоим умением орудовать ножом. Ты опасная девушка! — Ну Цезарь, тебе не стоит бояться, — смеюсь я. — Где ты научилась так охотиться? — Так тебе все секреты и расскажи, — лукаво подмигиваю я и перевожу взгляд на зал. В первом ряду сидит молодой мужчина в полурасстегнутой рубашке. Он ухмыляется мне и со свистом начинает хлопать. Я улыбаюсь ему и отворачиваюсь. Что за странный идиот? — Сенсации — это моя работа, моя дорогая. А что насчет твоей неожиданной союзницы из Седьмого Дистрикта? У вас был договор? Мое сердце замерло, когда Райот занес над тобой меч… — Мое тоже, — отвечаю я. — Нет, договора не было. Не знаю, что сказать. Она казалась странной, дикая, непредсказуемая… И все же она спасла мне жизнь. — Чтобы потом попытаться ее отнять. У нее явно были не все дома, — понижает голос Цезарь. — Точно. Но о мертвых либо хорошо, либо ничего, да? — я прикладываю палец к губам. Цезарь со смехом поворачивается к толпе, а я чувствую смертельную усталость от этой приторной фальши, вязкой и сладкой, как подгоревшая карамель. Он задает еще несколько вопросов об Играх, я отвечаю машинально, не вдумываясь в смысл. — Твоя семья будет гордиться тобой, когда ты вернешься домой. Кто еще ждет тебя? Есть парень, который украл твое сердце? Зал притихает в ожидании сплетни, а я даже не знаю, осталось ли у меня сердце. Хочу уйти, внимание разукрашенных людей давит, как могильная плита, но я ведь так счастлива быть здесь… Глаза начинает жечь, но я не могу позволить себе слезы, иначе вся та ложь и фальшь, все усилия пойдут прахом. — Нет, — я улыбаюсь. — Но теперь у меня будет время исправить это. Я подмигиваю зрителям и снова смотрю на Цезаря. — Уже завидую этому счастливчику, — шепотом говорит он в микрофон. Толпа согласно гудит. — Последний вопрос на сегодня. Ты станешь ментором? И будешь ли ты частым гостем Капитолия? — Это уже два вопроса, — замечаю я. — Подловила! Прости меня, дорогая, но точные науки — не моя сильная сторона, поэтому я всего лишь ведущий. — Ну не преуменьшай свою значимость! Ты любимчик всего Панема! — восклицаю я. — Ментором я стану, конечно. Будет несправедливо, если у других Дистриктов будет преимущество перед Двенадцатым, где так долго был только один ментор. И, Цезарь, я влюблена в Капитолий, так что если я не надоем вам, то буду появляться здесь так часто, как это возможно. Зал взрывается аплодисментами, кто-то вскакивает с мест, хотя я не вижу причины для столь бурной реакции. И почему-то представляю, как презрительно плюют рабочие из моего Дистрикта, вымазанные в угольной пыли, услышав мои слова. Эффи и Хеймитч тихо уходят за кулисы, чтобы встретить меня уже там. — Ты не можешь надоесть, золотая девочка, — отвечает Цезарь. — Буду рад увидеть тебя во время Тура Победителей и потом хоть каждый день. С нами была наша прекрасная победительница Шестидесятых Голодных Игр! Энотера Калат! Встретимся завтра во время коронации победительницы! Под грохот аплодисментов и криков публики я ухожу со сцены, сдерживая желание сорваться на бег. Прочь от голодных взглядов, яркого света и музыки. Прочь от всего этого! Я проношусь мимо Хеймитча и удивленной Эффи, словно перепуганный олень, стремящийся убраться от источников громкого шума. Двери лифта закрываются, отрезая нас от невыносимого гама, и Эффи начинает расхваливать меня. — Ты запомнила все уроки, которые я тебе преподала. Другие сопровождающие наверняка с ума сходят от зависти! Их никчемным трибутам не сравниться с тобой! Я выскакиваю в коридор, как только лифт останавливается, и выдыхаю, радуясь приглушенному свету. Но стоит мне сделать несколько шагов, как перед глазами темнеет, ноги подкашиваются, и я валюсь на пол, ударяясь коленями. — Ах, милая! Ты в порядке? — спрашивает взволнованно Эффи. — Она будет в норме, иди, — отвечает за меня Хеймитч и, когда она уходит, опускается на пол вместе со мной. Он берет меня за руку. Его ладонь такая широкая и горячая по сравнению с моей, и я не отталкиваю его. У меня нет сил злиться. К тому же он единственный, кто может помочь. — Ты отлично справилась, золотце, — произносит он, убрав с моего лица выбившуюся прядь. — Я назвала Шона обузой, а Катрин — ненормальной психопаткой. Я сказала, что влюблена в Капитолий, вела себя как дура, чтобы показать, какие мы все черствые животные, которых можно и нужно отправлять на убой, — еле слышно говорю я, глядя в его внимательные темно-серые глаза. — Нет, ты сделала это, чтобы защитить свою семью, — жестко отвечает он. — К тому же слова иногда ничего не стоят, ведь важно то, что думаешь, а не то, что говоришь. Его хрипловатый голос действует на меня успокаивающе, я покорно киваю и задаю последний на сегодня вопрос: — Что, если Сноу зол на меня и этот цирк не помог? — Будем надеяться, что помог. Возможно, узнаем завтра, когда он будет проводить церемонию. Легче от этого ответа не становится, и страх вгрызается в сердце острыми зубами. Я совершенно опустошена, растоптана в пыль, но знаю, что завтра снова придется улыбаться. Хеймитч поднимает меня на ноги, мы идем в столовую. Когда ужин заканчивается, я возвращаюсь в комнату, снимаю ненавистные каблуки и дурацкое платье. Меня тошнит, вся съеденная еда выходит наружу, а желудок словно режут бритвой. Я мелко трясусь, мышцы вялые, по всему телу разлита колючая слабость, на коже выступает холодный пот. Опустевший желудок еще несколько раз болезненно сокращается, из глаз капают слезы. С огромным трудом я поднимаюсь на ноги, залезаю в ванну и встаю под обжигающие струи, чтобы смыть с себя воспоминания сегодняшнего дня. Вода смешивается со слезами, и я из последних сил собираю то, что от меня осталось, чтобы пережить еще один день.

***

      Утром Эффи будит меня ни свет ни заря, все повторяя про важность сегодняшнего дня, ведь грядет встреча с самим президентом. Помощники Дженты снова порхают вокруг меня, расчесывая волосы и нанося на тело ароматные масла. Я стою неподвижно, не шевелюсь, не говорю. Я чувствую себя слишком нестабильной, словно одно слово, и я разобьюсь на тысячи крошечных осколков, которые уже невозможно будет склеить. Потом приходит сама Джента и заставляет снова надеть красное платье. В этот раз оно короткое и сверкающее. Волосы она оставляет распущенными, только закалывает передние пряди, чтобы не лезли в глаза, густо красит мои ресницы, клеит стрелки из мелких страз и наносит на губы рубиновую помаду. На завтрак остается пять минут, потом мы вновь входим в кабинку лифта и едем вниз. Цезарь объявляет меня бодро и жизнерадостно, под громкую музыку я выхожу на сцену и занимаю свое место в кресле с резными подлокотниками. Толпа радостно гудит, как пчелы в улье, я равнодушно улыбаюсь им, чувствуя тошноту и ускоренное сердцебиение. Минуты тянутся слишком уж долго, я не могу вынести ожидания. Приходится сжать руки в кулаки, чтобы не стучать пальцами по коленке. Наконец Цезарь объявляет президента Сноу, и тот выходит под торжественную мелодию. Зал затихает и задерживает дыхание. Я поднимаюсь на ноги и жду, пока президент подойдет ко мне. Он кладет корону мне на голову, и я ощущаю ее неприятную тяжесть и холод металла. Дышать сразу становится труднее, мне кажется, будто на меня надели оковы. Эта корона — всего лишь обманка, у нас нет ни привилегий, ни свободы. Одна лишь опасная иллюзия. Теперь я во власти Капитолия до конца своей жизни. Он сломал меня, а потом потехи ради возложил на голову терновый венец, колючки которого с каждым движением лишь глубже проникают под кожу. — Поздравляю, мисс Калат, — произносит Сноу. На вид он просто богатый старик. Бледная кожа, неподвижные от уколов брови, белые волосы. От его розы, приколотой над сердцем, исходит кошмарный приторный аромат, но гораздо хуже тошнотворный запах крови, вселяющий животный ужас и вбивающийся в нос. — Благодарю, большая честь для меня, — отвечаю я, глядя в бледные глаза. — Буду рад пообщаться с Вами зимой во время Тура Победителей. Надеюсь, Вы станете частым гостем Капитолия и моим хорошим другом. От того, как он произносит последнюю фразу, по телу проходятся колючие мурашки. Но если Сноу предлагает дружбу, значит, никакой злобы на меня он все же не затаил? Ведь так? — Искренне надеюсь, что так и будет, — киваю я. Президент отходит на шаг, и толпа вновь взрывается аплодисментами. Уже завтра утром я буду дома. Буду там, где все меня, вероятно, теперь презирают. Я прощаюсь со всеми и ухожу за кулисы. Стоит свету сцены остаться позади, как я чувствую, что хлипкие стены, которые я старалась удержать, окончательно ломаются.