Терновый венец

      Кто мы и что мы делаем, чтобы выжить, — это не одно и то же.

      Эна       Я чувствую, что кто-то встряхивает меня за плечо. Боль пронзает до самых костей, и я дергаюсь, втягивая воздух сквозь зубы. Глаза с трудом разлепляются, и, сфокусировав взгляд, я вижу перед собой Катрин. — Вставай, идем, — говорит она, хватая меня за руку. Я остаюсь на месте. События вчерашнего дня нечеткие, подернутые дымкой... Переродок, Бист, Райот, туман. Это все случилось вчера? Это действительно было? Мысли текут вяло, мне холодно и хочется спать. Катрин нетерпеливо смотрит на меня, но я не могу подняться. Я устала. Устала. Устала. Устала. Все тело горит, я чувствую запах крови, к глазам подступают слезы. Я просто хочу, чтобы все закончилось. Чтобы боль ушла... Чтобы все ушло. Я сдаюсь. Хочется крикнуть об этом, чтобы чертова девчонка просто вонзила нож мне в сердце, но я не могу разлепить губы и выдавить хоть что-то.       Катрин рывком поднимает меня на ноги и резко бьет по лицу. Я отшатываюсь, и металлическая стена Рога не дает мне упасть. Мысли приобретают некоторую четкость, я пораженно смотрю на нее. За что? — Возьми себя в руки, пока я не решила, что ты бесполезна, — угрожающе щуря темные глаза, говорит Катрин. — Ну так я бесполезна, — огрызаюсь я, мой голос похож на карканье курящей вороны. — Остался еще один профи, поэтому пока толк от тебя, может, и есть. Идем, — Катрин хватает меня за запястье и вытаскивает из Рога. Небо темно-серое, на лицо мне падают первые тяжелые капли. — Хотя бы не кислотный, — бурчит Катрин. — С них станется. Раздается знакомая мелодия, и серебристый парашют опускается на землю. Я даже не пытаюсь взять его. Катрин наклоняется и поднимает капсулу, ловко открывает и дергает уголком губ. — Твой ментор решил позаботиться о тебе. Как мило. Он ничего, да? — хитро улыбается она. — Ничего? — переспрашиваю я, едва находя в себе силы стоять. Капли падают все чаще, пока не превращаются в один бесконечный поток, обрушившийся с неба. — Ага, даже горяч, — тянет она и смеется. — Идем. Я следую за ней, и каждый шаг отзывается болью. Мы подходим к озеру, и Катрин сует руку в воду. Потом внимательно изучает пальцы и кожу. — Отлично, неядовитое, — заключает она и, положив капсулу на землю, снимает с себя комбинезон, оставаясь в нижнем белье. Стянув резинку, Катрин распускает темно-русые волосы и переводит взгляд на меня. — Раздевайся. Уверена, в Капитолии многие мечтают увидеть тебя без одежды. Я чувствую, как жар проходит по всему телу и приливает к щекам. Катрин фыркает и, сделав шаг ко мне, расстегивает молнию на моем комбинезоне, потому что сделать это одной рукой несколько проблематично. Потом не слишком аккуратно сдергивает его, буквально отдирая ткань, пропитанную кровью, от кожи. От капель дождя тело покрывается мурашками. Катрин шагает в озеро и отплывает к середине. Я снова следую за ней и стараюсь не обращать внимания на холод. Когда плечи и рука оказываются в воде, мне приходится стиснуть зубы. Задержав дыхание, я ухожу с головой под воду и слышу тишину. Это особенный момент спокойствия, которого я лишилась в день Жатвы. Я словно в вакууме, отделена от мира, мое тело легкое и невесомое, и боль отступает. Я провожу ладонью по лицу, смывая грязь, и выныриваю на поверхность, жадно вдыхая воздух. Капли дождя бьют по озеру с тихим стуком, и я закрываю глаза. Вода всюду, я и сама словно вода. И дышать становится легче, мысли проясняются. С трудом раскрыв ладонь, я оттираю запекшуюся кровь. Снова больно до невозможности. Пальцы онемели. Потом убираю кровь и грязь с ран на плечах, мою волосы и пытаюсь расчесать колтун на голове. Если я и умру в скором будущем, то хоть без зуда на коже. Катрин подплывает ко мне и ложится на спину на поверхности воды. Беззаботно, словно мы в лесу в родном Дистрикте, а не на Арене. — Плавать в дождь — лучшее, что может быть в жизни, — задумчиво тянет она. — Наконец-то я добралась до озера. Мечтала о нем с начала Игр. Ладно, идем. Мы выходим на берег, и Катрин снова открывает капсулу. Легко и быстро заправляет шприц обезболивающим, словно это привычное дело для нее. Грубо хватает меня за руку и вводит иглу под кожу. Потом протягивает мне мазь. — Ладонь пока не трогай, — бросает она и уходит к Рогу. Я провожаю эту странную грубую и непонятную девчонку взглядом, наношу мазь на плечи: жжение и боль утихают, и жизнь становится более сносной. От ботинок Райота по всему телу синяки и гематомы, но хотя бы ребра целы. Тонким слоем, очень экономно, я наношу мазь на те синяки, до которых могу дотянуться, в надежде, что так они заживут быстрее. Может, кто-то из капитолийцев и хотел увидеть меня обнаженной, но сейчас я вряд ли воплощение сексуальных фантазий развратных толстосумов.       Катрин возвращается с маленьким бутыльком, вставляет нитку в иглу и щедро смачивает жидкостью. — Что это? — спрашиваю я. — К сожалению, чистый спирт. Была бы водка, было бы лучше. Она берет мою ладонь и плещет спирт на рану, я дергаюсь, но Катрин удерживает мою руку. — Ладно, подождем. Мы сидим молча пару минут, я снова чувствую легкость в теле, боль отступает, притупляется. Катрин вновь хватает мою ладонь и сосредоточенно начинает зашивать рану. Выглядит это жутко, но я неотрывно смотрю, как игла протыкает кожу и нить соединяет края раны. Не больно, но неприятно, однако разве я могу жаловаться? Молча сжимаю зубы и терплю. — Часто приходилось заниматься подобным? — спрашиваю я, пока Катрин делает последние стежки. — Мой Дистрикт занимается лесозаготовкой. То палец себе кто-то отрубит, то пилой или топором по ноге попадет, — спокойно отвечает она без тени страха или отвращения. Взяв банку, Катрин наносит мазь на мою ладонь и заматывает ее бинтом, довольно кивая. — Какая я молодец, думаю, даже шрама не останется, — говорит она, отпуская меня. — Мертвецам шрамы не страшны, — отвечаю я. Дождь закончился, и солнце, вышедшее из-за туч, обжигает плечи. — Пока ты жива. — Пока. И все еще не понимаю почему. Катрин фыркает и смотрит на меня колючими темными глазами. Черты ее лица по отдельности красивы, но вместе они едва ли сочетаются. Мягкие пухлые губы смотрятся странно на остром лице, а густые черные ресницы делают взгляд больших, далеко расставленных глаз тяжелым и каким-то угнетенным. Ее кожа оливкового оттенка, пальцы грубые и мозолистые, ладони широкие и обветренные. В ней нет ничего цепляющего, она не кажется милой или доброй. Странная, непонятная и определенно опасная. И мне не нравится быть втянутой в ее игру, правил которой я не знаю. — Не можешь просто принять это с благодарностью и радоваться жизни? — насмешливо спрашивает она. — Не могу, потому что не знаю, чего от тебя ждать. И, уж прости, не верю в проснувшееся милосердие и сострадание. Катрин хмыкает и поджимает губы. Потом кидает мне комбинезон, подхватывает собственный и придвигается к воде. Я без особого энтузиазма сжимаю ткань в кулаке, смотрю на грязь и засохшую кровь. Мне все равно уже, чистый или грязный... Переборов себя, начинаю полоскать его и не слишком старательно тереть одной рукой. Все равно без мыла толку мало. Вода рядом с нами окрашивается в мутно-бордовый. На мокрой ткани не видно пятен, зато, расправив комбинезон, я прекрасно различаю кучу дыр и прорезей. Не одежда, а решето. Мы оставляем вещи сушиться на металлической поверхности Рога, и я надеюсь, что солнце быстро сделает свое дело. Быть на Арене в одном белье, когда сотни камер устремлены прямо на тебя... Мерзко. Когда жара становится совсем нестерпимой, мы отходим внутрь Рога и садимся в тени. Мы молчим, и эта тишина — давящая и мрачная, густая, как капитолийский кисель. Я заставляю себя не двигаться, сидеть спокойно, но в сознании то и дело проскальзывает мысль о том, что можно осторожно дотянуться до ножей, лежащих на земле, и избавиться от девчонки из Седьмого. Я не верю в ее жалость и сострадание. И знаю, что ничего не могу ей дать. Ничего. И эта терзающая неизвестность мучает меня больше всего.       Некоторое время спустя, час или век, мы выходим за одеждой. Ткань полностью высохла, и я с удовольствием одеваюсь, наконец-то прикрыв тело. Сразу становится легче. Боли, кажется, больше нет, но силы почти не восстановились. Однако охотничье чутье заставляет сделать бесшумный шаг и приблизиться к озеру. — Смотри, — шепчу я Катрин, и она поднимает голову. На другом берегу — молодой олень. Видимо, пришел на водопой. Он стоит боком к нам и подергивает ушами. — Красивый. Хочешь поохотиться? — спрашивает Катрин и, сделав шаг, наступает на ветку. Та с громким треском ломается, и мой не успевший вспыхнуть из-за ее неосторожности гнев мгновенно сменяется омерзением и страхом. Животное поворачивает голову, и мы отшатываемся назад. Его морда с облезшей шерстью раздвоена и вымазана в крови. Олень открывает пасти и скалится, показывая длинные треугольные клыки. — Я думала, они едят траву, — пятясь, замечает Катрин. — Этот, похоже, не откажется от свежего мяса, — отвечаю я, вталкивая ее в Рог. Я хватаю свои ножи, а Катрин подбирает топор. Олень несется к нам, и мы срываемся с места, летим, едва касаясь земли. В мгновение ока я забываю об усталости и прошлых мыслях. Я не хочу умереть от его зубов. Ну уж нет.       Мы устремляемся к лесу — прочь от открытых полян и стен Рога, все оружие которого вряд ли нам поможет. Чащи больше нет: часть деревьев теперь напоминает выгоревшие спички, другая же зеленеет, но поредевшая листва больше не может служить надежной защитой. Олень бежит за нами, клацая обеими пастями, а потом вдруг издает леденящий душу не то вопль, не то лай, громкий и пробирающий до костей. В ту же секунду рядом с ним, как из-под земли, вырастают его уродливые собратья. Мы взбираемся на одно из высоких деревьев, сохранившее листья, но олень скалится и таранит ствол лбом. Еще раз и еще, но это не дает плодов. Тогда он опускает голову и принимается грызть дерево. Его челюсти работают с огромной скоростью, от лязга зубов и хруста летящих щепок я в ужасе сжимаю ветку. Другие олени окружили нас — в какую бы сторону мы ни упали, всюду будут кровожадные морды. — Кажется, наш союз разобьет смерть. Нет, даже она не разобьет, — хмыкает Катрин, впрочем, в ее глазах явно читается страх. Смерть ужасна сама по себе, а смерть от того, что тебя сожрут живьем, еще хуже. Дерево начинает падать, и мы с визгом цепляемся за ветки и руки друг друга. Удар о землю ощутимый и болезненный. И все же я поднимаюсь на ноги, игнорируя ноющее бедро. Катрин, едва успев подняться, обрушивает сильный и четкий удар на шею одного из оленей, перерубая сонную артерию. Животное с хрипом падает, захлебываясь собственной кровью, но другие не отстают. Мои ножи против них — слишком слабое оружие, а оленей чересчур много. Я пячусь от них, стараясь не делать лишних движений. Пантера, переродок… Не может быть, что я умру от зубов оленя. Краем глаза я замечаю куст с темными ягодами. Морник! Снова! Слишком далеко... Один из оленей бросается ко мне с диким воем, и я метаю нож. Он застревает в его груди и вызывает в нем еще большую ярость. Я срываюсь с места и бегу к кусту. Только бы успеть. Олень клацает зубами прямо над моим плечом, теплое дыхание касается кожи, и я ускоряюсь. Я не хочу оказаться на месте Бист.... Нет-нет-нет! Я едва не падаю, сдираю ягоды с ветки. Они давятся, и сок стекает по пальцам. Я обмазываю им нож и, обернувшись, вонзаю его в разверзнутую пасть. Лезвие застревает в небе оленя, и тот ревет от боли, а в следующий миг тяжело валится на землю. Сработало. Я спешно обмазываю соком другие ножи и метаю их. Переродки умирают от яда, но их все еще много. Один, второй, третий... У меня не осталось ножей. Я наклоняюсь, пытаясь выдернуть один из пасти оленя, но он прочно засел и не поддается. Я отчаянно дергаю, но без толку. Катрин мощным ударом отрубает одному голову, потом бьет по горлу другого. Еще два оленя-переродка подбираются к ней, и один из них разрывает зубами ее руку. Она вскрикивает, роняя топор, и пятится, но отступать некуда. — Давай же! — умоляю я, упираясь ногой оленю в морду, и еще раз дергаю рукоять, вкладывая все силы. И нож с влажным хрустом выскальзывает из неба, а мои пальцы заливает кровь. Я бросаюсь к Катрин и на ходу метаю оружие в ближайшего оленя, но вот мои руки снова пусты, а второй переродок на месте. Катрин поднимает на меня взгляд, а потом подхватывает топор другой рукой и менее уверенно наносит удар по горлу переродка.       Я не сразу осознаю, что все закончилось. Мои руки подрагивают от нервов. С трудом заставляю себя сдвинуться с места и подхожу к Катрин. Она сидит на земле рядом с мертвыми оленями и держится за раненую руку. — Фантазия распорядителей не оставляет желать вообще ничего, да? — дергает она уголком губ. — Ты помогла мне… — Я была тебе должна, — сухо отвечаю я. Можно было убежать и избавиться от нее простым способом, но эта мысль даже не посетила меня. Не знаю, жаль ли мне, что она жива. Катрин молча смотрит на меня несколько секунд, не мигая, а потом разражается громким хохотом. — Никто здесь никому и ничего не должен. Очнись! Мы на Арене! Как ты убила их? — Там был куст с морником, — отвечаю я, чувствуя внутреннюю дрожь. Морник… Отнял жизнь Шона, дважды спас мою и один раз — Катрин. Нет. Ему плевать, кого убивать своим ядом, все дело в том, кто им пользуется. Алмаз убила Шона, я спасла себя. — Морник? — переспрашивает она. — Никогда не слышала. Я хмурюсь, потом вспоминаю. Морник растет только в лесах Двенадцатого. Странно не то, что Катрин не знает этих ягод, а то, что Алмаз смогла воспользоваться ими. — Это ядовитые ягоды. Одной хватит, чтобы мгновенно убить тебя, — отвечаю я и протягиваю ей ладонь. — Почему тогда ты была с мечом, если лучше орудуешь топором? Катрин принимает помощь и поднимается. Окидывает меня насмешливым взглядом и отвечает: — Что первое нашла, то и взяла, золотая девочка. Никто не предоставил мне времени и выбора.       Я иду впереди, снова погрузившись в апатию. Страх прошел, его место заняла пустота. Бедро ноет, но я уже научилась жить с болью. Дойдя до озера, тщательно мою руки. Снимаю бинты, вымазанные в ягодном соке и крови, снова перевязываю ладонь. Скоро стемнеет. Пытаюсь вспомнить, сколько уже длятся Игры, но не могу. Во время Жатвы мне было семнадцать, сейчас — вечность. Я дотрагиваюсь до маминого кольца и чувствую, как далек от меня тот старый пыльный мир, черный от угля. Неужели где-то еще есть другая жизнь за пределами Арены? За этой суровой клеткой по другую сторону экрана — семья, Лукас, Китнисс, Хеймитч... Я закрываю глаза и поднимаюсь. Возвращаюсь к Рогу. Катрин уже промыла рану, и я протягиваю ей мазь. Никаких слов, улыбок, что за странный союз? Что за странная девчонка? Не уходя далеко в лес, собираю хворост и приношу ко входу в Рог. С помощью спичек, найденных среди прочих вещей, разжигаю огонь.       Воздух вокруг пламени дрожит. Я смотрю на танцующие красные языки, равнодушно вожу палочкой по земле, рисуя бессмысленные черточки. Катрин придвигается ко мне, прижимаясь своим боком к моему. Хочется отодвинуться, но я удерживаю себя на месте, бросаю на нее взгляд. — Ты спасла мне жизнь, — хрипло говорит она. — А ты мне. Мы в расчете. — Снова твои расчеты, — морщится она. — Ты спрашивала, почему я не убила тебя? Я собиралась, а потом увидела, как сильно ты хочешь жить. Я презрительно хмурю брови и кривлюсь. — Это чушь! Все хотят жить, все здесь сражаются за это, — зло отвечаю я. — Не у всех есть воля к жизни, — качает головой Катрин. — У кого она есть, тот выживает. Ты себе и из Царства Мертвых путь обратно прогрызешь, а некоторые вот живут так, словно уже мертвы. Им все равно на свою жизнь, а другим нет дела до них... — задумчиво говорит она и умолкает, погрузившись в свои мысли. Я не отвечаю, решив, что лучше игнорировать этот бред. Я просто хочу, чтобы Игры кончились. Я больше не могу оставаться здесь, не могу выносить Арену. — Я могу рассказать тебе кое-что. Все равно одна из нас умрет. Может, мы обе. Если не будешь перебивать, — подает голос Катрин. Я равнодушно дергаю плечом, и она начинает очень тихо, чтобы слышала только я, а не весь Панем: — Мне было шестнадцать, когда я влюбилась. Он был старше на три года. Красивый, высокий, очень умный и смелый. Он был особенным и всем нравился. Моя мать страдала от туберкулеза, жизнь казалась дерьмом, а он... Он был лучшим ее элементом. Мы встречались каждый день, я жила ради этих встреч. Мы много говорили с ним, он ненавидел Капитолий и Игры, потому что его старший брат умер на Арене, и каждый раз, когда он вспоминал об этом, в его глазах горел огонь. Катрин умолкает, глядя на пламя, и я хмурюсь, не понимая, зачем мне знать историю ее любви. — Однажды он встретил в лесу парня и девушку, они бежали из своего Дистрикта, — продолжает она. — Девушка сильно простудилась и могла умереть. Он пустил их в свой дом, давал еду и скрывал ото всех. Потом двое наших знакомых влезли в драку с миротворцами, их отправили в тюрьму и приговорили к казни — обычное дело. Это стало для него ударом. Я видела, как он переживал, и допытывалась так упорно, что он рассказал мне свой простой и наивный план: вытащить из тюрьмы друзей и помочь всем четверым бежать. Для этого он даже раздобыл оружие, а я вызвалась помочь, — лицо Катрин резко бледнеет, а взгляд ожесточается. — Не вышло. Я долго смотрю на нее, ожидая продолжения, но она молчит. — Что случилось? — спрашиваю я и решаю, что она не ответит. — Миротворцы поймали их всех, — сухо говорит Катрин, и ее глаза начинают блестеть. — Я видела их приближение, могла предупредить его, но испугалась. И просто сбежала. Утром их повесили. Я смотрела на казнь, а перед самым концом он нашел мой взгляд. У них не было шансов, план был дерьмовым. Но каждый следующий день был соткан из чувства вины. Я бросила его, и он умер. А через год умерла и моя мать. Никто не ждет меня дома, — заканчивает она, а потом добавляет: — Не так уж трудно убивать. Но, может, я искупила вину, не убив тебя? У тебя его взгляд. Я вижу в тебе его черты, другого объяснения у меня нет. Считай это платой за то, что не оставила меня наедине с оленятками. Я киваю и поднимаю голову, услышав гимн. Отрывистая, скомканная история ложится на меня еще одним камнем. Небо озарило белым светом. Гимн заканчивается, появляются портреты. Бист, Райот, Рэм... Значит, остался Атрош. Вот нас уже трое.

Четыре трибута пошли купаться в море,

Один попался на приманку, их осталось трое…

Странные строчки всплывают в голове, и я морщусь, отгоняя глупые мысли. Не помню, откуда это, но слова упрямо снова и снова повторяются в сознании. — Принесу еще хвороста, — говорю я, поднимаясь. — Помогу, — отвечает Катрин.       В лесу мы немного расходимся, но все же стараемся держаться поближе к Рогу и костру. Я просто брожу в темноте, желая вернуть хоть какую-то бодрость. Катрин хрустит ветками под ногами. Пусть она и жила в лесу всю жизнь, тихой быть не научилась, это действует мне на нервы. Неожиданно до слуха доносятся лязг железа и тихий вскрик. Я мгновенно напрягаюсь и бесшумно перемещаюсь в сторону звука. — Стой! — просит Катрин, и я замираю. Но она обращается не ко мне. К ее горлу прижимается меч Атроша, стоящего за ее спиной. Катрин же упирает острие короткого ножа ему в живот. — Не делай этого... Я осторожно обхожу их. Сегодня Игры закончатся. Двое из нас умрут. — С чего это? Я в шаге от победы, — отвечает он без насмешки. Я оказываюсь за ним и касаюсь острием ножа его спины. Прямо напротив сердца. — Нет. Ты в шаге от смерти, — говорю я.       Атрош фыркает и поворачивает голову, чтобы взглянуть на меня. Он кажется абсолютно спокойным, будто это не ему под ребра упирается нож. — Я убью ее, а ты убьешь меня, — говорит он негромко. — Ты ее не убьешь, — возражаю я. Теперь его взгляд становится насмешливым. Он прав. Двое из нас умрут. Есть ли мне дело до Катрин и Атроша? Хочется сказать нет, но я не могу. Иначе как объяснить мое желание защитить девчонку из Седьмого и то, что я медлю, хотя давно пора убить последнего профи? Я ведь убивала до этого. Просто надавить на рукоять, разве сложно? — Ты прав, — подает голос Катрин. — Двое из нас умрут. Но ты хочешь умереть сегодня ночью? Что, если мы заключим пакт о ненападении до утра? Несколько часов жизни перед неминуемой смертью... Я настолько поражена, что открываю рот, но не могу сказать ни слова. Она ненормальная. Что она несет? Нас трое, мы должны... Атрош поражен не меньше. Он молчит несколько секунд, а потом вдруг опускает руку с мечом, и Катрин поворачивается к нему лицом. Я молча отступаю. Наверное, это сон или бред. Что могло вызвать такое? Яд ос-убийц? Или... Я встряхиваю головой. — Парой часов больше, парой часов меньше. Какая разница? — спрашивает Атрош. — Есть разница. Сегодня годовщина смерти моей матери, пусть этот день останется ей, — отвечает Катрин. — Так что? Я чувствую ее взгляд на себе, но молчу. Это бессмыслица. Полный бред. Мы должны сражаться. Двое должны умереть... Я вспоминаю Шона, Бист, Картер и Милз, три пальца, показанные Атрошем. Я не хочу убивать их, не хочу умирать. Дыхание становится тяжелым, глаза жжет от слез. Мне хочется сбежать, закрыться, чтобы не нужно было делать выбор, чтобы вообще ничего не нужно было делать. — До утра, — отвечает Атрош. — До утра, — повторяю я глухо, как эхо. Такого никогда не было. И вряд ли когда-нибудь будет. Следующая мысль пронзает меня, словно молния. Капитолий сотрет нас и наши семьи с лица земли.       От костра исходит тепло. Я молча смотрю на огонь, едва находя в себе силы дышать. Зачем я сделала это? Зачем? Кровь стремительно циркулирует по венам, сердце гулко бьется в груди. Страх комом застывает в горле, и мне хочется разреветься. Катрин говорит о чем-то с Атрошем, но я не слышу. Искры их взглядов ярче всполохов костра, но я заставляю себя не думать об этом, тяжело вздыхаю и вновь выстраиваю стену. Есть смысл или нет, каждый из нас получил шанс прожить еще несколько часов. Я ложусь на землю и закрываю глаза, не позволяя при этом себе расслабиться. Пальцы сжимают нож на случай, если кто-то из них вдруг решит убить меня сейчас. Я знаю, что рядом с Катрин поблескивает огонь, а Атрош в любой момент может выхватить меч. Наш пакт — фикция, никто никому не доверяет, никто не понимает, зачем подписался на это. Кроме, может, Катрин. — Почему ты решил вызваться добровольцем? — спрашивает Катрин чуть громче, чем говорила до этого, и я, открыв глаза, поворачиваю голову в их сторону. — Почему нет? — пожимает плечами Атрош. — Я готовился к этому. — Не боишься смерти? — улыбается она. — Она неизбежна и всегда неожиданна. Бояться смерти — значит бояться всего на свете, — отзывается он. Небо резко светлеет. Вряд ли прошло много времени с тех пор, как мы пришли. Наверняка распорядители решили поторопить нас. Я поднимаюсь с земли, чувствуя, как мгновенно накалилась с наступлением утра атмосфера. Вот и последний день. Последний… От этого слова на языке появляется горечь, а внутренности скручивает в узел. — Спасибо за ночь, — произносит наконец Катрин. Она берет флягу с водой и откручивает крышку, прикладывает горлышко к губам. — Будешь? — предлагает она Атрошу. Он берет флягу и делает несколько глотков, вставая и доставая меч. Его пальцы разжимаются, фляжка падает на землю, следом валится и он сам. Громкий удар пушки заставляет меня подскочить. Я поднимаю глаза на Катрин. Она поджимает губы, глядя на Атроша, потом криво улыбается. — Наш пакт разорван, — говорит она. — Спасибо за то, что рассказала про морник. Отличное средство. В мгновение ока Катрин оказывается на ногах, топор в ее руке блестит на солнце. Я вскакиваю следом, сжимая в руке нож. — Вот мы и остались вдвоем, — продолжает она весело. — Теперь и наш милый союз ни к чему. Она бросается ко мне быстрее, чем я могла ожидать, и топор проносится перед моим лицом, я едва успеваю увернуться. Катрин слишком близко, теперь ножом только бить, я пинаю ее по колену, и Катрин шипит от злости и боли. Топор со свистом рассекает воздух, я отклоняюсь, и девчонка сбивает меня с ног, придавливая сверху. Я снова лежу на земле, а надо мной больная. Она вновь обрушивает на меня топор, но я убираю голову — лезвие втыкается в землю. Мой нож вонзается ей в бедро, и Катрин вскрикивает. Я проворачиваю лезвие, не жалея, и, извернувшись, бью ее коленом в живот, сбрасывая с себя. — Ах ты сука! — восклицает она, корчась от боли, и хватает меня за одежду. Я пытаюсь оттолкнуть ее и бью по лицу, но она и не думает разжимать пальцы. Катрин снова пытается задеть меня топором, но я упираюсь рукой ей в горло, перекрывая кислород. Заношу нож, и Катрин, схватив меня за запястье, сама вонзает лезвие себе в грудь. Я отшатываюсь, не в силах сделать даже вдох, но она цепляется за ткань моего комбинезона, не давая отстраниться. — Что ты сделала… — хрипло говорю я. Катрин ухмыляется и кашляет кровью, шевелит губами. — Поздравляю с победой, — хрипит она. — Я решила поставить на тебя. Мне не к кому возвращаться, а у тебя его взгляд. Она говорит это тихо. Так, чтобы слышала только я. Я не могу дышать, по телу проходит дрожь, переходящая в озноб. — Когда появится искра, дай ей разгореться в настоящий пожар, — просит она, и ее рука безвольно падает. Мертвые глаза продолжают смотреть в небо. Пушка бьет меня, словно хлыст.

Двое трибутов легли на солнцепёке, Один сгорел — и вот один, несчастный, одинокий.

— Представляем вам победительницу шестидесятых Голодных Игр! Энотера Калат! — раздается голос Клавдия, разносимый по всей Арене. — Это было поистине захватывающе! Да здравствует трибут Дистрикта 12! Меня бьет мелкая дрожь, когда я с трудом разжимаю пальцы, выпуская нож. Ладонь в крови, и я истерично тру ее, сдирая кожу. Птицы умолкают, когда в небе появляется планолет. Я — последний трибут, и все, чего я хочу сейчас, так это умереть, потому что знаю: мне никогда не вернуться с Арены.