Терновый венец

Что бы ни происходило, у всего есть своя цель.

      Эна              Тревоги и сомнения, терзавшие меня ночью, блекнут в свете солнца. Что бы я ни сделала, ни увидела, ни услышала — все это можно оставить на потом. Я отодвигаю мешающие чувства, возвожу перед ними хрупкую стену и снова становлюсь собой. Охотник. Трибут. Не слабая девочка из дальнего Дистрикта.       В первую очередь я набираю воду. Находясь над бурлящей холодной рекой, я особенно остро чувствую грязь на своей коже. Обжигающее желание разжать пальцы и окунуться в стремительный поток заставляет еще крепче схватиться за веревку. Я еще не сошла с ума. Но все-таки я задерживаюсь над шипящей поверхностью и зачерпываю ладонью ледяную воду, умываю лицо. По телу пробегает дрожь от холода, и все же я чувствую себя лучше. Живее. Поднявшись, я капаю во флягу йод и убираю ее в рюкзак. Лишь потом перевожу взгляд на безучастного Шона. — Проверим силки? — предлагаю я. Он равнодушно пожимает плечами и идет следом за мной. Молча. Равнодушно глядит вперед, бездумно переставляя ноги. Я вынуждена то и дело останавливаться, чтобы он не отставал от меня, наше продвижение настолько медленное, что я чувствую покалывание в кончиках пальцев от напряжения. Мне хочется встряхнуть Шона, чтобы он пришел в себя, но я не делаю этого по двум причинам. Во-первых, это не поможет, во-вторых, я знаю, что больше всего его вид действует мне на нервы потому, что разрушает и без того хлипкие барьеры в моем разуме, отделяющие от мыслей, размышлений и страха. — Не отставай, — только говорю я. Ничего не меняется. Мы тащимся с той же ничтожной скоростью.       Первые силки пусты. Это заставляет меня поджать губы и выдохнуть, заставляя себя успокоиться. Это не конец света. Просто очередному кролику повезло. Однако идти дальше не хочется, и мы устраиваем привал на небольшой, залитой солнцем зеленой поляне. Я рассматриваю цветы, тянущиеся яркими головками к золотым солнечным лучам, прикрываю глаза, ощущая едва уловимые дуновения теплого ветра. На короткий миг я почти чувствую себя так же, как на Луговине. Спокойно и безмятежно. И это чувство опасно. Арена — не мой дом. Это красивая клетка, где за каждой декорацией скрывается опасность. — Здесь красиво, — говорит Шон тихо, и его голос почти смешивается с шепотом листьев. Его лицо не выражает страха, на губах мерцает мягкая улыбка, словно мы снова в Капитолии, готовимся выйти на сцену к Цезарю. Я протягиваю ему флягу и мясо, Шон берет еду и снова улыбается. — Ты в порядке? — спрашиваю я и кладу в рот зеленую травинку, чувствуя ненавязчивую сладость ее сока. — Да, просто… Как ты думаешь, после смерти что-то есть? Что будет там? Я долго молча смотрю на него, раздумывая над ответом. Не помню, чтобы кто-то размышлял об этом. Почти никто сейчас не верит в Бога, а смерть — это просто смерть. Это значит, что ты исчезнешь, больше не ощутишь запаха пожухлой травы или холод снега под босыми ногами. — Не знаю, — отвечаю я и чувствую его разочарование. — Не знаю, есть ли там, но надеюсь, что там прекрасно. Шон кивает, и я замечаю, как он крутит в пальцах маленький блестящий предмет. — Что это? — спрашиваю я с интересом. Шон раскрывает ладонь — на ней лежит маленькая железная заколка. Ничего необычного. Такие есть у Персефоны. Она хранит их в нашей общей шкатулке и крепит на волосы каждое утро. — Талисман из дома. От моей сестры, — сипло говорит он и поднимает на меня серые, словно припорошенные угольной пылью глаза. Я киваю, и он закрывает ладонь. Он уже говорил мне о своей сестре однажды. Короткое упоминание, не больше. И я осознаю, как мало знаю о нем. — Ей пять лет, — говорит он. — Надеюсь, она забудет обо мне. Может, я останусь для нее смутным пятном. Не хочу, чтобы она плакала, когда я умру. Надеюсь, она никогда не попадет на Игры. Она славная, она… — Шон, — я кладу руки ему на плечи и требовательно смотрю ему в лицо, оглушенная мерзким «когда». — Перестань. Хватит говорить о смерти, прошу тебя. Он замолкает, а потом резко вырывается и злобно смотрит на меня. — Мы оба знаем, что это случится! Я все равно умру, Эна, — его голос срывается. Маска рассыпается на сотни крошечных осколков, которые ранят меня в самое сердце. Передо мной снова надломленный мальчик. Я хочу отшатнуться, закрыть уши и убежать от этого разговора. Лучше бы он и дальше молчал. Я не могу слышать это, думать об этом, не могу.        — Хватит, — холодно говорю я. — Перестань. На Арене осталось еще много трибутов, подумаешь о смерти, когда нас будет пять. Ты должен бороться, чтобы твоей сестре не пришлось плакать. Ты должен сражаться, понимаешь? Ты можешь победить. Он замирает, как будто сраженный моими словами. И мне кажется, будто я сказала что-то не то. Что-то ужасное. — Но это будет означать, что ты умрешь, — отвечает он тихо. — Да, — я пожимаю плечами, как будто это ничего не значит. — Победитель только один. — Я не хочу, чтобы ты умирала, — возражает он. — Я тоже, — весело фыркаю я, пытаясь перевести все в шутку, но Шон смотрит слишком серьезно, и моя улыбка увядает. — Не относись ко мне как к ребенку, — просит он отстраненно. — Пойдем, проверим и другие силки.       Мы движемся дальше, но я не могу избавиться от тяжелого чувства в груди. Я старательно убираю все мысли о том, что вдвоем нам не выжить, но он снова и снова окунает меня в этот страх с головой. Наверное, зверь, загнанный в западню, кролик, запутавшийся в силках, чувствует то же самое. Чем больше я борюсь, тем сильнее путаюсь, тону в молоке. И сколько бы я ни молотила руками, мне не удается взбить масло. — Помнишь, как называется эта трава? — спрашиваю я, чтобы отвлечься. Шон вступает в игру и называет все растения, которые мы видим. Это помогает. Мы идем долго, и солнце нещадно печет, разогреваясь с каждым часом все сильнее, а ноги начинают гореть от усталости. Но весь этот путь мы проделываем не зря. Я с гордостью демонстрирую Шону жирного кролика, провожу пальцами по мягкому меху. — Отличная добыча! — говорит он с улыбкой. Удивительным образом мы снова стараемся вести себя так, будто все в порядке. Будто бы не было того разговора. Это выматывает меня сильнее всего. Но я спокойно предлагаю Шону выбрать направление, и мы идем на запад. От жары по лбу и спине струится пот, мы по очереди пьем ставшую теплой воду, и мысли растекаются в голове, словно растаявший на огне лед. Мы прошли не так уж и много, но я периодически спотыкаюсь на ровном месте. Наконец мы оказываемся в густой тени деревьев, и жара сменяется слабой прохладой. Воздух душный и тяжелый, но лучи солнца не достают нас больше. Однако мне неспокойно. Тревожное чувство заставляет меня напрячься. Меня подташнивает, голова раскалывается, но я заставляю себя собраться. Что-то не так в этом месте. Я с трудом моргаю и изучаю чуть примятую траву. Кто-то был здесь. Стволы деревьев жалуются мне на чью-то неаккуратность, я провожу рукой по влажным пятнам на коре дуба и вижу следы крови на подушечках пальцев.       Это словно заставляет меня вынырнуть из трясины. Я вскидываю голову и оглядываюсь. Нож ложится мне в руку, колени пружинисто сгибаются. Тошнота и головная боль отступают. Я ищу взглядом Шона. Он успел далеко отойти. — Шон, — негромко зову я, делая к нему несколько стремительных шагов. Он оборачивается и тут же вскрикивает, хватаясь левой рукой за правое предплечье, из которого торчит дротик. Я вскидываю голову. Дерево скрывает трибута. Отскакиваю назад, оглушенная шумом крови и грохотом сердца, и в нескольких сантиметрах от меня пролетает второй дротик. Некогда размышлять над странностью этого оружия. Я перекатываюсь по земле, оказываясь рядом с нужным деревом. На нижних ветках сидит Алмаз, прижимающая к губам черную трубку. Она набирает в легкие воздух, и я снова отшатываюсь в сторону. Дротик втыкается в землю. Алмаз снова направляет на меня трубку, но я быстрее. Нож со свистом рассекает воздух и застревает между ее ребер, достигнув сердца. Алмаз коротко выдыхает. Трубка выскальзывает из ее пальцев, и сама она отклоняется назад и падает на землю, распластавшись на спине. Грохот пушки набатом звучит у меня в ушах, когда я смотрю на перепачканное лицо и на мертвый открытый рот, из которого вытекает кровь. Я прижимаю руку к губам, сдерживая тошноту. Отступаю назад, спотыкаюсь и едва не падаю. Трубка валяется у меня под ногами. Странное оружие. Попасть дротиком в шею или глаз не так-то просто. — Шон! — зову я и поворачиваюсь к телу Алмаз спиной. Мой взгляд спотыкается о Шона, лежащего на земле. Он никак не реагирует ни на то, что произошло, ни на мой голос. Я не помню, когда он упал, но горло перехватывает от страха. — Шон, — снова жалобно зову я и подхожу к нему слишком медленно. Мне страшно увидеть его лицо. Шон лежит на боку. Спокойный. Неподвижный. И м… Я падаю на колени рядом с ним и встряхиваю. Дротик, который он вытащил из плеча, лежит рядом с ним на земле. — Шон, — едва слышно выдыхаю я. Прикладываю пальцы сначала к его шее, потом к своей. Не помню, как прощупывать пульс. Он… нет. Пушки не было. Я ее не слышала. Но под моими пальцами только еще теплая кожа, без какого либо движения под ней. Голова раскалывается от ужасной боли, мир накрывает непроницаемым куполом, и я сижу, будто завернутая в вату. Я молча смотрю на его безмятежное лицо. Словно он спит. Но этот сон вечен. На долю секунды отвожу взгляд и замечаю единственный желтый одуванчик в окружении седых собратьев, и эта картина бьет меня ножом в сердце. Перед глазами появляется изумрудная трава и золотой островок, в ушах звучит пыхтение поезда. Я медленно склоняюсь и целую его в лоб. — Спасибо, что был со мной, Шон, — говорю я, запечатывая мысли, боль и сожаления, задвигая их в самый дальний угол души, поднимаю дротик с земли и принюхиваюсь. Запах крови, смешанный с чем-то смутно знакомым. Ядовитым. И, очевидно, смертельным. Я подхожу к телу Алмаз и осторожно, немного брезгливо обшариваю ее карманы. Нахожу мешочек, развязываю и заглядываю внутрь. Морник. Умно. Достаточно и глубокой царапины, чтобы убить. Я забираю ягоды, вытаскиваю нож из ее тела, подбираю трубку с дротиками. В кустах нахожу ее рюкзак и закидываю туда все, что подобрала. Собрав все вещи, я медленно ухожу сквозь заросли.       Меня покачивает из стороны в сторону, но я иду вперед, оглушенная произошедшим. Легкая добыча. Вряд ли спонсоры оценят. На моем лице появляется злая ухмылка. Шон мертв, а я думаю о капитолийцах. Я вообще человек? Меня накрывает приступ тошноты, и я сгибаюсь пополам, схватившись за ствол ближайшего дерева. Опустевший желудок продолжает болезненно сокращаться, а глаза обжигают слезы. Я чувствую боль в груди, мерзкий привкус на языке. Легкие не желают принимать кислород. Я с трудом разгибаюсь. Делаю несколько шагов. На лбу выступает холодный пот. Я еще раз переставляю ноги и валюсь в пыль. У меня нет сил подняться. Я сворачиваюсь клубочком и закрываю глаза. Все тело ломит и пробирает мелкая дрожь. Мне так плохо, что хочется умереть. Тихие всхлипы срываются с губ, и по щекам струятся слезы. Шон мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Что это вообще за слово такое? Все кажется нереальным, расплывчатым. Хочется спать, и я не сопротивляюсь. У меня нет сил идти. Нет сил на что-либо. И желания нет. — Может, мы встретимся снова, — говорю я про себя, проваливаясь в никуда.       Что-то скрипит рядом со мной. Песок под чьими-то ботинками. Я с трудом разлепляю веки и смотрю на потертую кожу старой обуви. Человек опускается на корточки рядом со мной. — Контролируй дыхание, иначе ты не сможешь попасть в оленя, — говорит он строго. — Вставай. Ты должна выжить, золотце. — Лукас? — спрашиваю я мысленно: разлепить губы нет сил. Что-то странное в его лице. Черты неестественные, чужие. Как будто это маска. — Поднимайся. Хватит валяться. Нам надо идти, иначе он убежит. — Я не могу. Не могу. — Ну и пошла ты. Тупая идиотка. Дура, — зло шипит Лукас, и я пораженно смотрю на него. — Что? Я моргаю и вижу на месте Лукаса злого Хеймитча. Он кривит губы и грубо толкает меня, я падаю в пропасть и вздрагиваю от страха. Резко открываю глаза. Уже стемнело. Я рывком поднимаюсь, и от этого перед глазами появляются черные круги, голова начинает кружиться. Я достаю из рюкзака фляжку с водой и полощу рот, остатки выливаю на лицо. Надеюсь, среди вещей Алмаз тоже найдется вода. При мысли о Шоне тело пронзают ледяные иглы, и я жмурюсь. Нет, надо встать.       Каждое движение отзывается болью. Я с трудом могу идти, но упрямо толкаю свое тело дальше. Я прохожу всего ничего, но понимаю, что дальше идти бесполезно. Надо подниматься наверх. Руки скользят по коре, сдирая кожу с ладоней и ломая ногти. Я трачу на подъем почти десять минут и едва не падаю с ветки. Трясущимися пальцами завязываю узлы на веревке и откидываюсь спиной на ствол. Глаза снова слипаются. Я нащупываю в рюкзаке Алмаз две бутылки с водой, опустошаю одну наполовину и погружаюсь в тяжелый сон. Видения сменяются отрывочно и быстро. Шон лежит на земле, но я не могу дотянуться до него. Наверное, его уже забрал планолет. Я вижу плачущую пятилетнюю девочку с заколкой в волосах. Ее черты неуловимы. Потом на ее месте появляется Персефона и что-то сердито кричит, но я не слышу из-за треска деревьев. До меня доносится запах гари. Кто-то хватает меня за плечо. Я разворачиваюсь и вижу Митча. Он с ухмылкой бросает мне под ноги спичку, и мой комбинезон вспыхивает. Я дергаюсь и открываю глаза. Дышать тяжело, воздух пахнет гарью, мне надо несколько секунд, чтобы вместе с сухим кашлем осознать, что это не отголоски сна. Я быстро развязываю веревку, хватаю вещи и скатываюсь с ветки, больно ударяя ногу и падая на землю. Я вскакиваю, несмотря на острую боль в лодыжке, мимо меня проносятся олени. Я устремляюсь за ними. Прочь от огня. Прочь от реки. Распорядители хотят собрать нас у озера.