Терновый венец

      Ты очень добрая. Когда-нибудь тебя это убьёт.

      Эна       Мы идем среди деревьев без какой-либо определенной цели. Просто чтобы не оставаться на одном месте. Другие трибуты, на которых мы можем натолкнуться, пугают меня меньше, чем заскучавшие распорядители. Впрочем, и сидение на одном месте не исключает вероятности быть замеченным и убитым. К тому же движение не дает слишком много думать обо всем том, что я уже успела увидеть, и том, что только предстоит. Пробираясь через заросли, напряженный до предела, ты думаешь о выживании, а не о смерти. Некогда оплакивать себя, когда сжимаешь в пальцах нож, готовясь вонзить лезвие в чье-то тело при необходимости.       Ночью был дождь, земля, скользкая и вязкая, хлюпает под ногами, поэтому каждый шаг дается не так уж и легко. Воздух еще не успел прогреться, и я чувствую, как холодная влажность пробирается под ткань комбинезона. Любой шорох заставляет меня напрягаться и прислушиваться, но я стараюсь делать беззаботный вид. Для Шона. Он теперь попадает в цель три раза из пяти, и это помогает ему чувствовать себя немного лучше, но я знаю, что случай с Вейлом, три дня без воды и постоянный страх подточили его. Не желая копаться в этих проблемах, я снова и снова перебираю в уме противников, как бусины, нанизанные на леску, чтобы сосредоточиться. Я и Шон, шестерка профи, Катрин, Милз и Картер. Одиннадцать. Одиннадцать живых и тринадцать убитых. Я прокручиваю в пальцах нож и останавливаю Шона. — Подожди, — говорю я. — Ты слышишь? Он отрицательно качает головой, но я прикладываю палец к губам. Сердце глухо стучит в груди, я поднимаю руку, готовая бросить нож, если потребуется. Ветер дует в нашу сторону, и я пытаюсь понять, какие запахи он несет. К сожалению, звериного нюха у меня нет. Пышный куст с темно-зелеными листьями трясется и трещит, Шон отступает на шаг и хватает меня за одежду. Хочет сорваться с места и бежать. Но я неотрывно смотрю на куст, медленно расслабляясь. Не похоже на человека. Через пару мгновений из-под веток появляется рыжая морда с темными блестящими глазами. Лиса склоняет голову набок, разглядывая нас, дергает ухом и поводит пушистым хвостом из стороны в сторону, потом ее губа приподнимается и показываются острые зубы. Лиса издает сердитый тявкающий звук и уносится прочь. Ну и хорошо. — Ладно, идем, — говорю я. Пусть это и была лиса, задерживаться не хочется. Теперь от мысли, что мы на кого-то наткнемся, по коже бегут колючие мурашки. Может, трибуты все же пострашнее. Или переродки. — Красивая была! — с улыбкой говорит Шон, глядя вслед убежавшей лисице. — Ага, хоть бы не бешеная, они часто этим болеют, — равнодушно отвечаю я и чувствую укол стыда, когда он укоризненно смотрит на меня. Для меня это дикое животное, на которое можно поохотиться, а для него — рыжее воплощение красоты с мягким теплым мехом и милой мордой. — Я до этого только один раз видел лису. И то мельком, — вздыхает Шон, идя рядом со мной. — А тебе не жалко животных, когда ты охотишься? Я удивленно хмурюсь и пожимаю плечами: — Нет. Я охочусь, чтобы выжить. Как и другие обитатели леса. Волки вряд ли жалеют оленей, когда разрывают клыками их глотки. А тебе не жалко белок? — спрашиваю я неожиданно едко, ощущая недовольство Шона. — Ну, они-то все равно что крысы, только рыжие. Крыс у нас дома полно. Иногда заходишь на кухню, а они сидят на столе и даже не чешутся, — он брезгливо кривится. — Но лисы, олени, волки… Да даже кошки и собаки. Они другие, у них как будто есть разум. — Сейчас охотой на разумных существ никого не удивишь и не напугаешь, — только хмыкаю я.       Сделав короткий привал, мы снова отправляемся в путь. Я хочу найти место поближе к реке, чтобы набрать воды. И уже второй раз за этот день замираю и вслушиваюсь, вытягивая руку, чтобы Шон остановился. Сначала слышен только голос леса: тихий шепот листьев, покрикивание птиц и жужжание насекомых, но потом до нас доносятся шорох, похрустывания веток и неразборчивая речь. — Снова какой-нибудь зверь? — едва слышно спрашивает Шон с надеждой. — Звери обычно не разговаривают, — я быстро оглядываюсь и вижу раскидистое дерево за своей спиной. — Залезай. Живо! Шон послушно взбирается наверх, я следую за ним и успеваю долезть до середины, когда из-за кустов появляются трибуты. Я прижимаюсь к стволу и едва не шиплю от злости. Отсюда меня вполне легко можно увидеть. Осторожно передвигаю руки и ноги, следя за тем, чтобы никакой сук не обломился подо мной. Лишний шум уж точно ни к чему. — Потерпи, я сейчас, — говорит мужской голос. — Проверю, что мы в безопасности. Я чувствую, как кровь приливает к голове от страха и напряжения. Лишь бы у него не хватило мозгов поднять голову и посмотреть на деревья. Вообще-то в первую очередь так и стоит поступить. На земле прячутся только идиоты. — Вроде никого, — говорит тот же голос. Я пытаюсь вспомнить, кому он принадлежит, но ничего не выходит. — Останемся здесь. Давай я посмотрю. Я сжимаю зубы от раздражения. Отлично, мы здесь застряли, пока эти трибуты не уйдут. Хотя… Эта мысль пугает меня. Я думаю, что если они достаточно близко к нашему дереву, то мои ножи вполне могут попасть в цель. Капитолийцам бы такое понравилось. Но стоит мне произнести это в своей голове, как к горлу подкатывает тошнота. Нет. Я не стану убивать для потехи капитолийцев. Только при крайней необходимости. На секунду в сознании появляется Митч, но я отмахиваюсь от мыслей о нем, как делаю каждый день. Через пару минут я добираюсь до Шона, устраиваюсь рядом с ним и прикладываю палец к губам, показывая, чтобы был потише. Еще одна причина, по которой я буду просто ждать. Я не хочу никого убивать у него на глазах. С него уже достаточно.       Отсюда нам видно трибутов, хоть и не слишком хорошо из-за листьев. Я вижу белые волосы, развеваемые от ветра, парня, суетящегося над девушкой. Милз, а это определенно она, сидит на земле, опустив голову. Из ее плеча торчит стрела, прошедшая навылет, и я морщусь. Они не вытащили ее сразу. Может, пришлось бежать и на это не хватило времени. Надеюсь, за ними не бегут кровожадные профи. Картер то касается стрелы, то отдергивает руку, не зная, как подступиться к ней. Вообще Милз повезло. Нужно отломить наконечник, а потом вытянуть древко. Больно, но лучше так, чем пытаться вытащить наконечник, застрявший в теле. Это очень неприятное занятие, иногда без скальпеля не обойтись, что уж говорить об ужасной боли. А здесь… Перетерпеть можно. — Картер, — плачущим голосом просит она. — Вытащи ее. Единственной, кто пользуется луком на Арене, является Фаер. И я точно не хочу сейчас или когда-либо встречаться с ней снова. Один раз она едва не попала в меня, кто знает, вдруг в следующий не промахнется? Хотя, кажется, она не самый меткий стрелок. Впрочем, раз никто из них еще не появился, то можно думать, что парочке из Восьмого удалось сбежать. — Я… Я боюсь сделать тебе больно. Я не знаю… — Мне и так больно! — восклицает она. — Сломай это. Картер отламывает наконечник и вытягивает древко, следуя указаниям Милз, потом возится с повязкой. — Мы будем сидеть здесь, пока они не уйдут? — спрашивает Шон. — Придется подождать, — отвечаю я, уже давно приняв это решение. Наблюдая за ними сейчас, понимаю, что выбора у меня и не было. Я бы не убила их.       Мы устраиваемся на дереве поудобнее и ждем, пока трибуты из Восьмого соберутся уходить. Картер притаскивает ветки, разводит костер. Видимо, это надолго. Огонь разгорается, и через некоторое время я чувствую слабое тепло, доносящееся до нас. Шон скрещивает руки на груди, чтобы согреться, и я обнимаю его за плечи, прижимая к себе. Милз кладет голову на плечо Картера. — Как ты? — спрашивает он. — Твоя рука? — Болит. Но это пройдёт, — отвечает она. Я думаю про мазь в моем рюкзаке. Их менторы не спешат отправлять им подарки от спонсоров. Я отворачиваюсь. Ее рана — не моя проблема. Где-то через час искусственное солнце разбивает прохладу, и становится лучше. Надеюсь, земля успеет сегодня высохнуть. Я смотрю на зеленые листья, скрывающие нас от чужих взглядов. В свете лучей они кажутся светлыми, и можно рассмотреть каждую прожилку. Я вдруг думаю, что, может быть, умереть на Арене — не такая уж плохая участь. Лучше, чем на пыльных и грязных улицах Дистрикта. Если я умру здесь, то по крайней мере это будет лес, пусть и искусственный. Я отбрасываю эту мысль и морщусь. Какой бред лезет в голову. Я перевожу взгляд на свои руки. Бледная кожа, покрытая грязью, обломанные ногти, мозоли и царапины. Наверняка я выгляжу ужасно. Спутанные грязные волосы, потрепавшаяся одежда. Мне хочется вымыться, избавиться от запаха пота и зуда на коже, но это невозможно. Снова недовольно сверлю парочку из Восьмого взглядом. В моей голове было бы меньше мыслей, если бы не приходилось так долго сидеть в тишине. Но трибуты сидят молча, обнимая друг друга, и смотрят на огонь, потрескивающий на хворосте.       Треск ветки под чьим-то тяжелым ботинком заставляет Картера вскочить на ноги, сжимая в руках охотничий нож. Вряд ли ему приходилось часто использовать такое оружие, учитывая его нервную и неловкую хватку. Милз поднимается следом, но он задвигает ее за свою спину. — Стой там, — говорит он, испуганно вглядываясь в тени деревьев. Шон сжимает мою руку, слегка дрожа, я напрягаю слух, нервы натянуты, как тетива лука. Легкие сжались, и дыхание стало отрывистым и частым. Удача явно уходит с нашей стороны, маша платочком. — Нас в любом случае не заметят, — тихо говорю я Шону, хотя вовсе не уверена в этом. — Нечего переживать, — вторит мне Картер и поворачивает голову к Милз, и ее пронзительный крик оглушает меня. Я не сразу понимаю, что произошло. Картер падает на землю, захлебываясь собственной кровью. Из его груди торчит копье. Это кажется настолько нереальным, что кружится голова. Я чувствую ледяное дыхание смерти, желудок сводит от тошноты. Наверное, он что-то говорит, потому что Милз забирает его нож и отвечает громко и решительно: — Нет. Я обнимаю Шона, прижав к себе так, чтобы он не видел того, что происходит внизу. Его трясет, и я сжимаю его так крепко, что, кажется, могу сломать его ребра. Я вижу Атроша, идущего к трибутам из Восьмого с длинным мечом в руке. Ужас пробирает до костей, когда я вижу его лицо. Спокойное. Равнодушное. Милз склоняется к Картеру и снова поднимает голову, глядя сначала на лес, потом на профи. В ней есть что-то, чего я не могу понять. Она не бежит, не кричит и не плачет, у нее нет шансов, но ей… не страшно? Атрош совсем рядом, но она продолжает сидеть возле умирающего Картера. Милз поднимает нож, и я думаю, что это бессмысленно. Ей ни за что не успеть воспользоваться им. Она не сможет убить Атроша. Но она не собирается сражаться. Не собирается убивать профи. Милз подносит нож к своему горлу и резким, быстрым движением проводит по нему острием. Густая яркая кровь хлещет из раны и вытекает из ее рта. Милз инстинктивно пытается закрыть порез рукой, издавая хрипы, и валится на Картера. Два хлопка пушки следуют друг за другом. Атрош замирает, опуская меч. Меня бьет мелкая дрожь. Он поднимает голову, смотрит на небо, переводит взгляд на мертвых трибутов. Потом вдруг вскидывает руку, показывая три пальца. И начинает тушить костер как ни в чем не бывало.       Мы снова уходим, теряемся среди густых деревьев. Шон идет молча, то и дело спотыкаясь на ровном месте. Я ничего не говорю. Мои мысли и чувства — клубок колючей проволоки, который я не могу распутать… Я снова смотрю на Шона и в очередной раз не даю ему упасть. Мы не обменялись ни словом с тех пор, как спустились с дерева и пошли прочь от того места. Сойки, умолкшие при появлении планолета, снова весело посвистывают, как будто ничего не произошло. Впрочем, для них так и есть. Ужас разжал ледяные липкие пальцы, и я привычно прислушиваюсь к шорохам и запахам, смотрю на траву, ища чужие следы. Я снова на охоте. Картер и Милз подергиваются туманной дымкой, кажутся незначительными, нереальными. Как будто это был просто странный сон. Шон вдруг останавливается, и я кладу руку ему на плечо. — Кто их убил? — спрашивает он. В его взгляде мерцает ярость, смешанная с такой глубокой болью, что мне хочется обнять его и заплакать. — Атрош, — коротко и сухо отвечаю я. Нет смысла говорить, что Милз убила себя сама. Сочтет ли Капитолий ее поступок вызовом? Накажет ли ее семью? Да и есть ли у нее семья? — Ясно. — Эй, все нормально, — говорю я. — Разве? — Шон поднимает голову и смотрит на меня почти со злостью. — Вполне. Мы живы, а значит, все не так плохо, — отвечаю я. Я знаю, что эти слова — не то, что он хочет услышать, но ничего другого я не могу сказать. Не так. Это именно те слова, которые я должна, обязана произнести. Они должны прозвучать на экранах Капитолия. — Ясно, — глухо повторяет он и продолжает путь.       Я расставляю силки. Не то чтобы это необходимо. Мясо еще есть. Но мне хочется отвлечься от тех странных чувств, которые путаются у меня в голове, словно змеи. Охота — это то, что заставляет меня концентрироваться. В лесу, с ножами в руках я и сама становлюсь хищником с острым слухом, неслышным шагом и спокойным сердцем. Мы идем дальше, и перед нами простирается поляна, залитая солнечным светом. Я опускаюсь на корточки и провожу рукой по темным листьям земляники. Мелкие красные ягоды висят у самой земли. — Смотри-ка, — говорю я Шону, и он подходит ближе. — Не так уж и плохо, да? Он заставляет себя улыбнуться. — Давай соберем немного, — предлагаю я, и Шон соглашается. Ягод много, и они источают приятный аромат, с которым у меня ассоциируется лето. Лето — время, когда жить намного легче. Никакого снега, нет необходимости топить печь и кутаться в старое одеяло, есть еда и деньги. Летом можно целыми днями пропадать в лесу, лежать на Луговине, вдыхая легкий аромат полевых цветов. И только Жатва и Игры омрачают его. Набрав полные ладони, Шон возвращается ко мне, и мы убираем ягоды в мешочек. Я отдаю его Шону, чтобы земляника не раздавилась в рюкзаке, мы пересекаем поляну и забираемся на дерево. Через несколько минут стемнеет, поэтому я достаю спальный мешок, и мы забираемся в него. На ужин у нас жареная белка, сбитая Шоном, вода, которую мы очень экономим, хотя не ушли слишком далеко от реки, но спускаться по веревке лишний раз — плохая идея. Убрав вещи, мы развязываем мешочек и едим землянику. Сладкий сок растекается по языку. Становится совсем темно, начинает играть гимн, и Шон отворачивается. Когда на небе появляются фотографии Милз и Картера, Шон закрывает глаза, чтобы не видеть их лица. А я снова возвращаюсь мыслями к поступку Милз. Как можно решиться на это? Убить себя, чтобы не оставаться одной. Никогда не вернуться домой. Есть ли у нее семья? Кто-то, кто любит ее? Кому было больно смотреть на экран. Наверное, нет. Может, она поняла, что умрет на Арене еще в тот момент, когда Картер вызвался добровольцем? Уже тогда приняла решение и смирилась после разговора в тренировочном центре… Если бы я убила Атроша, они могли бы выжить. Никто не выживает на Играх, нет. Я смаргиваю слезы, вспоминая три пальца, поднятые к небу. Даже убийца был поражен до глубины души. И почему-то я чувствую такое отвращение к самой себе, что больно в груди. Ногти скребут кожу на запястье до крови, но это не помогает. Смогла бы я когда-нибудь ощутить такую силу и уверенность в решении, как Милз? Осталась бы с умирающим любимым или ушла бы прочь, спасаясь? Митча я убила. Не позволила ему пронзить мое сердце, чтобы не марать руки. Капитолий уже изменил меня. Я тоже убийца, теперь эта мысль ослепляет меня. Я думаю об этом снова и снова, и вина накрывает меня с головой. Я медленно погружаюсь на самое дно.