Терновый венец

Нечто весьма быстро превращается в ничто.

      Эна       Я стою во Дворце Правосудия и мелко дрожу. Дышать тяжело, перед глазами все плывет. Чувствую, что еще немного и начнется истерика, поэтому с трудом делаю несколько вдохов-выдохов, проталкивая кислород в легкие и стараясь взять себя в руки. Стены комнаты будто сжимаются. Мне страшно. Что испытывали другие трибуты в этот момент? Что испытывал тот же Хеймитч? Профи-то были рады, конечно, а вот трибуты из бедных Дистриктов? Боялись ли они так же, как я сейчас?       За дверью раздаются шаги, я быстро сцепляю руки в замок за спиной, чтобы никто не увидел, как они трясутся. Моя мать с Аресом и Персефоной входят в комнату и бросаются ко мне, крепко обнимают, они сами на грани срыва, поэтому не обращают внимания на мое бледное лицо и осоловевшие от ужаса глаза. У нас мало времени, поэтому я не трачу его на слезы, причитания или пустые слова. — Я сделаю все, чтобы вернуться, — говорю я твердо. Я и правда собираюсь постараться, не стану опускать руки раньше времени, но все мы знаем, что мои шансы почти равны нулю. У меня нет никаких особых навыков, чтобы выжить. Я не готовилась к этому всю жизнь. Однако брат и сестра, кажется, сохраняют надежду увидеть меня живой снова. Персефона кусает губы и то сжимает, то разжимает кулаки. — Я верю в тебя, будь сильной и верной себе, — отвечает мама и протягивает мне шнурок с тоненьким обручальным кольцом со стекляшками вместо драгоценных камней. Это символ их любви с отцом, поэтому я мотаю головой, но она все равно кладет мне его на ладонь и заставляет сжать кулак. — На удачу. Ты ведь можешь взять что-то из Дистрикта, пусть будет оно. Я быстро надеваю шнурок, спорить бесполезно, поэтому я снова обнимаю родных и шепчу: — Я люблю вас. Берегите себя, ладно? — Ты должна вернуться, — Арес толкает меня. — Обязана! Персефона кидает на него взгляд и просто плачет, цепляется за мои руки. — Я постараюсь, — снова говорю я. Не стану давать обещаний, которые не смогу сдержать. — Только, Эна, не забудь о том, кто ты. Ты не убийца, не жестокая. Не дай им изменить это, — говорит мама, и эти слова сбивают меня с толку. Миротворцы распахивают двери и говорят, что время вышло. Мама быстро целует меня в щеку, Арес и Персефона до последнего не отпускают мои руки, но вот двери закрываются, я снова остаюсь одна.       Я хожу по комнате, слишком возбужденная, чтобы сидеть или стоять на месте. Что если я никогда больше не увижу свою семью? Что если никогда больше не вернусь в мой лес, никогда… Я трясу головой. Это мне не поможет, нужно подумать, что я смогу использовать на Арене. Какие у меня сильные стороны? Какие слабые? Думать трезво я не могу, мысли мечутся, как птицы в клетке. Через минут десять приходит отец с Ариадной и Адонисом. Их разделили, видимо, нельзя, чтобы сюда заходило много людей за раз. Их я тоже обнимаю, говорю, как сильно люблю, обещаю постараться. Все то же самое, что и в прошлый раз. — Ты умная, Эна. Сильная и смелая. Ты сможешь выкрутиться, я знаю. Но прошу, не потеряй себя, — коротко наставляет отец, и от этих слов я чувствую вспышку ярости. Он просит меня не потерять себя, как и мать, хотя знает, что меня отправят на Арену, где у меня почти не будет шансов. Что это значит? Не убивать людей? Оставаться милой и доброй, пока на моих глазах профи, да и не только они, будут издеваться над другими трибутами? Так я должна остаться верной себе? Романтичность и возвышенность родителей злит меня, но я не позволяю эмоциям взять верх, только киваю. Вероятно, это наша последняя встреча, а значит нельзя сорваться и жалеть об этом перед смертью на Арене. — Эна, — шепчет Ариадна. — Просто вернись домой.       Их тоже уводят, я думаю, что на этом все, но двери открываются в третий раз, и я вижу Лукаса, держащего Китнисс на руках, и Мэри. Меня переполняет радость от того, что они пришли, хоть мне и больно видеть Китнисс здесь. Она такая маленькая, и мне жутко представить, что это последний раз, когда я могу говорить с ней, обнимать ее. Я люблю ее как младшую сестренку, она часть моей семьи. Эвердины не дают наставлений, просто обнимают меня и тихо говорят: — Мы ставим на тебя, Эна. Ты справишься. — Споем с тобой, Китнисс? — Да! — радостно восклицает она, хотя ее щеки мокрые от слез. Вряд ли она понимает, что происходит, но улавливает общее настроение. У нас есть еще несколько минут, и я судорожно выбираю песню. В голове крутится лишь «В полночь к дубу приходи…», но я отметаю эту песню прочь. Нет, «Дерево Висельника» не для этого момента, не для этого места и уж точно не для малышки Китнисс. К тому же, эта песня считается запрещенной. Тогда я начинаю простую веселую песенку, которую Китнисс подхватывает как может:

Жизнь порой бывает сурова,

Но солнышко выглянет снова.

День песней надежды встречай

И тучек на небе не замечай!

Верь мой друг в завтрашний день,

И нас не накроет мрачная тень.

Помни об этом каждый день,

Даже если все идет набекрень,

Живи и радуйся жизни,

Будь оптимистом,

Живи и радуйся жизни,

Живи и радуйся жизни!

Последние строчки Лукас повторяет тихим шепотом, словно эхо, и я понимаю, что от этой песенки горечи стало только больше. Я крепко обнимаю Китнисс, поднимаю ее на руки и кружу, целую в щеку. Я боюсь, что это последняя песня, которую я пою с ней. Боюсь, что никогда больше на спою в лесу с Лукасом. Ах, мой милый лес! Теперь я никогда не вернусь туда. Не услышу, как умолкают птицы при звуке голоса Лукаса. Я пою неплохо, но до него мне бесконечно далеко. Надеюсь, Китнисс в самом деле и в этом пошла в него. Время вышло. Эвердинов уводят, и я вновь остаюсь одна.       Я опускаюсь на диван и закрываю лицо руками. Мне жаль, что было так мало времени на прощание с семьей. Я ничего толком не им сказала, все смазалось в сплошное серое пятно. Глаза горят от слез, мне хочется спать. Снова надеюсь, что если лягу прямо здесь, то, когда открою глаза снова, все окажется простым кошмаром. Но нет. Это реальность, от которой я не могу сбежать. И скрип двери убеждает меня в этом. Меня выводят на улицу и сажают в автомобиль, мы мчимся по улицам, пока не добираемая до станции, где уже ждет сверкающий поезд. Моя последняя поездка. Зато хотя бы в удобстве.       Я захожу в поезд, меня проводят к нужному вагону, закрывают за мной дверь. Я кролик в клетке, вот кто. Шон уже сидит на диванчике у стола и смотрит на выставленную еду. Фрукты, ягоды, пирожные, конфеты… Однако ни к чему не прикасается. Заметив меня, он улыбается, его лицо светлеет. — Привет, — говорю я тихо. — Привет! Круто здесь, да? Хоть перед смертью узнаю, каково это — быть капитолийцем. Я молчу, не зная, что ответить. Вряд ли он узнает, каково это. Он всего лишь игрушка, не более, его жизнь ничего не значит. А вся эта обстановка — позолота на ржавых ядовитых прутьях тюрьмы. Хотя он прав. В Дистриктах нас ждет смерть в пыли и грязи, а здесь много еды и роскоши. Впрочем, умрем мы все равно на земле в луже крови, не успев толком пожить. Я отмахиваюсь от всех этих мыслей, чего уж теперь размышлять? Сажусь рядом с Шоном. — Может, ты выиграешь. — Ага, точно. Не слушай, что я тут говорю о смерти, я пытаюсь ввести тебя в заблуждение, чтобы ты не рассматривала меня как противника. Корона уже моя, — вдруг весело отвечает Шон. — Слушай, отличная стратегия, я уже мысленно сбросила тебя со счетов, — хмыкаю я. Дверь с шумом отъезжает, и наша беседа прерывается. Мы смотрим на Хеймитча, слегка покачивающегося. Верхние пуговицы его рубашки расстегнуты, темные волосы растрепанны. Видимо, он уже напился. — Повезло нам, — шепчет Шон. — Чего-чего? — переспрашивает Хеймитч, но потом машет рукой. — Ладно, как ментор я должен был увидеться с вами первым. Насколько оцениваете шансы? Мне кажется, что вопрос задан с издевкой, поэтому отвечаю: — Настолько же сильно уверены в победе, насколько сильно любим Капитолий. Несколько мгновений Хеймитч молча смотрит на меня, а потом громко смеется, и я понимаю, что контакт между нами налаживается. — Какой совет может дать победитель прошлых Игр победителям будущих? —спрашивает Шон. — Постарайтесь выжить.       После этого нас отправляют переодеваться и отдыхать перед ужином. Каждому выделено отдельное купе, по площади оно примерно такое же, как мой дом, от этого я зло стискиваю зубы. Капитолийцы строят такие поезда, пока мы ютимся в грязных лачугах. Я захожу в ванную и включаю воду. Горячая. Дома приходилось подолгу кипятить воду, чтобы помыться, а зимой и вовсе топить снег и лед, потому что трубы перемерзали. Я скидываю платье, расплетаю волосы и встаю под обжигающие струи, поглаживаю кончиком пальца мамино кольцо, висящее на шее. Даже если я умру, хочу, чтобы оно вернулось родителям, надеюсь, что оно никуда не денется с моего мертвого тела. Я бы простояла под душем вечность, но нужно идти на ужин. Я неохотно закрываю воду и беру мягкое полотенце, в которое и заворачиваюсь, подбираю платье с пола. Одежды в шкафу хватило бы на весь мой Дистрикт. Я перебираю пальцами вешалки, пока не нахожу темно-синюю шелковую рубашку и черные брюки. Волосы расчесываю и собираю в пучок. Теперь я могу идти.       Мы приходим с Шоном одновременно. Он тоже переоделся в свободные брюки и футболку и окидывает меня насмешливым взглядом, но ничего не говорит, мы и так думаем об одном. Хемитч и Эффи сидят за длинным столом, ломящимся от самых разных блюд. В нос ударяет аромат жареной курицы, кардамона и корицы. Я голодна, столько еды в жизни не видела и все же с тоской думаю о нашем «праздничном» ужине дома. Интересно, сможет ли моя семья поесть сегодня? При мысли о том, что сегодня наши ставни плотно закрыты, а соседи робко радуются, что их детей миновала страшная участь, мне становится плохо. Вместе с Шоном мы садимся напротив Хеймитча и Эффи. Я смотрю на желтый парик и зеленое платье с огромными буфами последней и пытаюсь успокоиться. Замечаю, что Хеймитч наблюдает за мной, и стараюсь взять себя в руки. — Ешьте, мои дорогие! — пропевает Эффи. — Сейчас будем смотреть повтор Жатвы. Она нажимает кнопку на пульте, и огромный экран загорается. Звучит гимн Капитолия.

Алмаз Панема,

Город великий,

Ты блистаешь на все времена.

Ну еще бы он не блистал. Столько рабов, которые всем его снабжают. Я ненавижу Капитолий. Настолько сильно, что сожгла бы его дотла, если бы могла. Увы, это не в моих силах. Начинается повтор Жатвы. Я стараюсь запомнить своих соперников, если не по именам, то хотя бы визуально. В Дистрикте 1 выбирают светловолосую девушку, Алмаз, высокий парень вызывается добровольцем, во Втором оба вызываются сами, в Третьем кудрявая девушка, Соль, хмурится, а парень лет четырнадцати и вовсе плачет. В Четвертом рыжая девушка-доброволец и загорелый парень, Рэм; в остальных все выглядят напуганными и слабыми, только в Одиннадцатом вызывают широкоплечего смуглого парня, Канта, ростом под два метра. Мы с Шоном ничем не выделяемся. Испуганные и бледные, ничем не запоминающиеся. — Первое впечатление мы произвели неважное, — комментирую я, когда повтор заканчивается. — Да, спонсоров привлекут добровольцы. Но Жатва — не самое главное. Больше всего спонсоров принесут интервью и, конечно, индивидуальный показ, — говорит Хеймитч. Я обращаю внимание, что выглядит он получше и потрезвее, может, от него и будет толк. — И чем нам так поразить Распорядителей? Закидать их углем? — хмыкает Шон. — Я ничего не умею. — Разве ты не можешь сделать из угля жемчуг? — удивляется Эффи. Шон таращится на нее так, словно впервые видит, а Хеймитч громко гогочет. Эффи обиженно поджимает губы, и мне становится немножко ее жаль, но я не предпринимаю попыток утешить ее. Не наша вина, что она такая глупая. — У тебя будет три дня, чтобы найти свой талант, — отвечает Хеймитч, посерьезнев. — Что скажешь ты? Я молчу, общипывая салфетку. Что я могу показать? Понятия не имею. — Я неплохо метаю ножи, — говорю наконец. — Уже хоть что-то.       Утром мы с Шоном снова выходим вместе и идем на завтрак. Мне не спалось из-за кошмаров, я чувствую себя уставшей и измотанной. Хеймитча нет, зато Эффи тут как тут. Она причитает и жалуется на бестолковых стилистов, говорит о том, как надоело ей работать в Дистрикте 12, как она надеется на нас, ведь если мы хорошо себя покажем, то ее могут перевести. Я только киваю, увлеченная бараниной с черносливом и булочками с корицей, Шон, кажется, вообще ее не слушает. — Вам нравится поезд? Чудесно, верно? — спрашивает Эффи. — Мы едем с огромной скоростью, но это совсем не ощущается! Уже к ужину будем в Капитолии. От упоминания Капитолия мой желудок сжимается, я откладываю вилку. Несколько часов, и я окажусь на финишной прямой, на конце которой меня поджидает смерть. — Каждый день бы на таком катался, — мрачно отвечает Шон, и разговор увядает.       После обеда поезд останавливается на дозаправку. Нам разрешают выходить на улицу даже без сопровождения. Идти-то все равно некуда. Шон решает остаться в купе, а я с радостью выхожу из поезда. Иду вперед по изумрудной траве к маленькому желтому островку одуванчиков. Опускаюсь на траву и глажу цветы, на пальцах остается оранжевая пыльца. Бабочка с черными и синими пятнышками взмахивает крылышками и улетает. Это Махаон. Я смотрю ей вслед. Персефона любит этих насекомых и часто рассказывает о них. Такая бабочка живет не больше двадцати дней. Возможно, мы с ней умрем в один день. Я отмахиваюсь от тревожных мыслей. Срываю цветок за цветком и плету венок. Раньше я часто делала их сестрам. На Луговине много одуванчиков. И ромашек. И колокольчиков. И васильков. Сердце сжимается от тоски по дому и по лесу.       Я заканчиваю венок, когда сзади раздается шорох шагов. Оборачиваюсь и вижу Хеймитча. Впервые за сегодня. Он побрился и выглядит намного аккуратнее, солнечные лучи путаются в его волосах, отчего в них словно вспыхивают искры. Хеймитч внимательно смотрит на цветы в моих руках, лицо его принимает задумчивое выражение, потом он говорит: — Пора возвращаться, золотце. Я хмурюсь в ответ на новое прозвище, но ничего не говорю. Хеймитч протягивает мне руку, и я принимаю помощь, поднимаясь на ноги. Мы молча возвращаемся, я изредка бросаю на Хеймитча взгляд, пока вновь не оказываюсь в поезде. Двери закрываются, мы начинаем движение. — В последний путь? — спрашивает Шон, стоящий у большого окна. Я усмехаюсь и возлагаю венок на его голову. — Символ короны победителя, которую ты получишь, — поясняю я. Он смотрит на свое отражение в стекле и заключает: — Мне идет. Прирожденный победитель.       Уже через четыре часа мы въезжаем в сияющий… Нет, в блистающий Капитолий, алмаз Панема, и несемся к станции. Мы прижимаемся к окну и смотрим на огромную толпу, ожидающую прибытия трибутов. Одновременно с Шоном начинаем махать и улыбаться, словно все эти люди — наши самые близкие и дорогие друзья. Испытываем мы при этом только жгучее отвращение. Двери открываются, и мы в сопровождении Хеймитча и Эффи шагаем в разверзнутую пасть Капитолия. Смиренно встаем пред тобой на колени и клянемся в любви навсегда…