Терновый венец

Человек рождается свободным, а между тем всю жизнь он в оковах.

      Эна       В лесу прохладно. Сойки-пересмешницы прыгают с ветки на ветку, насвистывая услышанную где-то мелодию, ярко-зеленые листья едва слышно шумят, покачиваясь. Я негромко напеваю:

— Ножки устали. Труден был путь. Ты у реки приляг отдохнуть. Солнышко село, звезды горят, Завтра настанет утро опять.

Сойки умолкают, прислушиваясь, а потом весело подхватывают песенку, разнося ее по лесу. Я улыбаюсь. Эти птицы мне нравятся, потому что они — словно насмешка над Капитолием. След его неудачи, провала. Вслух я, конечно, эту причину никогда не назову. Наклонившись, я срываю нежно-голубые цветы с широкими зелеными листьями. Мэри Эвердин делает из них настойку от кашля, платит она мало, но больше с нее я бы и не согласилась взять. Особенно после того, как два года назад она вылечила моего младшего брата от пневмонии. Ее муж, Лукас Эвердин, часто по воскресеньям составляет мне компанию во время вылазок в лес. Он-то и показал мне многие растения, которые можно есть или использовать для приготовления лекарств. В остальные дни недели он, как и мой отец, занят в шахтах, поэтому я вынуждена бродить здесь в одиночестве.       Положив полную сумку на землю, я опускаюсь рядом с ней прямо на траву. Луговина залита ярким солнечным светом, и кожу начинает жечь под горячими лучами. Как и всегда, в день Жатвы стоит невыносимая жара. Но все же я думаю, это лучше, чем мокнуть под дождем, стоя на площади, и трястись от страха и холода. Как бы ни старалась отогнать мысли о предстоящем кошмаре, ничего не выходит. Мое имя вписано тридцать четыре раза. Я беру тессеры с двенадцати лет, чтобы помочь родителям прокормить семью, состоящую из двух взрослых и пятерых детей. С каждым годом количество бумажек увеличивается, а вместе с этим — и шансы на то, что меня выберут. Кроме того, два мои брата тоже будут участвовать, Адонису уже четырнадцать, а Аресу только два месяца назад исполнилось двенадцать. Я поднимаю голову, подставляя лицо солнечному свету. Это может быть мой последний свободный день. Последний раз, когда я брожу по лесу и сижу на любимой Луговине… Впрочем, мне повезло уже пять раз, осталось всего две Жатвы.       Я поднимаюсь на ноги и отряхиваюсь, прячу охотничий нож в трухлявой колоде. Туда же кладу пояс с пятью метательными ножиками. Отсюда они никуда не денутся, а вот если их найдут у нас дома, то будет очень и очень плохо. Создавать или хранить оружие строго запрещено. Некоторые, правда, этот запрет нарушают, рискуя своей жизнью и жизнями близких, но без охоты выжить в Дистрикте почти невозможно. Ни еды, ни лекарств, ни денег. После восстания, подавленного шестьдесят лет назад, Капитолий следит, чтобы Дистрикты не могли поднять головы. Мои ножи — это, конечно, не лук, бомба или пистолет, но тем не менее. Закон жесток, за свой промах понесу наказание и я, и моя семья.       Закинув сумку на плечо, я иду вперед, к забору. Прислушиваюсь на всякий случай. Не гудит. Под напряжением он редко бывает, но пару раз пришлось ждать, сидя на дереве. Я аккуратно пролажу в проделанную дыру и, оглядевшись, быстро шагаю к дому мэра. Я продаю ему землянику вот уже несколько лет, а он закрывает глаза на мои вылазки в лес. Все честно. Открывает мне его жена. Она кажется бледной и уставшей, за руку держит двухлетнюю дочь. — Привет, Мадж! — улыбаюсь я девочке, и она, застеснявшись, прижимается к матери, но тут же, повернув голову, принимается внимательно меня рассматривать. Я отдаю женщине землянику, она протягивает мне деньги. Помедлив, произносит: — Удачи… на Жатве. Ее тихий голос дрожит, и я сочувственно поджимаю губы. Десять лет назад ее близняшка погибла во время Игр, и я вижу, что ее боль никуда не делась, хоть и прошло много времени. От этого становится еще страшнее. Я боюсь, что меня выберут, но еще больше меня пугает то, что могут выбрать кого-нибудь из моих братьев. В моей семье пять детей, включая меня — старшую. Это значит, что впереди нас ждет еще много лет непрерывного страха, пока всем моим братьям и сестрам не исполнится восемнадцать. — Спасибо, — отвечаю я и ухожу. Хочу заскочить в Котел и продать зайцев, попавшихся в силки. Двух решаю оставить. Одного для нас, одного для Эвердинов. Вижу знакомые лица и приветливо улыбаюсь, а внутри все сжимается от холодного страха. Так всегда бывает в день Жатвы. Ужас, отчаяние и напряжение буквально разливаются в воздухе, с каждой минутой все усиливаясь. По коже бегут мурашки, а к горлу подступает тошнота. Я осторожно тру ледяные пальцы и отгоняю тревогу прочь. Сальная Сэй приветственно кивает мне. Придирчиво рассматривает зайцев, впрочем, лишь для виду, и расплачивается, даже как-то слишком щедро. — Отлично! Приготовлю сегодня нормальную еду, а не похлебку из этих ваших диких собак. Я шутливо морщусь и фыркаю. Эта женщина может приготовить что угодно и где угодно, а когда желудок сводит от голода, вкус большой роли не играет. — Удачи, — тихо желает Сальная Сэй, посерьезнев. Я киваю, но, не удержавшись, говорю с Капитолийским акцентом: — Счастливых Голодных Игр! И пусть удача всегда сопутствует вам! Выходит не весело, а наигранно и слишком высоко. Сальная Сэй улыбается. Натянуто. В глазах ее я замечаю печаль, смешанную со страхом, и, преувеличенно бодро махнув рукой, ухожу.       Пора идти домой и готовиться, но сперва я заглядываю к Эвердинам. Все дома. В день Жатвы у людей есть время привести себя в порядок, чтобы выглядеть на экранах красиво. Я обнимаю Лукаса и Мэри, вытаскиваю травы и зайца из потрепанной сумки. Они дают мне немного денег, часть я возвращаю: зайца я принесла просто так. В подарок. После Жатвы стоит нормально поесть. Китнисс дергает ткань моих брюк, и я опускаюсь на корточки, легонько приглаживаю ее черные волосы. У нее темно-серые глаза, как у всех жителей Шлака. Она пошла в отца. Ее мать, Мэри Эвердин, — голубоглазая блондинка, а все потому, что она родилась не здесь. Ее семья — аптекари, угольная пыль не въелась в их кровь и черты. Поэтому Мэри, как и я, выделяется из общей массы. — Привет, — улыбаюсь я. — Петь! — просит она. Всегда, когда я прихожу, Китнисс хочет, чтобы мы пели вместе, ей это нравится, хоть она и не может выговорить большую часть слов и только кивает и тянет «а-а-а», покачиваясь из стороны в сторону. Но этого вполне достаточно, чтобы понять, что голос у нее чудесный. Опять же, как у ее отца. — После Жатвы, хорошо? Сейчас мне нужно идти, — обещаю я, касаюсь указательным пальцем кончика ее носа и стараюсь не думать, что она, как и Мадж и другие ее ровесники, уже через десять лет будет стоять на площади, боясь услышать свое имя. Я быстро прощаюсь, улыбаюсь на очередное пожелание удачи и крепко обнимаю Эвердинов. Я знаю их так долго, что они мне уже почти как семья. Выйдя на улицу, тороплюсь домой. Времени в обрез.       Наш дом — низенькая блеклая постройка, почти ничем не отличающаяся от других домов в Дистрикте 12. Две комнатки-клетки с серыми стенами, маленькая кухонька и ванная. Переступив порог, чувствую себя так, словно упала в бурлящую реку. Отец дает быстрые хаотичные наставления братьям и поглядывает на часы, нервно стуча пяткой по полу. Увидев меня, он немного успокаивается: видимо, боялся, что я опоздаю. Мама собирает волосы Персефоны, с легким самодовольством глядящейся в зеркало, следя за тем, как Ариадна поправляет воротник и затягивает ремешок на платье. Все мои братья и сестры названы в честь героев древних мифов и сказок, сюжеты мама почти не помнит, лишь понравившиеся имена. И только мне повезло быть названной в честь желтого цветка — Энотеры. Родители говорят, что это неприхотливое и живучее растение, которое распускается ночью, когда солнце перестает освещать землю. Они назвали меня так, чтобы я могла выжить где угодно и «сиять даже во мраке». Я фыркаю и опускаюсь в наполненную ванну. Удивительно, что прожив здесь так долго, они сохранили романтичность натуры.       Я быстро смываю грязь и пыль с кожи, мою волосы и вытираюсь полотенцем. Мама указывает мне на приготовленное платье. Оно белое, закрывает колени, легкие рукава обнажают руки ниже локтя. Я затягиваю пояс и расправляю складки на ткани. Мама заплетает мои волосы на манер диадемы, часть оставляет распущенными, потому что они не успели толком высохнуть. Она ворчит, что я слишком беспечно отношусь к подготовке, но я знаю, что ее всю трясет от страха. Я смотрю на себя в зеркало. Раз в год во время Жатвы все жители выглядят лучше, чем обычно. Я не исключение. Мои влажные золотистые, как у мамы, волосы лежат на плечах, верхняя часть заплетена в косу. Глаза у меня темно-зеленые, кожа светлая. Мама, Персефона и я сильно отличаемся от жителей Шлака, ровно как и Мэри. Арес, Адонис, Ариадна и отец же напротив имеют оливковую кожу, серые глаза и черные волосы.       Арес мелко дрожит, но пытается храбриться. Я похлопываю его по плечу и тихо говорю: — Сегодня у нас на ужин заяц, земляника, клубни китнисса и из трав заварим чай. Он улыбается и подмигивает: — Жду не дождусь, осталось потерпеть пару часов, пока Жатва не кончится, — отвечает он, небрежно махнув рукой, дрожать перестает. Перед выходом мы все обнимаемся, шепчем слова поддержки и выходим под палящее солнце. Я никогда не стану заводить детей, чтобы не обрекать их на ужас Жатвы.       На площади нас разделяют. Сестры стоят рядом с родителями, Адонис и Арес, одетые в белые рубашки и темные брюки, идут к остальным мальчикам и расстаются, заняв разные места в соответствии с возрастной группой, я же встаю рядом с девушками семнадцати лет, но мы втроем продолжаем переглядываться, пока громкий бодрый голос не заставляет нас сосредоточить внимание на сцене. — Рада приветствовать вас, жители Дистрикта 12! — говорит в микрофон Эффи Бряк. На ее голове жуткий розовый парик: бараньи кудряшки, прилизанные одна к другой, устремлены вверх, создавая этакую пирамиду. Не представляю, как она проходит в двери и не задевает верхушкой парика косяки. — На ежегодной церемонии Жатвы, посвященной 60-м Голодным Играм! — продолжает она после короткой паузы. Ее золотистые ресницы очень длинные, когда Эффи широко открывает глаза, ресницы достают почти до середины лба. Кислотно-зеленое платье сковывает движения, так как слишком пышное, а завязки сжимают ее талию, затрудняя дыхание. Капитолийская мода — просто жуть. — Прежде чем мы посмотрим фильм, привезенный… — ее голос поднимается на несколько октав, — из самого Капитолия, поприветствуем, — голос снова становится нормальным, — Хеймитча Эбернети! Победителя 50-х Голодных Игр! Хеймитч поднимается на сцену. Он выглядит равнодушным, на подбородке виднеется щетина, темно-каштановые вьющиеся волосы спутаны. После победы он стал ментором, я вижу его во время Жатвы каждый раз, и внешний вид его становится все хуже и хуже, хотя он все еще является довольно привлекательным мужчиной. Хеймитч опускается на стул в глубине сцены и откидывается на спинку. Эффи кривится, но быстро берет себя в руки и еще раз повторяет про фильм. На экранах появляются яркие кадры. Закадровый голос каждый год говорит об одном и том же: тринадцать Дистриктов взбунтовались против Капитолия, начались Темные Времена, многие погибли, Дистрикт 13 был стерт с лица земли; чтобы предотвратить подобное в будущем, Капитолий решил каждый год устраивать Голодные Игры — все двенадцать Дистриктов обязаны предоставить одного юношу и одну девушку в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет для сражения на Арене, пока не останется один выживший. Это должно показать нам, насколько бессмысленно идти против Капитолия. Они убивают наших детей, а мы, Дистрикты, ничего не можем сделать.       Когда фильм заканчивается, я чувствую ярость. Мы платим за то, что наши предки пошли на бунт, зная, что у них не хватит сил победить. Мы платим за их глупость. Умираем на радость Капитолийцам. — Итак, пришло время узнать имена трибутов, — Эффи потирает ладони с таким радостным видом, что мне хочется швырнуть в нее камень, но если сделаю это, то меня сразу расстреляют, а моей семье повезет еще меньше. Поэтому я стою ровно. — По традиции девушки первые. Она сует выбеленную руку с длинными желтыми ногтями в стеклянный шар и вытаскивает бумажку. На миг все перестают дышать, на площади воцаряется мертвая тишина. Эффи медленно распечатывает ее, пока мое сердце колотится в груди с бешеной скоростью, потом подносит бумажку к глазам и, наконец, читает: — Энотера Калат! Все замирает, замедляется. Я ищу названную девушку в толпе, пока не понимаю, что это я сама. Эффи достала одну из тридцати четырех бумажек, на которых было написано мое имя.       Люди расступаются, когда я иду к сцене. Ноги не слушаются, сердце колотится где-то в горле. С каждым шагом я приближаюсь к смерти. Земля пульсирует и покачивается, или мне это только мерещится? Я слышу вскрик матери, плач сестер, вижу огромные глаза братьев. С трудом поднимаюсь на сцену, спотыкаюсь о ступеньку и едва не падаю, на миг встречаюсь взглядом с Хеймитчем, но отворачиваюсь, смотрю в толпу. — Поздравляю, — беззаботно щебечет Эффи, и я с трудом понимаю, что означает это слово. Будто есть с чем. Эта идиотка издевается, что ли? Я словно в коконе, все тело дрожит. Не верится, что это происходит со мной. Хочется плакать, но я себе этого не позволяю. Выпрямляю плечи и поднимаю голову, надеясь, что так буду выглядеть менее жалко. Наверняка это просто сон… Незаметно щипаю себя за руку, но ни сцена, ни капитолийка не исчезают. Эффи вытаскивает бумажку с именем трибута-парня, и меня обдает холодом. Мои братья ведь тоже участвуют. Не может же быть такого, что кто-то из них сейчас тоже станет трибутом? Мне кажется, что если Эффи не прочтет чертово имя прямо сейчас, то я вцеплюсь ей в волосы, как полоумная. И она, словно сжалившись, произносит: — Шон Мартен. Невольно я выдыхаю, поняв, что это не Арес или Адонис, затем опускаю взгляд на моего товарища по несчастью. Он медленно идет вперед под сочувствующий вздох толпы. До моего слуха доносится отчаянный вопль: Персефона в истерике прижимается к матери. Шон оборачивается, но тут же вновь устремляет взгляд на сцену. Ему двенадцать. У него нет шансов. Впрочем, у меня тоже. Шон смотрит на меня, словно прося поддержки, защиты… Но я и себя-то защитить не могу. В его серых глазах блестят слезы. Чувство вины за мимолетную радость от того, что именно он оказался невезучим и, возможно, тем самым спас моих братьев, колет изнутри. Он ведь совсем еще ребенок… Живет по соседству, здоровается при встрече. Смуглый, черноволосый. Учится вместе с Аресом, часто играет с Персефоной и Ариадной. Я бросаю взгляд на бледных братьев, на рыдающих сестер. Теперь он отправляется со мной в холодные объятия смерти. Я пожимаю его влажную ладонь, потом — сухую и крепкую руку Хеймитча, от которого зависит, как долго мы протянем. Мои пальцы мелко дрожат. Снова смотрю на братьев, на сестер, на родителей, на площадь, на небо, на родной Дистрикт. А потом нас уводят. И я знаю, что уже никогда не вернусь. У меня нет шансов выжить.