Туган як

      Пальцы его летают птицами по дудочке, а мелодия льется ручьем сквозь фиолетовые куски облаков с неба, хочешь? — сорви их с неба и съешь, только быстрее, пока музыка не кончится, ты же не желаешь того, чтобы вдруг облако просочилось сквозь твои пальцы, мигом потеряв волшебство, верно? Ксюша не желает, но смотрит, смотрит на юношу под деревом, и кажется, что сквозь нее пролетают все облака мира, — такой воздушной она себя чувствует впервые и навсегда.       Он играет, и лицо его одухотворено и расслаблено. Глаза смотрят нежно и печально — в пустоту, и девушка не решается выйти на поляну, прервать волшебство, затмить собой сияющее духовным возрождением солнце. От восторга хочется плакать, как в самом детстве, когда впервые сталкиваешься с этим миром, растирать слезы по лицу, упасть на колени, вдыхать воздух всей грудью в невозможности надышаться з-в-у-к-а-м-и. И Ксюша падает, словно одним своим поступком отказываясь от кислорода, будто всю жизнь готова прожить этой мелодией, а по окончании нотного текста сгореть бабочкой-однодневкой, отдавшей весь свой выделенный срок за свет лампочки Ильича, которая впервые зажжется лишь через восемнадцать тысяч таких бабочек.       — Наслушалась? — парень спрашивает ехидно, преступно прерывая музыку. Ксюшу словно по голове огревают: не только потому, что ее раскрыли. Вселенная возвращается с каждым вдохом: резким, отупелым, невозможным.       — Я не дослушала.       — Да что ты, — хмыкает незнакомец. Он запрокидывает голову назад и уставляется в небо. Ксюша молчит. — У тебя артроз?       — Нет, — изумляется девушка. — С чего ты взял?       — Так ты на колени передо мной упала? Я польщен. А думал, что встать не можешь.       Ксюша задыхается от возмущения, — перехвалила, — поднимается, одергивает юбку. Юноша возвращает голову в исходное положение и уставляется на слушательницу раскосыми веселыми глазами. Краешек его рта дрожит, и Ксюша понимает, что если музыкант не сдержится и засмеется, то она позорно сбежит.       — Как тебя зовут-то хоть?       — Сто рублей, — вякает Ксюша, абсолютно теряясь.       — Хорошее имя, — задумчиво кивает парень. — А меня вот Данис.       И жизнь в то же мгновение будто обретает смысл.       У Даниса глаза цвета янтаря, а голос медовый. Ксюша садится рядом, не обращая внимания на слезящиеся глаза и стеснение, и спустя мгновение уже делает глоток из предложенного бурдюка.       — Это что? — она недоуменно поднимает глаза на парня.       — Кумыс, — дрожащим от сдерживаемого смеха голоса отвечает он. — Ещё распробуешь.       Данис бережно откладывает дудку и ложится на землю, предварительно пододвинув сумку под голову. Ксюша широко распахивает глаза.       — Ты красиво играешь на флейте, — робко говорит она.       — Это курай, — признается он и наконец хохочет. Данис смеется долго, щурится, глядя на солнце, и Ксюше даже на мгновение хочется, чтобы смотрел парень на нее, а не на небо. Мысли такие она обычно прогоняла мгновенно, позволять себе такое — идея заведомо провальная, а сейчас мысль задержалась, назойливо вцепилась, и что-то маячит на краю подсознания. Дежавю. Оренбург мотает головой, не желая погружаться в раздумья, переводит взгляд обратно на Даниса. Тот уже почему-то спит. Под ресницами, склеившимися стрелочками, — сетчатка глаза, запечатлевшая миллиарды событий за миллиарды лет. Под ресницами его — тысячи секретов и тайн, оберегать которые придется еще тысячи лет, сотни вещей, хранителем которых он невольно стал. Под ресницами его — раскаленное солнце оазиса и ветер свободы в поле. И, кажется, во всем мире ветер утихает на секунду.       Ксюша проводит в тени деревьев около двух часов, почему-то не желая оставлять нового знакомого, расправляет юбку на коленях и поглядывает на спящего человека. Внутри струятся нежность и безрассудство. У Даниса волосы черные, цвета смолы и упущенной любви, длинные пальцы и лицо совсем еще молодого парня, познавшего тяготы веков. Разумеется, никакие века он не проживал, максимум лет двадцать, но во сне не расслабляется, спит настороженно. Ксюша не сдерживается и касается его волос, пропускает мягкие пряди сережками березы сквозь обожженные пальцы, будто пытаясь себе доказать, что все происходящее реально. Другой рукой она подтягивает к себе бурдюк и решительно делает глоток. На посягательство на кумыс Данис реагирует моментально, за секунду опрокидывает Ксюшу и нависает сверху. После этого парень открывает глаза.       — Чего таращишься? — он приподнимает бровь.       — Ты красивый, — выдает она.       — Спасибо, я знаю.       — Ты грубиян.       — Спасибо, что посидела со мной, но кумыс разливать было необязательно.       — Спасибо за хорошие слова, но принимать такую позу было необязательно.       — Я защищался.       В глазах его скачут солнечные зайцы, играя в салочки, и Ксюша замирает, наблюдая. Данис тоже не трогается с места, и на губах его трепещет птицей улыбка. С птицей в неволе ее сравнить нельзя, — неволи в Данисе попросту быть не может, — скорее, она похожа на нахального воробья, дразнящего ленивого кота. Юноша наклоняется ниже, прижимается лбом ко лбу девушки, и говорит:       — Ты завтра придёшь? — он замолкает на мгновение. — Придёшь.       Ксюше кажется, что она уже выучила Даниса, запечатлела его на внутренней стороне век.       Утром, по обыкновению, к ней заходит соседская девчонка с кувшином молока. Ксюша, пересчитывая деньги, вдруг додумывается спросить:       — Ась, а ты Даниса знаешь?       — Даниса? Который башкир еще?       — Башкир? Допустим.       — Ой, — глаза Аси затуманиваются, пока она решает, с чего начать рассказ. — Красивый, да?       — Ну же, Ася! Не томи, — шутливо грозит Ксюша, а у самой сердце в пятки.       — К сестре вроде приехал. Или к невесте. В общем, к родственнице какой-то. Так бабка сказала, она же все про всех знает.       — Ну тебя! Невеста разве родственница?       Вопрос, в общем-то, невинный, но глаза сами неподвластным объяснению образом устремляются в пол.       — А что, понравился? — приподнимает брови девчонка. — Ты же в невестах засиделась, мне бабушка и про тебя сказала.       — Ну ты же знаешь, я не могу, — зардевается Ксюша. Не может по причине того, что вообще не человек, но это, конечно же, неважно.       — Дурочка ты, Ксюш. Познакомься, а там и замуж, гляди, выйдешь, — хихикает Ася и ловко уворачивается от полотенца.       — Ну ты узнай у бабки все равно, вдруг женат, — проникновенно просит Орьева, отдавая деньги за молоко.       — Обязательно, — кивает собеседница, и Ксюше кажется, что что-то здесь нечисто.       После событий весны этого года она в принципе стала очень подозрительной. Пожары выжгли начисто всю память, и особо милосердные горожане всячески пытались олицетворение собственного же города одурачить. А еще всегда было очень холодно. Во всяком случае, последние несколько месяцев.       Данис встречает Ксюшу на улице. Вопит, завидев издали:       — Ксения! Спасибо за беспокойство!       — В чём дело? — осторожно интересуется Ксюша, подходя ближе.       — Я не женат, не переживайте! — чувство дежавю снова беспокойно пронзает сердце, но девушка отгоняет эти мысли прочь. Вполне ожидаемо было, что Аська бесцеремонно все разболтает приезжему красавчику, хоть и стыдно, но кое-что тревожило.       — Откуда ты знаешь моё имя? — спрашивает Орьева. Юноша едва заметно морщится.       — Несносная! Птица нашептал.       — Нашептала, — привычно поправляет его собеседница. Данис вскидывает брови.       Ксюша ненавидит невозможность что-то вспомнить, однако оптимальным выходом из ситуации она находит побег.       Отчаянно запыхавшись, воспоминания о проведенных вместе с новым знакомым часах нагоняют Ксюшу уже возле дома. Становится больно на секунду, и девушка понимает, что пойти на поляну уже не сможет. Дурочка. Нельзя сближаться с людьми ближе, чем позволяет их жизненный срок. Нельзя быть эгоисткой и ставить собственные чувства выше чужих только потому, что внутри все трепещет узнаванием и теплом. Теплом не обжигающим, а июньским, солнечным. Прямо, как на сабантуе, когда…       Данис уже кажется ей ближе кого-либо. Она знает, что он радуется, если вдруг насчитает семь коней в поле, и вешает подковы над входом в дом. Знает она и то, что улыбается он только зеркалу, когда возвращается домой на половине дороги, и ей. Не знает она только его самого.       — Мне надо тебе кое в чем признаться, — решается Ксюша, опуская глаза вниз и сминая в руках край юбки. Секрет ее трепещет в области горла голубкой, и рассказать его хочется больше потому, что если разочаровывать, то сразу. Чтобы Данис не питал ложных надежд на то, что Ксюша будет рядом, продолжая его мучать.       Тонкую нить их душевной связи стоит разрезать в самом начале, чтобы жалеть об этом всю жизнь, но не признать это никогда.       Ведь у него же есть возможность прожить спокойную жизнь с достойным ее окончанием?       И без Ксюши.       — Я тебя слушаю, — кивает Данис, совершенно спокойно ее дождавшийся, я буду ждать тебя всегда. Вся её решительность начисто исчезает, и почему-то ужасно хочется плакать.       — Я не совсем обычный… человек, — говорит она и зажмуривается.       — Я тоже, — хмыкает парень. — Я на руках стоять умею.       — Хватит надо мной смеяться.       — Ты просто забавная, когда ничего не помнишь.       — Это не смешно.       — Прости, — говорит Данис, нахохлившись воробьём.       Данис извиняется, Ксюша слышит это собственными ушами, знает почему-то, что это дорогого стоит, и из нее будто выбивают весь воздух. Появляется совершенно эгоистичное желание умолчать правду.       — А что я должна помнить?       — А что ты помнишь?       Он хмурится, и его напряжение почему-то задевает Ксюшу.       — Что такое сабантуй?       — Я люблю тебя, Ксюш.       Они произносят это одновременно, и у обеих фраз почему-то один и тот же смысл.       — На самом деле я — аватар Оренбурга, ну, город, понимаешь? — неожиданно для себя выдает Ксюша и втягивает голову в плечи: сейчас назовет сумасшедшей, пошлет, засмеет. Орьева знает, что Данис так не поступит, но он молчит, и девушка наконец поднимает на него глаза.       — Ксюш, ты дура? Я вообще-то к тебе приехал. Знакомиться.       За-но-во.