
Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
Бесконечные сети обид опутали их надёжнее некуда, и несчастья последних лет подливали горючее в этот огонь. Великая война завершилась противоречивым миром, о котором Фердинанд Фош, французский маршал, сказал: «Это не мир. Это перемирие на двадцать лет». Он ошибся лишь на два месяца. 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война.
Примечания
В самой шапке только основные элементы фанфика, тогда как из-за специфики темы здесь будут и жестокость, и изнасилования, и другие кошмары вплоть до концлагерей (но до них пока далеко). Но найдётся место и обычным моментам, и добрым, я надеюсь, жизнеутверждающим. Это сейчас никому не помешает.
В шапке перечислены не все персонажи: я бы добавила в строку о них ещё «и другие» :) Финляндия, Норвегия, Канада, Шотландия, Ирландия, Индия, Корея и так далее. История — джен, но с элементами слэша: Германия/Северная Италия, Испания/Южная Италия, намёки на Англия | Россия (дань моему нынешнему ОТП) и на USUK (дань моему самому первому ОТП в Хеталии).
Персонажи, несмотря на хуманизированность, остаются странами, а ни одна страна не безгрешна. Тем, кто любит Людвига и Гилберта, придётся увидеть их зигающими в нацистской форме, Артур всё ещё остаётся метрополией Британской империи, за Альфредом будут замашки расиста, Иван и остальные члены СССР — не краснознамённые святые (но и не исключительно дьяволы), а более, кхм, приземлённые, и так далее. Что поделать, 1920-1940-е!
Политики очень много. Нет, вы не поняли. Её ОЧЕНЬ МНОГО. Тем не менее, я постараюсь держать баланс между ней и более обычной жизнью и обычными чувствами наших героев))
Комментарии исключительно приветствуются, включая указания на промахи в матчасти. Оставляю за собой право не согласиться с последними.
Просьба не заводить никаких политико-военных споров в комментариях.
Посвящение
Химаруе!
Seymour Ridmonton. Его перевод «Ночь утонувших звуков» — тот самый фанфик по USUK в антураже Битвы за Британию, который привлёк меня к теме Второй мировой войны. Без него «Ветра и бури» бы не было.
Савайи, Санни, Даше, Атась, Графу, Таше — людям, которые терпели мои закидоны и таки читали главы, между написанием которых порой проходило несколько месяцев! Огромное спасибо!
Моим читателям на Дыбре, которые тоже читали как минимум самую первую главу.
Глава 7. Предвестие ужаса
14 сентября 2024, 06:18
— В-выметайтесь?.. — дрогнувшим голосом переспросил Феличиано. — «Синьор Варгас»? Романо, чёрт возьми, — он не сводил с мафии глаз, — что это всё значит?
— То и значит, что я сказал, — вместо Романо ответил главный, с двумя головорезами по бокам. Романо не знал его настоящего имени и звал его просто синьором Верде, по одному из псевдонимов. — Мы проявили великодушие, дав синьору Варгасу, по его просьбе, больше времени, но срок истёк. Моё терпение не безгранично, да и, понимаете ведь, сейчас всем непросто.
В груди пекли стыд, злость, желание что-то сделать, непонимание — что. Главное было выбраться отсюда живыми: Романо с Феличиано хоть и могли воскреснуть, это дело не любили. Болезненное, грязное. Синьор Верде с улыбкой посмотрел на Романо. Как до такого дошло? Он заигрался. Потерял бдительность. Забыл, что все связи остались на юге. Так-то оставалась корона, но тогда закон прижмёт и его самого.
Проклятье!
О том, когда именно истекал срок, в разговорах с мафией и речи не было, хотя Романо осознавал риски. Как видно, недостаточно. Билеты в кино для Феличиано и себя он тоже не купил, а взял в долг, спасибо сети нужных знакомств — правда, бесполезных в мафиозных делах. Теперь же Феличиано…
Феличиано убьёт его.
Едва заметив, как тот шевельнул руками, словно намеренный схватиться за нож, Романо тронул его за плечо — и тут же нарвался:
— Какого хрена, Романо?! — выпалил Феличиано ему в лицо и повернулся обратно к мафии: — Сколько вам надо? Какую сумму задолжал вам мой брат?
Синьор Верде вздохнул и, уже не такой добродушный, дал отмашку своим молодцам. Один из них направился к Феличиано, другой рванул мимо, в зал, и распахнул первый попавшийся шкаф. Романо бросился следом.
— Что вы делаете?!
— Осваиваем свою квартиру, — отрезал Верде. — А теперь убирайтесь оба, и ещё: если ты, мелкий ублюдок, вытащишь сейчас ножи, я гарантирую тебе дырку во лбу.
Слова были излишни. Пистолет, дулом смотревший Феличиано меж глаз, говорил красноречивее некуда. Романо, не в силах пошевелиться, наблюдал, как один из молодчиков держал его брата на мушке, а второй разносил комнату. Вещи полетели из шкафа на пол. Затем настал черёд стола и нутра его ящиков — драгоценной шкатулки. Подушки и обшивка дивана встретились с ножом: а ну как внутри заныканы ценности? По полу разлетелись перья.
— Только не её! — крикнул Феличиано, как только заметил шкатулку на столе. Мафиози осклабились:
— Отчего ж? Она вполне покроет часть долга.
— Там внутри только бумага, — бледнея, объяснил Романо, — внутри нет драгоценностей или чего-то подобного, что можно продать.
Если бы они были на юге… хотя бы немного южнее…
— Давайте тогда взглянем на содержимое. Гоните ключ.
— Он за портретом Римской импери…и-и-и… — спохватился он, — ну, то есть этого римлянина, — и указал на картину кисти Феличиано. Тот, что громил комнату, сорвал картину со стены, благо сам холст не пострадал.
Романо спиной ощутил взгляд Феличиано. Испепеляющий, точно лава.
Ключ на обороте картины. Тонкое щёлканье замка. Шорох телеграммной бумаги. Недоумение, затем веселье во взглядах.
— Неужели политика? — заинтересовался синьор Верде, проглядев несколько телеграмм. Романо тихонько порадовался, что обращения друг к другу у стран было принято делать не по именам. — «Уважаемый Россия, вынужден сообщить, что конференция переносится… смена правительства…», «Dear Mr. Northern Italy…» Пф, это что за игры?
— Можете, — тихо обратился к нему Феличиано, всё так же не двигаясь под дулом пистолета, — можете забирать шкатулку. Только письма отдайте.
— Письма? Даже не еду? — усмехнулся тот, что потрошил подушки и диван. Нож в его руке опасно блеснул. Верде задумчиво просмотрел ещё телеграммы, прежде чем повернулся к Феличиано.
— Мне неинтересна политика, ни реальная, ни игрушечная. Я не жестокий человек, — вернулся к нему тошнотворно добродушный вид, — так что можешь это забрать.
Бессилие мешалось со злостью и стыдом в отвратную смесь. Пистолет ткнул Феличиано в плечо, толкнув к парню со шкатулкой в руках, которую тот немедленно перевернул и высыпал всё, что внутри.
— И картину, — добавил Феличиано осторожно, когда сделал к телеграммам на полу шаг, и услышал обманчиво мягкий отказ:
— Нет.
Из всего, что было в квартире, забрать разрешалось лишь телеграммы. Романо взглянул на новые кисти, краски, дорогую бумагу, которые Феличиано приобрёл в Генуе. Совершенно зря. Пытаясь скрыть дрожь, Феличиано склонился, опустился на четвереньки и принялся собирать телеграммы, и Романо поспешил присоединиться к нему. Пистолет тут же уставился на него.
— Попробуй дёрнуться ещё раз.
Феличиано, не обращая на это внимания, собирал телеграммы. Романо, похоже, был прав в своих догадках, когда впервые увидал их в этой квартире: в них таилось нечто столь ценное, вроде жёсткого компромата, что из всего, что было, Феличиано хотел забрать именно их. Романо смотрел на него и не двигался, не желая получить пулю меж рёбер. Главное было остаться в живых. Осталось с десяток последних телеграмм. Феличиано, с широко раскрытыми глазами и бледным лицом, пополз к ним. Романо поднял взгляд на синьора Верде, который с сосредоточенным видом наблюдал за ними обоими, и от этого внутри вновь затрепетал страх. Во рту скопилась слюна. Мысленно чертыхаясь, Романо уставился в пол и увидел, как Феличиано подобрал всё.
Им позволили подняться и выпрямиться.
И уйти в том, в чём были, под начавшийся дождь. Лило как из ведра! Как назло! Романо замер на пороге дома — его обдало волной сырости, — и не сразу сообразил, что перегородил путь. Не торопясь наружу, Феличиано неуклюже пытался убрать пачку телеграмм под одежду. Каждый шорох в шелестящем дождливом безмолвии, казалось, вытягивал жилы. В жизни всякое бывало, порой не по разу, но оказаться без крыши над головой — да когда дела только наладились…
— Я думаю, — мрачным тоном заявил Феличиано, — что ты и без меня понимаешь, что я хочу тебе сказать.
— Да уж понимаю… — пробормотал Романо. Что ещё он мог ответить? Теперь надо было искать новый дом, ещё и как-то объясняться с хозяином.
Феличиано резко повернулся к Романо.
— Неужели? — выдохнул он, переполненный гневом. — Я давно догадывался, что ты во что-то ввязался, ведь иначе и быть не могло. Это ж ваша, террони, известная привычка, чуть что, бежать к мафии, плевать на закон! Даже думать не хочу, что ты для них делал!
— Вообще-то!..
— Точно делал, что я, мафию не знаю?! — Феличиано вытолкнул Романо под дождь, шагнул следом, вытащил из рукава ножи и швырнул их. — У меня попросту слов нет, ты постоянно, постоянно, за что бы ни взялся, делаешь всё хуже!
В глазах Феличиано встали злые слёзы, или так показалось из-за дождя? Оглушённый его криком, Романо не нашёлся с ответом. Ножи валялись в грязи на земле.
— Лучше б ты и правда уехал на юг! — в сердцах бросил Феличиано, Романо попробовал было возразить, но тот и слова вставить не дал: — Не хочу слышать твоих оправданий! Зачем мы только съехались? Сказано же было просто убраться из дворца, без каких-то условий, — пробормотал он, уже обращаясь словно к себе самому.
Романо стиснул кулаки. Он не хотел всё это слушать. Хоть и понимал, что заслужил. Но разве он совершил эту ошибку потому лишь, что был тупой?! Феличиано, то повышая тон, то стихая, продолжал говорить, в каком он был шоке, что им теперь делать — как что? идти к Его Величеству! — как добыть обратно утраченное, и почему Романо забыл, сколь опасны игры с огнём!..
— Зато было что жрать! — рявкнул Романо. Струи дождя хлестали холодом, вставали прозрачной стеной перед ним, отгораживая от брата. — Ты… Ты вообще благодарить меня должен!..
— Что?! — всплеснул руками Феличиано. — Что ты сказал?! Ты это сейчас серьёзно?! Хотя! — Он сгорбился, сложил руки на груди в попытке защитить телеграммы, скрытые под одеждой. На миг показалось, что пламя потухло в его глазах, но нет — его просто заволокло чёрным гневом. И голос резко стал тише, почти сливаясь с дождём: — Хотя мне плевать, что ты скажешь. Вали к себе на юг, там тебе самое место.
Как будто Южная Италия была чем-то третьесортным, и люди оттуда…
— Терроне.
И Феличиано направился прочь. Худой, ссутуленный, слабый.
До невероятия злой.
Поддавшись порыву, Романо схватил с земли оба ножа и швырнул ему в спину, правда, не попал. Тот даже не обернулся. Всё полетело в тартарары в очередной раз, стекало с неба на землю, сливаясь с грязью под шумный, почти болезненный стук сердца. Перед внутренним взором сцена за сценой вставали воспоминания.
О том, как Романо впервые явился к синьору Верде.
О том, как тот согласился в обмен на помощь в паре делишек: просто отвлечь полицию, пустяк.
О том, как Феличиано удивился и обрадовался, когда впервые с тех пор, как покинул дворец, поел досыта.
Можно подумать, таким, как они, и правда грозила смерть! Зачем было так надрываться? Зачем вообще всё?! Романо в ярости пнул попавшийся под ноги камушек, и тот ускакал в ближайшую лужу. Под дождём рядом с ней мокли ножи. С губ плевок за плевком слетал грязный мат, когда Романо подобрал их и отряхнул от воды. Надо было всадить нож Верде под рёбра да прокрутить в ране — так точно запомнил бы урок надолго, коль выжил бы. Романо ещё мог это сделать.
Он с хмурым видом повернулся обратно к подъезду.
Было бы ошибкой считать, что такие древние создания, как страны, не умели совершать преступления так, чтоб было не подкопаться. Мафия? Романо был сама Южная Италия. Даже Сицилия, его часть, особенно страдавшая этим недугом, не могла его переплюнуть. Он нарвётся на неприятности? Ничего страшного. Государство прикроет его, а если нет, Феличиано всё равно гнал его на юг, туда, где у Романо имелось до черта связей. Верде же заправлял в Риме. На Юге он был никто.
Подогреваемый этими мыслями, Романо вернулся в подъезд и уже поднялся на один этаж вверх, когда заметил торчавший из почтового ящика уголок конверта. Номер квартиры был их с Феличиано. Не желая, чтобы в этом копались Верде с его мордоворотами, Романо подошёл, вскрыл замок почтового ящика — ножом, ключ-то остался в квартире, — и вытащил письмо. На конверте стояли адрес и имя отправителя: Сицилия, Карло Варгас. Хмыкнув, Романо взрезал конверт и извлёк письмо вместе с парой газетных вырезок. Как там Сицилия поживал? О, судя по тону, свою долю дерьма он поел. Тоже, как Феличиано, рассуждал о фашизме, который, как знать, мог привести к положительным переменам. Романо посмотрел на статью на газетных вырезках. «Giornale di Sicilia» пишет.
«…правда заключается в том, — цитировался Муссолини, — что люди не сражаются за их права, главное из которых — это право на существование».
Романо читал статью со злобным вниманием, впивался взглядом в каждое слово, которое, казалось, раскалённым железом жгло самое сердце. Люди в Италии не сражались за свои права. Они аморфно пытались выжить, прибегали порой к подпольным способам, а преступники и рады были воспользоваться чужим отчаяньем. Но если бы официальные, законные пути работали без сбоев, сложилась бы такая ситуация? Обратился ли бы Романо за помощью к мафиози? Ну и кто виноват?! Он, что ли?!
— Романо!
Вздрогнув, Романо обернулся.
У подножия лестницы у него за спиной стоял, мокрый до нитки, Чиано. Романо напрягся. Хмурый, недовольный, брат с требовательным видом протянул руку:
— Мой нож.
Губы скривила усмешка. Хорошо прощание.
Романо достал второй нож из кармана и бросил Феличиано. Тот ловко поймал. Что дальше? Ещё раз потравить друг другу душу? Не в кино же идти после того, что случилось.
Феличиано не сводил с него взгляда.
— Думал, я тебя брошу? — с раздражением в голосе спросил тот и, круто развернувшись на пятках, пошёл обратно, вон из подъезда. — А вот нет. Идём, я знаю, где можно перекантоваться.
В первый миг Романо своим ушам не поверил. Внутри вновь вспыхнул стыд, вместе с ним — злость, кулаки сжались до дрожи, до боли в пальцах, смяв письмо с газетными вырезками. У Романо и Феличиано больше не было в Риме дома. Вернуться теперь во дворец? Романо фыркнул.
Нет.
Он пошёл за Феличиано. Ведь тот в чём-то был прав. Романо многое сделал хуже, так что хотя бы немного стоило вновь Феличиано довериться. От одной только мысли об этом хотелось поморщиться, ему дурнело, когда стыд брал за горло и затыкал рот. Ведь это из-за Романо они с Феличиано оказались на улице. Глупо было отпираться. Это он связался с римской мафией, он проворонил момент, когда ещё не слишком впутался в это. Но он должен был бороться за своё право на существование. А значит, понимать, что в том, что случилось, была не только его вина!
Вывод был очевиден.
К чёрту королевский дворец.
— Чиано, — негромко позвал Феличиано Романо перед тем, как они опять вышли под дождь. Письмо и газетную статью он спрятал в карманах. — Прости меня.
Феличиано лишь отмахнулся. Как будто уже и не злился, но Романо не тешил себя этой мыслью. В голове вертелись воспоминания — о кино, о мафиози в квартире, о ссоре, о сицилийских вестях, о фашистских друзьях Феличиано. В груди чёрной желчью кипела злость, чуть не выкипала ругательствами, но Романо молчал. Дождь не унимался. Было непонятно, куда шёл Феличиано, а задавать вопросы лишний раз не хотелось. Договорился уже, доигрался. Романо старался держать гнев в узде. На этот раз, правда, рядом не оказалось ни единой церквушки, да и настроение было далеко от смиренного. Зато в кармане был нож.
Пешком, по дождю, по огромному Риму, его открытыми дорогами, обходя стороной закоулки, Романо и Феличиано прошли несколько районов. Дождь потихоньку пошёл на убыль. Мимо тянулись жилые дома. Через полтора часа ходьбы Романо всё-таки спросил Феличиано, куда они идут, и ответ его поразил. Гарбателла! Недавно построенный район дешёвого жилья, южный пригород Рима.
— Так далеко!
Феличиано остановился и, встав полубоком к Романо, посмотрел на него тёмным взглядом:
— Можем потратиться на такси, у нас ведь так много денег.
Больше Романо ничего не сказал.
Они теперь были бездомные, так что жаловаться не приходилось. Гарбателла после дождя, придавленная пасмурным небом, казалась бледной, грязной, с тёмными домами, поделёнными на множество лотто. Сад в центре каждого лотто порадовал. Феличиано бродил по ним — заходил, выходил, осматривал следующий, — и Романо, как дурак, тащился за ним следом. Только через полчаса таких прогулок тот наконец остановился перед лотто тридцать четыре, а внутри живо нашёл нужный дом.
— Чианито!..
С закатанными чуть не по плечи рукавами рубашки, из окна первого этажа на Феличиано и Романо смотрел, широко улыбаясь, Лучано Альбини.
13 июня 1922 года, Москва
В голове сидел текст. Ваня знал его наизусть, до последнего слова. Он рассмеялся бы в голос, предположи кто-нибудь, что это было что-то из большевистских манифестов. Как там в русских народных сказках, главный герой — Иван-дурак? Надо было соответствовать образу. Иван какой уже день собирался и не мог написать ответ Альфреду, солнечному придурку за океаном, который — в груди трепыхалась надежда — ещё остался для него другом. АЛЬФРЕД ТЧК КАК Я РАД ЧТО ТЫ НАПИСАЛ МНЕ ТЧК ЕСЛИ ТЕБЕ ИНТЕРЕСНО Я ЖИВ И УМИРАТЬ НЕ СОБИРАЮСЬ ТЧК СПАСИБО ЗА ТВОИХ ЛЮДЕЙ ИЗ АМЕРИНСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПОМОЩИ ТЧК ЖАЛЬ ЧТО ТЕБЯ С НИМИ НЕТ ТЧК ПРИЕЗЖАЙ ПРИГЛАШАЮ ТЧК ТВОЙ СТАРЫЙ ДРУГ Но Альфред нёс отборную чушь. Про коммунистов, про «красных», как он выражался исключительно с презрением. Ваня не относился к ним как фанатик, но слова Альфреда больно его задевали. Тот обвинял его невесть в чём. К примеру, с чего Альфред взял, что Иван лез во внутренние дела США! Вернее, не Иван, а коммунисты России. Так что, когда больше недели назад получил телеграмму от Альфреда и спустя день наконец прочитал, он почувствовал себя… странно. Он больше не был Российской империей. Он больше не был тем, кого Альфред знал. А знакомиться заново тот не желал. Это не то что сквозило между строк, это, читай, красовалось буквами на транспаранте! Ваня в тот вечер очень разозлился и Наташу послал к чертям собачьим, едва она попыталась завести разговор. Правда, хлёстко получил в ответ — не полотенцем по лицу, хотя Наташа хотела бы. Но словами. Даже одним. — Хам. Иван ей не хамил! Он ещё помнил, что такое галантность, он знал, что такое вежливость, он понимал, что хотя бы на людях вести себя, как грубый деревенский мужик, было недопустимо. Так что вместо того, чтобы ругаться дальше, Ваня оделся и ушёл проветрить голову. Прогулки помогали ему успокоиться, привести чувства в порядок, понять, что делать дальше — и в общении с Америкой, и с просьбой Наташи. Дыхание Москвы-реки, прохладное и размеренное, чуть-чуть смиряло с происходящим. Прежде всего, надо было написать ответ Альфреду. Отправить телеграммой Иван не сможет, но можно использовать традиционный способ — письма. Члены Американской организации помощи ещё оставались в Москве, и Ваня мог отыскать того американца, который и передал ему весть от Альфреда. Получится ли? За ними тоже следили. На днях Ваня виделся с Дзержинским к тому же. Тот сам пришёл к нему на работу, и Ваня был достаточно разумен, чтобы понять: это предупреждение. Народной любви большевики не снискали, так хоть покорность хотели удержать… И очень уж не хотелось попасть в чёрную тетрадку Дзержинского. С тяжким вздохом Иван вошёл в подъезд и пошёл по лестнице на свой этаж. — С возвращением, — поприветствовала его Наташа, когда он перешагнул порог дома и снял обувь. Наташа вела себя демонстративно холодно. Он же был хам, но она рассчитывала на его помощь. Парадоксальным образом это поддерживало. Как бы ни повернулась судьба, он был не одинок, у него была семья — те, кто всегда останется с ним. Его родные сёстры и братья. Надо было отыскать и вернуть их домой, желательно так, чтоб партия не воняла. Гражданская война разметала всех… — Привет, — улыбнулся он Наташе. Та с суровым видом приподняла брови: — А ты в хорошем настроении, я смотрю. Иван мигом посерьёзнел. — Что-то случилось? — Ничего не случилось, в том-то и дело, — Наташа скрестила руки на груди, всей собой воплощая само осуждение. Иван моргнул пару раз — и понял, что она имела в виду. Её просьба! — Ваня, неужели так сложно… — Сложно, — сказал он как отрезал и пошёл мимо неё на кухню. — Ты же знаешь, что сейчас происходит. Надо подождать. — Сколько? — Наташ, — Ваня не удержался от тяжёлого вздоха и повернулся к сестре. Она вошла на кухню следом за ним, болезненно-бледная, худая и злая, с глазами, тёмными от глухих надежд и гнева. Невероятно уставшая. Ваня так и замер, словно впервые увидел её такой, как будто она обнажила пред ним душу — почти такую же измученную, как у него. Замёрзшую, околевшую, отчаянно желавшую хоть немного тепла — и не от пламени ярости… — Я правда пока не могу ничего сделать. Ленин болен, а наши, — Иван криво усмехнулся, — товарищи по партии… Строго говоря, он не состоял в партии. Это здорово мешало жизни, но партбилета ему не давали, и хоть лбом расшибись, Иван не понимал, что для этого надо было сделать, что и как написать, как выступить и перед какой комиссией. Бюрократический хаос пожирал всё. Особенно когда товарищи по партии делили власть. Каждый тащил себе кусок пожирнее, и вся система шаталась. — Может быть, — встрепенулась Наташа, и в её глазах мелькнул страх, как будто она испугалась собственной идеи, — может быть, нам с тобой встретиться с Владимиром Ильичом? Он порадуется. Заодно и спросим у него про меня… — Слишком прямо. — Ваня обмер. — Слишком рискованно. — Но он как минимум поймёт, почему Бела… Белоруссию тянет в Минск, — заметно менее решительно возразила она. — Если поймёт он, то многие партийцы просто не станут задавать вопросов. — Но он болен! Наташа замолкла. Ваня, сам не ожидав от себя крика, резко отвернулся и отошёл к окну. На улице всё казалось как обычно. В домах напротив он не заметил никого подозрительного, хотя это был не показатель: ему ли не знать, как государство способно за ним следить. Задвинув занавески, Иван вернулся к Наташе и взял её за плечи — на вид худенькие, хрупкие. Пусть он и знал, как мощно она порой могла врезать… — Он болен, Наташа, и может умереть. И тогда никто не поручится за твою безопасность, даже хотя бы такую, как сейчас. Нужен другой способ. Без Ильича, — он смотрел в глаза Наташи железным взглядом. — Ты поняла меня? — Поняла. Но какой? Я думала над каким-нибудь коммунистическим заданием для меня в Беларуси, но… — Белоруссии. Наташа запнулась. — Что?.. — Правильно говорить «Белоруссия», — повторил Ваня с неясным раздражением. — …Белоруссия. Так вот… Мне надо с тобой посоветоваться, — Наташа взяла его за правое запястье ледяными пальцами, и он ослабил хватку. — Тамары ещё нет, она ушла за продуктами, я отдала ей свою карточку. Мы в квартире будем одни ещё где-то три часа. Ивану всё равно было неспокойно. Казалось, что у стен имелись уши и глаза, или, может, сама Наташа проверяла его лояльность партии… Нет, конечно, нет. О чём он только думал! Родная сестра не могла его предать. Они вместе пострадали, вместе приходили в себя, вместе строили нечто новое на руинах старого мира. Да и, в конце концов, тогда, в роковом семнадцатом, это Наташа вызволила его из тюрьмы, куда он сам не ожидал, что попадёт. Дурак был. Но ладно, тогда из тюрем не бежал только ленивый. А вот в 1919-м, когда она вновь пришла ему на выручку… Ваня встряхнулся, отбрасывая воспоминания. Руки на миг затряслись. — Ваня? — Ничего. Ничего, всё в порядке, — ответил он и, отпустив Наташу и усевшись за стол, спросил: — Как у тебя дела с партбилетом? В отличие от него, воплощения России, а значит, и старорежимной империи, Наташа, да и прочие «меньшие народы», были облюблены партией. — Неплохо. Он у меня есть, так что проблем быть не должно. — Она тоже села за стол, напротив Ивана. Меж её бровей пролегла хмурая складка. Сделав глубокий вздох, Наташа всё-таки завела речь: — О том, как я могла бы уехать в Минск… Они ещё не понимают до конца природу воплощений наций. Мы — порождения наших народов, их общей души, что довольно расплывчатая категория, если не иметь с нами дела подолгу, к тому же наше существование долго оставалось государственной тайной. Я хочу сказать, что они не знают о нас буквально ничего. Иван сдвинул брови. В словах Наташи был смысл. — Товарищ Арловская преданна делу революции как никто, — понизила голос она, — она воплощает собой новую, свободную от оков царского режима Социалистическую Советскую Республику Белоруссия. Сацыялистичную Савецкую Рэспублику Беларусь, — вдруг повторила она по-своему, и Ване почудились в её глазах искры пламени, красного, как… Революция. — Если ты готова рискнуть, — спустя минуту молчания, поразмыслив, протянул Иван, — то, может, и выгорит. Сейчас особенно важно поддержать идею революции, — выдал он кальку, которую, бывало, по многу раз повторял, — они оценят твою инициативу. Особенно если решат, что воплощение нации может на что-то влиять. Правда, Ваня сказал Чичерину, что он был бессилен, что он был не властен над думами и настроем людей. Когда он, во время гражданской помощник станционного смотрителя, сидел за столом в своей каморке и писал, писал, писал, выбрасывал на бумагу голоса, чувства тех, кто приходил к нему во снах по ночам, кого он слышал, за кого страдал, он писал, вытаскивая из головы фразу за фразой, он не мог ни на что повлиять. По бумаге текли чернила, по его щекам — слёзы, по земле русской — кровь. И Ваня не мог это остановить. Он не мог просто встать и велеть всем перестать. Он забыл, зачем он вообще существует. Существование — сплошная боль… — Я готова рискнуть. Ваня смотрел Наташе в глаза — пылающие вдохновением и злостью глаза — и понимал, что не скажет ей, не предупредит, что будет, если их обман раскроется. Она же и сама всё понимала, да? Но они должны были попытаться. Послевоенный мандраж постепенно спадёт — как бы не вышло, что с большевиками, — а там уж никому не будет дела до поездки Белоруссии в Минск.13 июня 1922 года, Нью-Йорк
Хорошая штука отпуск! Отдохнув пару часиков в отеле после утомительной дороги на поезде, Альфред пулей вылетел из номера. Он договорился встретиться с Мэтью у музея естественной истории именно сегодня, именно в два часа дня, потому что они собирались на лекции, которые давал этот музей. И Альфред уже чертовски опаздывал! Хорошая штука отпуск — расслабляешься на раз-два! Метро было близко от его отеля, а дальше Альфред мог взять такси. Yellow Cab Company его ещё не подводила! Купив по пути свежий номер New York Times, он нырнул в подземку. Они с Мэтью не виделись целую вечность, даже на войне пересеклись лишь пару раз. Чёртова война! Чтоб Ал ещё раз сунулся туда! Он постарался выбросить мысли об этом — они и так донимали его по ночам — и погрузился в чтение новостей. Выборы в этом году были до невероятия скучными, Альфред за ними толком не следил, так что эту страницу перевернул почти сразу. И всё же его мысли вертелись вокруг Мэтью и Европы, чёрт бы её взял. Куда бы засунуть всех этих уродственников, да так, чтоб забыть о них? Кроме Мэтью. Мэтью хороший. Такой же, как Альфред. Пострадал за Европу… Едва выйдя из такси и завидев того на мраморном крыльце музея, Альфред позвал его, замахал рукой и поспешил навстречу. Мэтт! Если и были в мире ещё две страны, которые никогда не воевали друг с другом, то и они не шли ни в какое сравнение с Америкой и Канадой! Взлетев по ступеням наверх, Альфред крепко обнялся с Мэтью, поприветствовал и спросил, как тот поживает, поделился последними новостями — даже про скучнейшие выборы в мире! — и всполошился, когда Мэтью многозначительно постучал пальцем по наручным часам. — Ох, мы опаздываем? Скорее поспешим! Курс лекций по проблемам наследственности и методам совершенствования человеческой расы уже начался. Мэтью, пока они торопились мимо залов с экспонатами динозавров на второй этаж, упрекнул Альфреда в непунктуальности. Право слово, если Мэтт и перенял что от Англии, так это занудство. Но Альфред и сам ненавидел опаздывать. Что ж, не тратить же время на самоедство! Этим Альфред честно занимался в церкви или во время молитв. Что сейчас было куда более важно… Евгеника. Передовая наука современности. В прошлом году именно здесь, в Американском музее естественной истории, проходил международный конгресс по евгенике. Помнится, специально для этого Альфред отпросился из Белого дома и приехал в Нью-Йорк на неделю. Он не мог пропустить такое мероприятие! Туда и Англия приехал, и тот же Канада, и некоторые европейцы, решившие, что — война закончилась — надо было жить дальше. Именно этим и собирался заняться Америка. Продолжать жить. Изучать при этом науку о жизни, о том, как улучшить её и сделать светлее — разве было что-то более подходящее для таких времён, как сейчас? Если скорректировать политику здравоохранения, потом, со временем, станет меньше преступлений, меньше грязи в обществе, меньше всяческой гнили, надо лишь избавиться от дефектных уродов. Мысль казалась вполне логичной… — О, кажется, сюда, — негромко сообщил Альфред Мэтью и свернул к аудитории двести девять. Оттуда доносился знакомый голос. У Альфреда аж волоски на затылке встали дыбом, когда он чуть-чуть приотворил дверь. — Мэтт, Мэтт. Мне кажется, или это мистер Давенпорт? За трибуной стоял один из виднейших светил американской евгеники. Директор факультета генетики Института Карнеги в Вашингтоне. Основатель бюро, собиравшего данные об американцах, их наследственных чертах. Альфред сдал туда информацию и о себе. Сейчас Давенпорт говорил вступительное слово. — Вижу свободные места, — прошептал Мэтью Альфред и, приоткрыв дверь лектория шире, скользнул внутрь. Мэтью юркнул следом за ним. Места, которые Альфред заприметил, находились на задних рядах, но не ему было жаловаться. Лекция шла уже пятнадцать минут. — …В конце концов, разве не станет мир совершеннее, — обращался Давенпорт к аудитории, внимавшей каждому его слову. Вот что значит авторитет, — если мы сможем уничтожить бедность, если мы сможем уничтожить преступность, если мы сможем уничтожить аморальность? Склонности к тому или иному поведению определяются нашей наследственностью, породой, если хотите. Генами. Если мы путём научного метода сможем вывести более совершенных людей, качественно новое поколение, не станет ли совершеннее сам мир? Грянули аплодисменты. За лекцией Альфред не заметил, как пролетело время. Мэтью ненадолго отлучался купить им пару бутылок воды, но тоже внимательно слушал. Ситуации в Америке и Канаде несколько отличались, но эпоха влияла на каждого. Американские города стремительно росли, расцветали и расширялись, и население перебиралось в них; постоянные толпы, шум, грязь, множество бедных и иммигрантов, и вместе с ними — преступность. Доклады на основе собранных за последний год данных о слабоумных американцах растревожили старую рану. Альфред хотел стать лучше. Альфред стремился только вперёд. Альфред жаждал воплощать сам прогресс! — Конечно, всё это следует обдумать, — вещал он, покупая кока-колу в ларьке у музея, — благодарю вас, мисс, ваши пять центов, — и пошёл вниз по Манхэттену вместе с Мэтью, — конечно, всё это следует обдумать, разработать толковую программу, но ты только представь, Мэтти, несколько поколений — и мы будем совершенно другими! — Звучит вдохновляюще, — с неловкой улыбкой ответил тот, то ли в плену сомнений, то ли не слишком заинтересованный в принципе. — Я хочу нормально сесть за изучение евгеники и, пусть и не на уровне учёного, разобраться в тонкостях этой науки. Чем я хуже Англии, в конце-то концов? — усмехнувшись, Альфред сделал глоток. Кола была его любимым напитком, особенно сейчас. Когда алкоголь под запретом, всегда хочется найти ему какую-то замену. — Он недавно писал, рассказывал, как прошла общая встреча, ну, знаешь, европейцев да Японии. Мэтью встрепенулся. — И как? — Ты разве там не был? — Альфред выразительно покосился на него. Мэтью пожал плечами: — Был, но мне любопытно, что сказал Артур. Ты же знаешь, что произошло на конференции? Я имею в виду сговор России и Германии… Судя по осуждающе поджатым губам, он решительно не одобрял такую политику. Мэтью часто повторял за Артуром, как кукла. Это отрезвляло Альфреда, напоминало, почему он когда-то выбросил к чёрту английский чай. Впрочем, ему тоже не понравились действия Ивана и Людвига. Положа руку на сердце, он мог их понять, но они — такие, какие сейчас — поднимали смуту в его душе. Особенно Иван, старый друг. — Слушай, лучше скажи ты мне, что там произошло-то? — приложив бутылку колы к щеке, ради приятного чувства прохлады, Альфред, заинтересованный, приподнял бровь. — Артур рассказал мне, но кратко, как будто слов пожалел. Ну, ты ж знаешь его, да и он в Лондоне, а ты прямо здесь! Мэтью смущённо кашлянул и почесал нос. — Что я могу рассказать, чего не рассказал Англия… — Да что угодно! — перебил его Альфред. — Ты же не Англия, в конце концов. Альфреда — Америку! — со дня войны за независимость раздражало, как Мэтью постоянно оглядывался на чёртову метрополию, Англию. Как будто у него не было собственного мнения, как будто не было собственной жизни. Когда они вместе встречались, как сейчас, Альфред старался обходить острые углы, но полностью скрыть своё отношение было выше его сил. Мэтью ведь не какой-то там негр. Мэтью сделал глубокий вздох. Альфред сделал вид, что не заметил. Они проходили эту историю уже не раз, не имело смысла повторять этот круг. — Я был в шоке. Вернее, как сказать, — Мэтью усмехнулся, поправил очки на носу, — это витало в воздухе, само напряжение. То есть никакого грозного ожидания… чего-то не было, отнюдь. Но война только-только закончилась, и ещё не все раны заросли. Америка кивнул. Он не любил тему войны, так что поддерживать её не стал. Он глотал колу и слушал. — Россия же, как ты прекрасно знаешь, совсем обезумел. — Угу. Мэтью внимательно на него посмотрел. — У тебя такой вид, будто тебе всё равно. Альфред чуть не поперхнулся кока-колой. — Мне не всё равно! С чего ты взял, что мне плевать?! Я же сам тебя спросил насчёт итальянской конференции! — Прости, — улыбнулся тот в ответ. Иногда Мэтт очень раздражал, наверно, как всякий брат-близнец своего близнеца временами. — Вообще, когда все собрались на очередную встречу, Россия и Германия и выкатили всем сюрприз. Я сначала даже не до конца понял, что произошло, но поднялся большой гвалт. Все обсуждали их, задавали вопросы, ну, ты понял. Сплошной беспорядок. Англия же терпеть такое не может, так что… — Мэтью слегка пожал плечами, — …так что мы ушли. — То есть он ушёл и утащил вас с собой. — Ну, да. — Он в своём репертуаре, — усмехнулся Альфред. Всё-таки свобода — это круто. Ещё круче быть единственным, кто сумел вырваться. — А потом что? Мэтью пожал плечами. Дальше не произошло ничего особенного, кроме того, что все утратили интерес к конференции. Слова Мэтью, в целом, совпадали с тем, что Альфред узнал из собственных источников. И Англия, получается, не слишком соврал. От России до сих пор не пришло ни весточки, так что его точку зрения Альфред не знал, но это уже было неважно. Кола в бутылке стремительно заканчивалась. По такой жаре-то — неудивительно! Вообще, Альфред не отказался б от пива. — Я слышал, — тем временем продолжил Мэтт, — что много твоих людей уехали работать в Россию, помогать справиться с голодом. Ты сам как, ездил? — Не-а, — покачал головой Альфред, и его усмешка сделалась шире в ответ на взволнованный взгляд родного брата. — И не поеду, успокойся. В России сейчас небезопасно, — уже без улыбки закончил он. Небезопасно. Это было мягко сказано. Откровенно говоря, такого отвращения, как к красным в России, он давно ни к чему не испытывал. Альфред пробовал проникнуть в Россию через восточную гавань, но это практически не имело смысла. Где черти носили Ивана в те годы, одному Богу ведомо. — Сам Россия небезопасен, — кивнул Мэтью. Альфред сделал пару последних глотков и бросил бутылку в урну, мимо которой они так кстати прошли. Россия… — Ну, пока что мои люди как-то там работают, — Альфред, сжав кулаки, спрятал их в карманах штанов. — Я иногда получаю весточки от них. Ситуация в России катастрофическая. Время от времени, — всё-таки решился он поделиться, — я пытаюсь связаться с ним, вот месяц назад телеграмму отправил своим американцам. Смогут они найти Ивана Брагинского, не смогут, вообще без понятия, но попытка не пытка. Альфред очень, очень хотел поговорить с ним лично. С чёртовым Россией, который когда-то давно поддержал его, искренне интересовался, приглашал к себе его мастеров строить, например, железные дороги. А теперь Иван, кажется, сошёл с ума! Весь Россия, от мала до велика, чокнулся! Альфред видел в Париже и Берлине немало русских эмигрантов, встречался с некоторыми из них, но такое посредство не могло заменить друга. Америка ненавидел происходящее с Россией. Конечно, коммунистические идеи были весьма любопытны, особенно когда бедных становилось до чёрта — занятно, что евгеники смотрели на это с совсем иной точки зрения, — но ради мифического «нового мира» абсолютно сокрушать старый?.. Такого сотрясения Альфред у себя не допустит. Так что коммунистам и их пропаганде здесь, в Америке, ловить нечего! — …олжен соблюдать осторожность… — А? — Альфред повернул голову к Мэтью. Тот, крайне возмущённый, замолк, но лишь на секунду: — Ты не слушал меня?! — Почему не слушал? Слушал! Конечно, я буду осторожен, ты что, меня не знаешь?! — Альфред немедленно сделал такой же возмущённый вид. — Ну, вообще-то… Он засмеялся. Мэтью мог ещё долго мусолить неприятные темы, хоть и важные, спору нет. Надо было сбить его с этой тропы. Альфред, недолго думая, обогнал его, повернулся лицом, шагая спиной вперёд: — Слушай, мне тут птичка напела, что в Гринвич-Виллидж, отсюда где-то в часе ходьбы открылось, — он понизил голос, — спикизи, крутое место, называется «Рыжая голова». Пошли заценим? Мэтью хмыкнул, но улыбнулся. Только спикизи Альфред и спасался, когда терпеть становилось совсем невмоготу. «Сухой закон» был суров, и Альфред искренне старался следовать его букве, но то и дело срывался. В конце концов, он ведь не будет напиваться до поросячьего визга. Всего лишь пропустит пинту-другую пива, а тут и компания хорошая. — Ну, соглашайся! — Только если нас не поймают. — О, — Альфред с заговорщицким видом поправил очки, — это тебе гарантирую я, Соединённые Штаты Америки.15 июня 1922 года, Рим, Гарбателла
Феличиано должен был вернуться почти через час. Романо, с закатанными по локоть рукавами рубашки, почти домыл пол, потом надо будет отнести ведро с грязной водой выплеснуть на улицу с внешней стороны лотто. Дома — ха, дома — в квартире Альбини ютилось шесть человек, вместе с Романо и Феличиано — восемь, и после жизни в пространстве лишь на двоих это ощущалось кошмарно. Но не Романо жаловаться. Альбини приютили его с Феличиано, к тому же он любил большие компании, главное, чтобы люди совпадали по духу. Вот, матушке семейства Романо сейчас помогал. Пока сам Лучано Альбини с друзьями, в том числе с Джулиано, дебоширил в Риме небось. И, положа руку на сердце, Романо понимал их. Наконец понимал, не то к ужасу своему, не то к счастью. Феличиано вернётся почти через час. Он теперь был рабочий человек, помогал на производстве автомобилей, и в этом фашистском гнезде за ужином, сидя за общим столом, рассказывал об очередной «пролетарской чуши». Здесь терпеть не могли коммунистов. Романо иногда поддакивал. Зачем вызывать диссонанс в компании, явно симпатизировавшей Муссолини? Затевать политический спор будет дурной благодарностью за приют, разве нет? Тем более Романо запутался. У него не стало своего мнения. Он не мог ни смеяться над рабочими, ни поддерживать их, ни вливаться в ряды чернорубашечников, хотя они перестали так раздражать — в конце концов, их слова не были пустыми, у них действительно имелась идея, как вылечить Италию, как выправить дела, — а вот Романо воли — воли что-то решить — не чувствовал. В ужасном настроении, он бросил грязную тряпку в воду, схватил ведро и пошёл вон из квартиры, дальше — вниз на первый этаж, оттуда — во внешний двор, к тому углу, куда все сливали помои. Феличиано вернётся. Через час. Иногда казалось, что лучше б тот его бросил тогда под дождём, позволил ввязаться в драку с мафиози, может, те и пристрелили б его — но кого-нибудь Романо отправил бы в ад! — а может, он выжил бы и сбежал, или завершил бы дело, государство бы прикрыло его. Сколько раз прикрывало! По крайней мере в Неаполе, городе, где Романо родился много столетий назад. Влекомый водоворотом этих мыслей, Романо одёргивал себя, заставлял вспоминать, что насилие не могло привести ни к чему. Ни к чему, кроме хаоса. Хаоса, в котором тонула Италия. Романо пошёл обратно в квартиру, ополоснул руки и лицо в умывальнике, заглянул на кухню, помахал, улыбаясь, Аличе, старшей сестрице Лучано. Она резала помидоры на салат, и под её смешливым взглядом Романо стащил половинку одного из них. Аличе была симпатичная, в теле. Сочная, как… как половинка помидора, которую Романо с аппетитом и съел. Опустив взгляд, Аличе — покраснела, милашка — активнее принялась за нарезку. Что ж, Романо был готов признать, что не всё в этом доме его раздражало. — Тронете моих сестёр — будете иметь дело со мной. Прямым текстом заявил Феличиано и Романо их общий друг Лучано Альбини в первый же день в этом доме. В следующий миг он широко улыбнулся, в разговор вернулись шутки и прибаутки, и Романо выбросил угрозу из головы: право слово, были вопросы понасущнее, чем сёстры Лучано. Например, отношения с Феличиано, бесповоротно разрушенные. — Я дома! — разнёсся на весь дом его бодрый голос вместе с лёгким скрипом двери. Феличиано должен был вернуться через час! Аличе уже отложила было нож, но Романо, коснувшись её руки — та дрогнула, улыбнулся: — Не дёргайся, я встречу. И пошёл навстречу брату, который не желал его видеть, а разговаривал лишь потому, что не хотел отравлять их ссорой погоду в доме Альбини. Но этот театр абсурда Романо достал. Это всё равно не могло длиться вечно. Вместе с Романо встретить Чиано вышла и синьора Альбини, только-только развесившая бельё, так что Чиано ярко улыбнулся: — Вы как всегда прекрасны, синьора!.. — Ой, перестань, — засмеялась та. Женщина она была уже в летах, да и разнесло её после пяти родов. — Ты сегодня рано, что-то случилось? Неужто забастовка? — ахнула она, жена военного, в её глазах промелькнула тревога, но Феличиано, солнечный Феличиано, разуваясь, легко рассеял её: — Да нет, что вы! У нас приличный завод! Романо никак не мог влиться в беседу, уютную до тошноты, и, пока синьора Альбини не обратила внимание на него, скрылся в комнатке на восточной стороне, где они с Феличиано ютились. Рано или поздно Феличиано зайдёт сюда. И тогда они поговорят по-мужски. Усевшись у стены согнув колени, а на колени положив локти, Романо уставился в пол. Надо было заканчивать со всем этим. Вина, гнев и досада мешались в душе в гремучую смесь, Романо понимал это, старался сдерживаться, изображать из себя хорошего брата. Да толку-то? Он обосрался. Феличиано был в ярости. Феличиано! В ярости! Романо, прикусив губу, задушил рвущийся с губ нервный смех. Ждать долго не пришлось: Феличиано зашёл переодеться, и Романо тут же встал, под кинжально острый взгляд. В такие моменты Романо вспоминал, что он на самом деле — Ловино, а Феличиано — Венециано. Венеция. — Чиано, — позвал его Ловино. Венециано с минуту пытал Ловино взглядом. Затем всё-таки закрыл дверь. — Я обсудил с начальником бригады, даётся ли жильё для рабочих и их семей, — он отвернулся к шкафу с вещами, открыл дверцу и вытащил с полки рубаху и домашние штаны, — я найду, где тебе жить. У Ловино аж в горле пересохло. Почему ему стало так плохо? Почему он ощутил себя столь беспомощным? Он ведь сам однажды хотел уехать на Юг? — Ты не будешь жить со мной? — Нет. Вот и поговорили.