Сlan Y: Yami No Yokan (Клан Ю: предчувствие тьмы)

The face forgives the mirror Thee worm forgives the plow The questions begs the answer Can you forgive me somehow? Maybe when our story's over We'll go where it's always spring The band is playing our song again, All the world is green

«All The World Is Green» by Tom Waits

      С меня даже спросить нечего. Пять на два с исконно-японскими переработками, двести шестьдесят тысяч ежемесячно, без планов и перспектив, каких-либо надежд, ничего — лишь чахлая ай-ти контора на отшибе Чибы. Как же я, черт подери, жалок.       Автобусная остановка пустовала. Небо готовилось ко сну, пока вместе с паром и сложносочинённым морозом в воздухе зудел, щекоча ноздри, табачный дым ценой в триста йен за пачку.       Сколько жизней я разрушил на пути к своему «счастью»? Мне стыдно об этом вспоминать.       Юкиношита Юкино.       Она была девчонкой с многообещающим будущим, но воспитание, семья… её жизнь это не её выбор. Не знаю, где она сейчас. В последний раз я встречался с ней пару лет назад. Я приходил к ней извиниться за всё, на что обрёк её своим подлым и претенциозным существованием. Она меня не слушала, нет, не слушала. Когда я зашёл, ее глаза загорелись.       В тот момент я был готов расплакаться от жалости, от осознания того, что это всё я. Я, только я.       Я — нарушение в идеально отлаженном механизме, поломка в системе, неисправность, ошибка, дефект, глупость.       Связанная по рукам и ногам, живущая на препаратах, забитая, искалеченная, опустившаяся, с пустыми глазами и пустой головой она смотрела на меня. Всё ещё с обожанием, всё ещё с невероятной любовью, она сквозь боль старалась выдавить своей паралитической мимикой милую улыбку. Она смотрела на меня, как шавка на хозяина.       Юкиношита Юкино — шавка.       Хикигая Хачиман — хозяин.       Вздёрнуться бы на её поводке к чёртовой матери.       Юигахама Юи.       Перед ней я извинился через год после нашего выпуска. Целый год. Целый год она уделяла мне всю себя, а я не мог ответить ей тем же. Как девушка, Юи Юигахама мне не нужна. Она для меня подруга, хороший человек, почти сестра. Не жена, не любовница, как бы не старался. Она всегда проявляла инициативу, пытаясь завлечь меня, а я смотрел на ее обнажённое тело и понимал, что я, черт подери, отвратителен. Она не моя, и не для меня. Тоцука ей гораздо лучшая пара, или Займокуза, светлая ему память.       Я каждый раз отказывал. Единственное, что я сделал хорошего за всю свою жизнь. Я отказывал.       Я отказывал ей ночью, днём, в парке, в примерочной… я везде ей отказывал, и был прав. Мы не выдержали и года. Она остыла ко мне, а я изначально был холодным. Я извинился, мы разбежались. Она год торчала со мной в душной однушке, впахивая за двоих, чтобы мы могли нормально поесть. Она терпела, терпела ради меня! А я?       Автобус подъехал. С рекламной борды на меня смотрела единственная и неповторимая Харуно Юкиношита.       Я пару раз виделся с ней в раменных и барах. Она теперь совсем искренняя. Ей это идет. Она будто расцвела с того дня Валентина. Даже в самой официальной обстановке она искренняя. Когда она выступает по зомбоящику, её глаза сверкают. Улыбка лёгкая, интеллигентная, но миловидная. Отец после развода сделал её своей наследницей, и не будь она деловой львицей, я бы без задней мысли женился на ней. Но, к сожалению — не мой калибр. Это как картечь для пневмата.       Ну что я могу ей дать? Я не хочу быть домохозяином. Мне нужна небольшая, такая же офисная труженица, как и я, или домохозяйка, что ещё лучше.       Я хочу приходить домой с работы и не волноваться. Я хочу, чтобы меня ждала она — тихая, умная, понимающая. Мы бы накрыли на стол, поужинали вместе. Я не хочу, чтобы мои будущие дети видели убитую от работы мать, и не менее убитого от работы отца, и думали о том, что в принципе, убить себя можно и до всего этого дерьма.       От всего, что эти в кашу с комочками уставшие старики так превозносят. Они ведь, такое ощущение, только и делают что мечтают как всю эту помойную молодёжь подомнет бульдозер реальности. Да Хирацука-сенсей, вы так ярко рассказывали о том, что мне стоит стать лучше ради того, что доведет меня до голени. Ведь жизнь — не сахар. Но надо жить. Хотя реальность все равно тебя уничтожит. Но ты живи. А если сдашься — слабак. А если не дотянешь — слабак. Нытик. Тряпка. Ты… ты просто есть. Никто не любит подростков, даже они сами. Да. Потому ты слабак. Даже когда мне под тридцатник, я рассуждаю инфантильнее семнадцатилетнего Рэйко Адмирера. Слабак.       К слову, слышали про правило трех «П»? Принцы, принцессы, простолюдины. В юности, прочитал на имиджбордах псевдоэссе некоего Кинако-куна. Внешне походило на нытьё подростка-куколда. По сути им же и являлось. Но сама формулировка въелась в память, а потом и заимела основу. Мне не нужна принцесса.       Это не гон на якобы классовое общество, нет. Всё это я оставил там. Не хочу ныть. Хочу не чувствовать. Все эти бесконечные эссе про то, что жить-то очень плохо и вообще все люди мрази, и не люди, а нелюди. Когда взрослеешь, мозг сам пытается переосмыслить себя, и часто приходит к неутешительным выводам. Интересно, Кобейн думал о том же? Может махнуть на его концерт?       Я шагнул внутрь автобуса. На потолке одиноким тёплым светом мерцала лампочка. Потрёпанные пластиковые сиденья с потемневшими следами чьего-то пищеварения. Состав был готов тронуться, но вошёл ещё один пассажир. Девушка, если говорить точнее.       Я сел на свободное место, надвинул на глаза капюшон и надел наушники. Привычка ещё с отрочества так никуда и не ушла.       Я смотрел в мутное окошко. Узорчатая ничего из темноты и света проплывала мимо. Снежные хлопья изредка ложились на стекло, стекая в трещины. Мне казалось, что мы движемся по маршруту, но водителя нет. Слишком плавно, никакой отдачи.       После разрыва с Юи я был окончательно разбит. Эта связь подвесным мостом держала меня. Все это время как в тумане. Думаю, если бы я вычеркнул из своего паспорта период с восемнадцати до двадцати девяти разницы бы не было. Бесчисленность лет шелухи.       Моё утро начинается с кофе и сигареты.       Я взглянул на девушку, сидевшую напротив меня, и вздрогнул.       Аккуратное личико, голубые волосы в высоком хвосте, лазурные глаза, задумчивое выражение…       Она перехватила мой взгляд. Недолго думая, улыбнулась. — Привет, Хикигая-кун!       Она сидела, чуть поджав ноги, пытаясь согреться.       Саки Кавасаки. Мне до сих пор стыдно перед ней.       Она подалась вперед. Пальто новое, явно дорогое. Я не разбираюсь в брендах, но такие стоят явно дороже трехсот долларов. — И тебе не хворать… — проговорил я полумёртво.       Саки Кавасаки.       Во всех отношениях прекрасная женщина. Умница, красавица, хозяйка, довольно скромная, но всегда держащаяся достойно.       Я ей нравился. До того случая с Юкино, абсолютно точно нравился. А потом… чёрт. Я бросил ее ради Юигахамы. Девушки, которую я никогда по-настоящему не любил. — Как же давно мы не виделись… — тепло сказала она. Ее голос звучал как саксофон, сонно, глубоко, проникновенно. Интересно, она все еще курит? Говорила, что хочет бросить. — Ага. Время идёт чертовски быстро, — просто ответил я. — Как ты? Я помню, у тебя были проблемы с работой… — Все по старому, — сказала она. — Но работу таки нашла. В одной поликлинике, четко по специальности. — Угу, — пробубнил я. — А ты как сам? — мое лицо окончательно почернело. — Все по-старому, — сказал я. — Просто… — мой голос дрогнул.       Я вспомнил лицо Саки, когда она увидела нас вместе с Юи. Она даже бровью не повела. Просто окаменела.       Нахмурилась. — Да уж… — протянула она. — Ты все ещё не можешь? Ты ведь тот ещё шустряк. — Я? Шустряк? — горько усмехнулся я. — Я амеба. С тех пор женщин и не нюхал. Даже не пытался. А им я не нужен.       Как она поняла о чем я? Я стал настолько читаем? Плевать. — Только вот этого, пожалуйста, не надо! — махнула она рукой. — Это последнее, что я ожидаю услышать от парня, который, не делая ровным счетом ничего, смог охмурить двух наследниц элитного клана. — И? — И ничего, — потупила она взгляд. — Просто не думала, что такое возможно. — А у тебя как на личном? — спросил я. Саки вздохнула. — Все также, — отмахнулась. — Не думаю что я когда-нибудь кого-нибудь найду. Да и возраст… — усмехнулась. — Мне почти тридцать, все мужчины моего возраста либо женаты, либо глубоко несчастны. — Это верно, подруга, чертовски верно. — Для молодняка я старовата. Да и буду честна, не хочется иметь дела с парнем, который любит постарше, — скорчила она брезгливую гримасу. — Почему это? — я посмотрел в окно за ней. На стекле вырисовывались слова: «ЗАТКНИСЬ». Я сам их себе рисовал. — Им нужна мамочка, а не жена, — покачала она головой. — Понимаешь, я имела дело с таким. Мы провстречались месяц. Они думают, что раз имеют дело с «милфой» — она показала кавычки в воздухе. — то им выпала вселенская благодать в виде кухарки, секс-рабыни, а также обеспечения всех их хотелок из кармана пассии. — Такой нынче у людей коленкор пошёл, — развел я руками. — А для милфы ты ещё молоденькая. Не знаю, почему ты так рано на себе крест поставила, — она отвела взгляд.       Автобус остановился. Когда транспорт останавливается, всегда странное ощущение будто позвоночники и рёбра сыграли твоими внутренностями в теннис. Вначале их бросает в когтистые лапы, потом отбрасывает обратно к основному креплению. Неприятное ощущение, будто бы сейчас стошнит. — Сегодня пятница, может, прошвырнёмся куда-нибудь? — сказала она в ритм скрежета колёс. — Кафешка, раменная? — Чего бы нет… — мы встали, и передав плату за проезд, вышли из автобуса. Он уехал в ночь, без пассажиров, с одним лишь водителем, будто эта линия работала специально для нас.       Дымился снег, клубились снежинки, лужи под ногами совсем заледенели. Казалось, мы ехали всего минут двадцать, а на дворе уже была ночь. В последний раз я виделся с Кавасаки полгода назад. Мы редко видимся и никогда не пытались сблизиться. Зачем? Мы ведь оба занятые люди. — Ты, надеюсь, не на каблуках? — усмехнулся я. — Смешно, — нарочито равнодушно ответила девушка.       Мы двинулись в сторону ближайшего кафе. Под фонарями летала мелкая мотыльковая пыль, тонкой рябью вырисовываясь на пожелтевшем снегу. Небо окончательно заволокло чёрно-синим, даже облака пыли в атмосферных морщинах и складках развеялись. Горела слезинка луны, слёзоточа, точил время звёздный свет, растекаясь газами туманностей, сверхновых и квазаров.       Улица, застеленная тонким слоем снега. Аллея меж сугробов, непонятно каким циклоном занесённых к нам.       Я посмотрел на Саки. Мороз чуть припудрил ее щёки румянцем. Мило. — Пальто где прикупила? — продолжил я разговор.       Оно не выделялось, но даже такой профан, как я, видел что сшито на совесть. Явно не бюджетное. — Взяла по дешёвке в секонд-хенде, еще когда студенткой была. — бросила она, неосторожно бросив ногу на заледеневшую лужу. — Все деньги улетели на обучение, поэтому перебивалась, как могла. — Детский врач, — проговорил я, оглянувшись. К концу улицы фонари как будто тускнели, сливаясь в один маленький золотой кружочек. — Ага.       Я усмехнулся. — Честно, когда впервые узнал, понял, что другого от тебя и не ожидал, — она повернулась в мою сторону, фыркнув. — И что это значит? — она в шутку пригрозила мне, подойдя почти вплотную, и заглянув прямо в меня. Эти губы… а глаза лазурные.       Я задумался. — То, что когда мы были подростками, я уже был уверен, что из тебя получится замечательная мать. — После этого я быстро прошел мимо, театрально отвернувшись.       Она рассмеялась. — Ну, детей я люблю! — гордо заявила она. — Своих не будет, так хоть чужим помогу…       Я вижу, как ее глаз панически дёргается. Это уже никогда ее не отпустит. — Всё ещё удивляюсь, почему ты в мединституте себе кого-нибудь не нашла? — протянул я. — Там же компашка ближе по интересам…       Я услышал, как девушка остановилась позади меня, и обернулся.       Взгляд её несколько… смущал. — Хачиман, — сказала она, будто объясняла недоумку элементарщину. — Свободное время… — медленно повела рукой вправо. — Медицинский… — повела влево. — Свободное время… — обратно. — Медицинский.       Я стоял, глядя на неё с нарочито тупым выражением лица. Как обычно. — Это вещи не-сов-ме-сти-мы-е! Понимаешь, не-сов-ме-сти-мы-е! — и напоследок с тонким хрустом варежек хлопнула в ладоши. — Поняяяятно… — протянул я.       Она хмыкнула. — Я в шоке была от того, как нас загружали, — мы пошли дальше. — Как ни глянешь какой-нибудь фильм, такое ощущение что школы с институтами — это клубы по интересам. — возмущённо сказала она. — Почему так любят романтизировать это время? Я и от родителей, и от всех наслушалась о том веселье вселенского масштаба, что творится в универах, а в итоге…       Мы ведь все в сущности инфантилы. Наше поколение — ничто. Да, кажется, я понимаю стариков. — Ты так хотела побыть в какой-нибудь тусовке? — спросил я безэмоционально.       Ответа не последовало, но Саки опустила взгляд.       Она хорошая девушка. Ответственная. А мы — взращенное на аниме и порнографии дерьмо. Кроме Займокузы - он перерос это. Да. Кроме всех. Я просто проецирую свои бездарные проблемы на реальность. — О, пришли! — коротко сказала она.       Я сам не заметил, как привычную палитру бело-жёлтого скрасила яркая вывеска «Greenwich-Cafe». Стекла смотрели на нас нашими же отражениями, пока внутри размеренно текла жизнь.       Вошли. Сели за небольшой столик у окна.       Когда смотришь со стороны, из тепла и света туда, удивляешься. Удивляешься едва заметному блеску притоптанного бесчисленными туфлями и сапогами снега, удивляешься темноте, что кутает улицу, удивляешься витающему в воздухе фениксу мороза.       Люди сидели, отдыхали. — Это место покультурнее филармонии будет, — подумал я. — По крайней мере, сюда не стремится всякое отродье лишь бы покрасоваться. Да, продолжай Хачиман. Сам ничего не добился, но судишь других. Ты сам-то эти филармонии ни разу в жизни не посещал.       У людей лица добрые. Они в парочках или одни. Им хорошо. Они платят за своих дам. Они у них есть. Они их любят. Не буду нарушать их порядок.       Нам принесли меню. — Что будешь? — спросил я, рассматривая всякого рода зарубежную кухню. Мясо, тесто, овощи. И снова. В разных формах, мясо, тесто, овощи, очень разнообразно. — Давай возьмём пиццу, — ответила девушка, перелистнув страницу. — Ранчо. — указала в верхний угол. — Буду честен, роль женщины-ковбоя тебе бы подошла. — бросил я, все так же глядя в меню. На этот раз — напитки.       Имбирного чая лучше взять. — А что так? — лукаво глядя на меня, чуть улыбаясь, спросила она. — А ничего так, — я не поднимал взгляда. — Вот так вот просто, ничего. — Поняяятно… — протянула она. — Я буду имбирный чай. — Я тоже, — звонко хлопнув решением, кивнул я. Поднял руку вверх в ожидании официанта.       Ранчо и чай. Две тысячи йен где-то, мне хватит. — Вы заказываете? — спросил он.       Парень лет семнадцати, с завязанными в хвост длинными волосами. Выглядел он как с обложки мэйнстримного подросткового журнала. Не хватает только следов от внутривенного. Или это уже не в моде? — Заказываем, — быстро ответил я. — пицца «Ранчо»… — ручка рыхло заскользила по шершавой бумаге блокнота. — Имбирный чай. — На двоих? — На двоих. — ответила Саки.       Он сказал, что скоро будет готово.       Я посмотрел в окно. — Снег… — задумчиво проговорила Саки, подперев от скуки подбородок кулаком. — Ага, — мой настрой немного улучшился, уж сам не знаю, от чего и почему. — Ежели дождь - это слёзы Ками, — в голову ударила туповатая шутка, — то снег — его… — ...Перхоть. — резко вставил я, усмехнувшись.       Она нахмурилась. — Дурак. — Прости, не удержался, — поднял я руки в знак поражения.       Девушка не обратила на это внимания и продолжила глядеть в окно.       Повисла неловкая тишина. — А как ты хотела закончить? — неуверенно спросил я. — А забей! — махнула она рукой. — Я серьезно. — Я тоже, — развела плечами.       Повисла мертвецкая тишина, будто кого-то воскресили. Незнамо кого я не знаю, но что-то поменялось, и расстояние между нами выросло.       Принесли еду. Принесли чай. Съели еду. Выпили чай. Сидели.       И вот снова. — Снег… он напоминает мне тот день… — едва слышно, одними губами прошептала она.       В то четырнадцатое февраля валило как на севере. Я четко помню тот день, и белоснежную скорую, и бледные халаты, и фаянсовые глазки Юкино, и те черты паранойи, что заставили Саки спрятать свою личность подальше от людских глаз. — Допьёшь? — она угрюмо посмотрела в свою чашку, казалось, без желания. — Нет, — ответила. — Не лезет чего-то.       Она поставила чашку, и полезла в сумочку. — Я зап… — я ее прервал. — Я заплачу, — она кивнула. Казалось, где-то внутри я действительно заплакал.       Вышли из кафе. По моим внутренним часам было около восьми.

***

      Слипающимися глазами я видел Кавасаки, спящую на футоне, в свете одинокой луны. Веки свалились без опоры.       Чиба выглядела покинутым, заброшенным местом. Тут и там летел песок. Весь мир, казалось, укатился ближе к бледной сепии, из-за чего живой город превратился в мёртвую, солёную, как пот на губах, пустыню.       Дверь в особняк Юкиношита была как и все двери подобных зданий — огромные, лакированные, из тёмного дуба, с массивными диагональными ручками из мрамора.       Я постучался. Стук отдался эхом тысячи гор.       Дверь со скрежетом открылась. — Здравствуйте, — вторил ей скрипучий голос. — Чем могу быть полезен?       Передо мной стояла окровавленная голова. Из места, где она должна была соединяться с шеей, будто отяжелевшая от воды ткань, валилась паутина из плоти и внутренностей. Узкое лицо с острыми очертаниями, застуженные сине-чёрные прорези для глаз, тонкая линия усиков, и заточенные зализью блондинистые волосы назад. Все в нем говорило о натуре брюзги-аристократа. — Нож, — сказал я, неожиданно для себя вынув из несуществующих карманов штык. — Проходите, — ответил он, отплывая в сторону.       Я зашёл в здание. На стенах висели портреты никогда не существовавших людей. Они все были давно мертвы и в их лицах прослеживалась наследственность. Если старик улыбался, то млад думал, а малыш свисал с потолка, пока его глаза, висящие на неком подобии проводов, болтались в районе ног.       Я шёл по кроваво-ковровой коже. Огромные поры её, покрытые столбиками зубастых волос, вздувались как гейзеры. Из них валил зловонный перегной, пока на донышках копошились тысячи омерзительнейших, ползающих моих-милых-сколопендр. шёл дальше.       Показалась лестница. Составленная из костей, она моргала своей неустойчивостью. Сквозь прорехи я видел, что под ней нет ничего — лишь бескрайнее пустое пространство.       Взойдя, я попал в огромный зал. Я не видел потолка. Вместо четвёртой стены на меня пялился огромный, до крови зажатый глаз. Белок стекал вниз безжизненной жижей. В чёрной радужке бились тысячи душ, они рвались к выходу и их костлявые, безглазые, чёрные лица прижимались к хрусталику, как к оконном стеклу. Они вопили от боли. И голубой зрачок, где во всех оттенках синего дрожало мое лицо.       Глаз остановился. Зрачок раскрылся. Я увидел три ряда зубов, и четыре языка на каждый голос, болтающиеся в пустоте, той же самой, что была под лестницей. — Д-Д-Д-Д-а-а-а-а-й-й-й-й. — синхронно проговорили они, выдохнув.       Я молча стоял. — Й-Й-Й-Й-а-а-а-а-д-д-д-д. — вдохнув, вернулись их слова в обратном порядке.       Я всё так же стоял без движений.       Говорящая голова, подлетевшая сзади, раскатистым смехом подхватила меня, и бросила в белковую жижу.       Она растворила мою одежду, и я стоял перед глазом полностью обнажённый, пока он обливался слезами в вопиющем экстазе. Глаз закатился. — Д-д-д-д-д-а-а-а-а-а-й-й-й-й-й… — судорожно проговорил он, чуть ли не задыхаясь.       Я подошёл вплотную и протянул руку с ножом. Из белка пробилась рука, и вырвав нож, впитала его в себя с характерным мерзостным звуком.       Я молча стоял. Рот глаза раскрылся, и из него повалил горячий пар, покрывавший все вокруг потом. По мне тек пот. Глаз стонал будто во время соития. — Н-е-Е-Т-о-Н-е-т-о!!! — оглушительно завыв, глаз перевернулся. Остался лишь белок. Все остальное было на другое стороне.       Голова, хихикнув, понеслась навстречу, вытянув вперед ошмётки. Белок впитал и её.       Комната омертвела. Шла вечность за вечностью, а я все стоял. Моё тело почти застыло в смрадной жидкости. Я не знал что делать.       В этот момент глаз выплюнул в меня пистолет. Окаменевшими руками я поднял презент, и прочитал на нём: «Камо Грядеши, Аморе?».       Белок раскрылся. В этой полусфере увидел я небо, и солнце. Уже было хотел шагнуть, но заметил, что все это нарисовано. Внутренние стенки гнилого яблока.       Моё заледеневшее тело с хрустом ломалось от каждого движения. Вырвавшись из плена, от меня осталась лишь голова и паутина плоти и внутренностей. Завязавшись узлом вокруг рукояти пистолета, я приставил его к виску.       Я в бешеном ужасе дёрнулся. Широко открытые глаза. Чья-то нежная ладонь на щеке. — Хачиман, ты в порядке? — Саки трясла меня, явно обеспокоенная.       Я тяжело дышал, будто мои рёбра когтями сдавили лёгкие, к чертям собачьим выдавливая из них воздух. Будто по швам меня сдавил гидравлический пресс, и я на последнем издыхании своего тела кое-как сохранял форму.       У нее сна ни в одном глазу, потому что она не спала. У меня сна ни в одном глазу, потому что я спал.       Я глубоко вздохнул. — Да… спасибо, — проговорил неровно. — У меня такое часто бывает. Последствия недосыпа, — объяснил просто.       Посмотрел ей в глаза и моё лицо расплылось в совершенно идиотской улыбке. Так улыбаются когда светит летнее солнце, а ты стоишь в одних шортах на берегу Кудзюкури. Случайные странники, что в молебне стоят на коленях — я видел пару таких, когда мы с родителями гоняли на пляж. Потом появилась Комачи. Уми-но хи просто стал дополнительным выходным.       Нежно блестели её глазки, мягко, по-матерински. Она искренне беспокоилась обо мне. Так никто обо мне не беспокился с самого детства. Я не был любимым ребёнком в семье, да и не то, чтобы в семье меня считали ребёнком. Я рос аппендиксом. Такие обычно взрываются. — Хачиман, о чем ты думаешь? — едва улыбнулась она. — Знаешь… — начал я. — Когда так долго хочешь уснуть, наконец засыпаешь и… и вместо обещанного сна мозг выдаёт тебе полчаса гиперреалистичного кошмара, после которого и спать не хочется. — Понимаю, — ответила она, поникнув. — О чем ты думаешь? — вновь сверкнули её глаза.       О Господи. Господи. Господи. Господи прости меня. Я все отдам. Я все верну. Всё, лишь бы… — Хачиман? — она удивлённо смотрела на меня. — Ты что, плачешь?       Я даже не почувствовал, как тесные кольца сиреневых глазниц стали давить из меня слёзы. Они предательски висели на подбородке, щекоча, будто вот-вот оторвутся. Я не привык плакать. — Я? — голос мой дрожал. — Я не-е п-плачу…       Улыбка пропала с её лица, и она придвинулась ко мне по ближе. Я спрятал лицо в ладонях, отчаянно стараясь словить каждую гребаную каплю. Идиот, совсем как обделавшийся младенец. Надейся, что бы показалось. Да, показалось.       Она вовсе не взяла мои руки в свои и не смотрит прямо сейчас мне в глаза. Да, не смотрит. — Хачиман… — прошептала она. Она легла мне на грудь, уткнувшись носиком в плечо. Я чувствовал ее объёмные пушистые волосы, разветвлёнными ручейками вьющиеся по моей шее. — Послушай, Хачиман, — мои слёзы падали на её оперение. Прости. — Просто послушай. Ты близок мне, как никто другой, — она приподнялась и мы были уже на одном уровне. — Каждый раз, когда мы встречаемся, разговариваем… у меня ощущение, что мы видимся каждый день. Будто бы нет годовых перерывов и прочего. — Я сглотнул соль. Мерзок. — Я каждый раз вижу все того же Хачимана. Хачимана который мне нравится. — Она положила руку мне на голову, и начала водить туда-сюда, чуть поглаживая. — Жертвенного, заботливого, самоотверженного. Того, что до сих пор помнит мой день рождения, и моей сестрёнки, и даже братика. Я не обижаюсь на тебя. Иногда мне кажется, что мы созданы друг для друга. Знаешь, берет иногда детство. — рассмеялась она. — Вспоминаешь те эмоции. И приходишь ты. И мир цветёт. — Мир цветёт? — Да, дурачок. Успокойся. Все в прошлом. Все в прошлом, кроме моей симпатии к тебе. — Знаешь… Саки… я до сих пор помню вкус того печенья, что ты пекла мне к кофе. — Оно было не лучшим, — хихикнула.       Я прильнул к ее губам. Нежные, малиновые чёрточки на портрете ее простого личика. Другого мне не надо.       Я положил руки ей на талию и притянул к себе. Она обхватила меня за шею.       Ее рука потянулась к лампе, висевшей над моей кроватью. Краем глаза я увидел все тот же бардак и дешевизну обстановки, к которой давно привык. Все меркло на фоне этого личика.       Весь этот вечер мы ведем себя как дети, и даже в важнейший момент стукаемся дёснами. Я никогда до этого не целовался. Последний раз я чувствовал чьи то губы в десять. Я тогда мыл окна и свалился с подоконника вниз, разбив голову и разодрав локти с коленями в мясо. Тогда мама поцеловала мою рану. Эта женщина тоже целует мои раны. Матери потом почему-то стало стыдно это делать.       Я никогда бы не подумал, как сладок может быть язык любимого человека. Я дошёл до неё, и мы столкнулись в нелепом канкане, выставляя напоказ все что в нас есть.       Она запустила руку в мои волосы, расставляя всё по своим местам. Ее ладони были мягче весеннего снега, тёплые, как море к вечеру.       Я поступил аналогично. Длинные, будто бархатные, будто изысканные нити, сплетались, текли. — Хачиман. — только и произнесла она, чуть простонав от моих прикосновений.       Её нижнее бельё улетело в угол за ненадобностью.       Она лежала передо мной обнажённая. Будто облака рассеялись, открыв небо. Покраснев от смущения, она избегала моего взгляда, очаровательно косясь в сторонку. В окно.       Ее глаз дернулся. Я почти испугался, что она там что-то увидела, но успокоился, когда сам посмотрел.       Сегодня она расслабится.       Нависнув над ней, мне не было стыдно. Было ощущение, будто это единственная женщина, которую я бы хотел видеть такой. Незащищённая бабочка. Ни зги, ни куска ткани.       Я заглянул ей в глаза, будто не боялся их пару часов назад. Её бегающие океаны остановились. Улыбнувшись лишь краями губ, она кивнула.       Я припал к её шее, покрывая влажными тропками поцелуев. Они расходились от шеи к ключицам, от ключиц к груди, очерчивая круги, останавливаясь и опускаясь ещё ниже, фигурами по плоскому животику, снова вниз. Бледная кожа, а на ней бардовые узоры засосов. Нам не было стыдно.       Я опустился к ее лону.       Саки тихо стонала, по-кошачьи выгибаясь от каждого моего движения. По её коже бегали замёрзшие мурашки, выбившиеся поближе к теплу. Подушечками пальцев я видел ее смущённую дрожь, трепетание мышц ног. Это было почти безвкусным, но почему то мне нравилось.       Я поднялся.       Она смотрела на меня улыбаясь, и чуть хихикнула. Я расплылся в идиотской улыбке.       Я потянулся к тумбочке, и из самого нижнего ящика достал пачку «SAGAMI ORIGINAL». Они были куплены по скидке и давно лежали там. Я ими просто не пользовался, до сих пор девственник.       Я надел его, и пристроился к лону девушки. Она выдохнула, и закрыв глаза, кивнула.       Я начал медленно входить, то и дело оглядываясь на ее лицо. Я не обращал внимания на свои ощущения, только она. Крови не было, лишь губы чутка дрогнули.       Чуть выждав, пока она расслабится, я стал делать первые толчки. Её тело двигалось синхронно моему. Я чувствовал ее до кончиков пальцев, каждый ее вздох отдавался во мне басовитым эхом.       Она закатила глаза, тяжело дыша. Я ускорился. Стоны становились всё громче и громче, я впился в её губы словно ястреб в горячую кровь. Практически все мысли во мне закончились и я жил лишь чувством. — Х-Хачим-а-а-ан… — ее голос дрожал в экстазе.       Из меня вырвался глубокий сдавленный стон, на что она чуть улыбнулась.       Мне казалось, что она прокусила губу.       С протяжным воем мы одновременно закончили. Саки обессиленно свалилась на кровать, удовлетворённо закатив глаза.       Тёплый свет лампы так красиво ложился на ее разгорячённое тело.       Я вышел в туалет.       Сделав то, за чем пришёл, я посмотрел в зеркало. Я улыбался. Я видел себя счастливым, от чего становилось даже как-то не по себе. Мои волосы клочьями растрепались в разные стороны, из-за чего я походил на городского сумасшедшего. Я чувствовал себя сумасшедшим. Я сошёл сума. От любви. На старости лет. Вот идиот.       Я улыбался.       Простояв так недолго, я зашел обратно в комнату. Саки тихонько посапывала, свернувшись калачиком.       Моё сердце билось в ритме трепета птиц.       Я лёг рядом с ней и накрыл нас обоих одним одеялом.       Я чмокнул ее в лоб, отчего она недовольно дёрнула носиком. Совсем как котёнок. Мне казалось, будто она мурчала.       Я закрыл глаза. Пустота вокруг тяжелела, ложась на мысли и камнями падая на их хвосты, из-за чего те каменели. Я захотел подарить ей красные камелии.

      ***      

      Уже было утро. Шторы раздвинуты, сквозь открытое окно в дом неслась симфония города и аромат утренней чистоты, когда машины и заводы ещё не встали на свои токсичные рельсы.       Я с трудом поднялся с кровати, и, размявшись, вдохнул полной грудью. В стандартном утреннем букете ясно пробивался запах домашнего кофе.       Я прошёл на кухню.       Моя аморе стояла у плиты в одном белье и рубашке нараспашку, что-то готовя. — Доброе утро, Саки-тян, — произнёс я.       Мой прокуренный низкий голос завысился, когда я начал разговаривать с ней. — Доброе, Хачиман, — ответила она. Посмотрела на меня тут-же из-за плеча, улыбаясь. — Я тут яичницу по-быстренькому сварганю сейчас. Иди пока умойся. Кстати, надо продуктов купить, а то на весь дом упаковка яиц и пол литра пива. — Всенепременно! — рассмеялся я и пошел в ванную.       Я посмотрел на себя в зеркало и увидел ту же улыбающуюся мину, что и вчера.       Спрыснув лицо водой, почувствовал свободу в своей мимике.       Я вернулся на кухню. На столе уже благоухала тарелка с белоснежным морем и солнце-островком. Саки уже уминала за обе щёки. — Давай садись, вышло очень вкуфно! — прощебетала она с набитым ртом. — Охотно верю, — сел я на своё привычное место.       Это было настолько вкусно, что мои рецепторы растаяли в наслаждении. Казалось, ничего вкуснее я в своей жизни не ел. — Ммм… — протянул я. — Вкуснятина! И когда ты научилась… — А тфо! — ответила она мне с набитым ртом.       Я быстро доел свою порцию и встал из-за стола. — Ты куфа? — с интересом спросила она. — Выйду на балкон покурить, — ответил я, доставая из шкафа пачку. — Тянет. — Я тебе так скафу, зафязывай! — помахала она вилкой в воздухе, как мама машет перед своим ребёноком пальцем, когда он провинился. — Я сама уже как год бфосила! — Раз мы вместе теперь, обязательно брошу. Сегодня последняя, — отмазнулся я, направляясь на балкон. — Ага, — ответила она.       Я вышел. Вдохнув, я достал из пачки сигарету, и захватив губами, достал зажигалку. Огонь вспыхнул.       Я так давно не чувствовал огня. Всю жизнь я был как потушенный фитилёк, который так и не дошел до петарды. В одном из самых важных для личности жизненных периодов, в подростковом возрасте, я оказался просто не нужен. Родители всё время работали, а свободное время тратили на сестрёнку. Я понимаю их выбор.       Потом Хирацука организовала меня в клуб с одной единственной участницей. Она была самовлюблённа и высокомерна. Таким людям запрещают употреблять дурманы, так как они могут запустить затаившуюся до этого в потемках нейронов шизофрению. Но любить ей никто не запретил. Так в подростковом возрасте, я оказался наедине с грязной игрой похоти и человеческого порока, откуда вышел сухим только один. Жизнь Юкино оказалась разрушена, Харуно словила пулю, Хаяма застрелился, Юигахама потеряла доверие к людям, а Саки до сих пор немного параноидальна.       Всё это время я не знал, кто я, но точно знал, что меня стоит ненавидеть. Это слепая ненависть, ни на чем не основанная, но сжирающая изнутри. Саки Кавасаки тогда оказалась единственной, кто мог дать мне то, в чем я нуждался. Все хотели от меня взаимной любви, а синевласка лишь отворачивалась, глупо краснея.       И сейчас, когда мы вместе, у меня чувство, будто я что-то в себе понял. Мне больше не хочется удавиться.       Случайная искра попала на тот самый фитилёк.       Сначала любовь цепляет область таза, затем заполняет грудь, нарастающая волна эйфории охватывает мышцы тела, ослабляя их настолько, что тебе кажется, будто ты расцветаешь, отрываешься от мира. Как только релаксирующая волна вихрем прокатила по моим тканям, меня в очередной раз пробила щемящая, собачья привязанность. Я уверен, глядя на эту женщину, что проведу с ней остаток своей жизни. Захотелось зайти в квартиру. Обнять.       Я вернулся в реальность. Зажигалка давно погасла, и так почти пустая.       Я вынул сигарету изо рта, и раздавив ее в пепельнице, вошёл обратно в квартиру.