Could you take my place and stand here?

Ничего не бьёт по тебе так сильно, как правда. Борешься против и одновременно за неё. С собой и с другими. Правда подобна кинжалу, чья совершенность заставляет замереть, разглядывая. Но на его красоту становится глубоко плевать, если в один прекрасный день он оказывается в руках у неправильного человека. Опасность меняет любое восприятие. Правда выкалывает глаза и вырезает тонким скальпелем сердце, и здесь не уменьшить боль морфином или адреналином. Она выматывает и вываливает на тебя все то, что спрятать бы стоило, особенно от себя самого. Особенно. Но принять такую честность с открытыми глазами, пусть и с сомкнутыми в кулаки ладонями — необходимо. Будь злодеем даже не Загадочник, а собственный отец. Будь это Селина, пробирающая до костей своими словами. Все те, что он проговорить боиться. Загадочник. Да, может, он — мысль мерзкая, но до боли рациональная — сделал правильно для города. Может, лучше разрушить, чем пытаться чинить. Разрушить и отстроить заново. Но последнее сказанное — его? — мое! — заключение. Хоть и я скрываюсь/ срываюсь под маской. Но поступить так, значит предать все, что по-настоящему дорого. Предать моё желание цепляться за грань нравственности, хоть она и режет руки, ведёт к напрасным ранам, потере крови. Но я с этим справлюсь. — я люблю то, насколько же ты травмированный. Насколько нуждаешься во мне. Все-таки не собираешься себя беречь? В Селине не только грация кошачья, но и умение высказывать дерзость так, чтобы дерзостью она не казалось. И совсем не ясно за что прощаю, наверное, за тонкую женственность, которой вечно не хватает в моей жизни, ее не найти в каждодневной ненависти, и скучать по ней — ощущение исцеления личной травмы. О, ещё она говорит правильные вещи. Тонкие щиколотки в моих руках, провожу чуть выше, медленным, ласковым движением, чуть раскрывая ее, заставить быть ближе. Глядит помутненно, сквозь чуть приоткрытые веки, золотистый блеск карих глаз и будоражащее судорожное дыхание — ее? Мое? — раздаётся в легком дрожании в моих руках, поцеловать — так сильно хочется, и поддаётся, тянется ко мне, и весь мир, обиды, проблемы обрушиваются где-то рядом, но не на нас. Нет, не нужно скрывать очевидного — немного хриплое 'Брюс' и я пропал. Блеск ее глаз, шепот на ухо, бархатистая кожа шеи под губами. И я проснулся. Странно, но ей удаётся исцелять бессоницу. Обычно лежу без сна даже после выматывающей ночи попыток напугать-разобраться-уничтожить очередных мелких бандитов. Почему не уничтожить нечто большее? Не знаю. Пока кажется, что мне не по зубам. Наверное, я все еще делаю это больше для себя, чем для города. Или людей. Поддерживаю общественную легенду в угоду личному желанию выпустить пар. Не особенно героично. Золотистое мерцание последних минут ночи. — я скучала, больше, чем ты можешь себе представить, Бэтмен. И знаешь, это прогресс, раз по тебе скучает кто-то кроме твоего ревностного дворецкого. Брюс смеётся, точнее лишь приподнимает уголки губ, внутрене разрываясь от хриплого, рявкующего смеха. Как давно её так много в его жизни? Десятая ночь подряд. Десятая ночь — разговоров, касаний, «пойдём я покажу тебе дом» и ее странного расположения вперемешку с лёгким, острым, как ее когти, стебом. И сейчас — голос странновато высокий, без агрессии и в какой-то момент, по своим собственным движениям рядом с ней, приходит осознание — мне лучше. Провожу по волосам, обнимая сзади, терпкий запах духов с лёгкой нотой бурбона, потрескивание камина в главной гостиной и тепло ее тела у меня в объятьях. Следовало бы испугаться, и правда, мгновенно пронзает от кончиков пальцев до сердца острая, вскрывающая резкость пробежавшей мысли — привязался ко сну? Серьезно? Но Брюс лишь сильнее зарывается носом в ее шею, прижимает талию к себе ещё ближе, и нежное сопение помогает тихонько развернуть клубок из тонкой боли, которая вьется со времени гибели его родителей. В него ведь тоже может попасть шальная пуля. Тонкий кинжал под его современными латами. Людей противника всегда может быть куда больше. Смерть — тонкая вещь, которая его уже коснулась, и теперь он относится к ней со странной мужественностью. Заглянуть в лицо и принять, если потребуется. Хрипеть, ощущая кровь на губах. Он знает это чувство и то, как Альфред может зашить любую рану, хоть это и не входит в обязанности дворецкого. Когда-то мойры перережут его нити. И то, как он нарывается, лишь заставляет их улыбнуться, что объясняет природу этих сновидений. Селина помогает сделать любое время/ состояние более терпимым. Запах ее кожи, парфюма, игривый шепот и странная несвойственная ему потребность в касаниях, как приятно ощущается ее желание играть во власть — особенно когда пытается душить, царапать, но больше они смеются. Так иррационально, так странно. Кошка одним изящным движением выгибается, буквально вдавливая его в кровать такими же изящными руками, изящными бёдрами, вцепляясь руками с опасными когтями в шею. Ощущая пульс с красивой, издевательской улыбкой, прекрасно считывая по его дыханию, глазам, желанию ускориться, перехватить в свои руки инициативу то, как сильно ему нравится. Она нравится — до всхлипа. «Спорим, что я назову тебя плохим мальчиком и ты мгновенно кончишь?» Тонкий разум ее — скальпель, вырезающий вечную апатичную агрессию из его жизни, все проблемы и всех людей, и для этой операции необходимо лишь одно условие — вымотайся настолько, чтобы уснуть в костюме в долбаной бэт-пещере, наконец снявши эти чертовы линзы. Золотистые искры в ее глазах. И правда бьет слишком сильно, слишком резко — когда все, казалось бы, идёт по плану, прекрасный вечер для поддержания Беллы Роял в небольшом, элитном баре, аккуратное место, где обычно скрываются сильные этого города для личных красивых мероприятий на которые не должна попасть пресса. Золотистые искры и пристальный взгляд от которого бравого защитника Готэма бросает в дрожь. Особенно в его настоящей личине, в этом дурацком официальном костюме. Секунда — и она перед глазами. Наяву. Действительно она. Впервые после того как она уехала, целых полгода назад. Догадалась ли кто я на самом деле? Не на секунду не поменялась с того робкого «береги себя». Брюс слишком замедленно видит подходящую к нему основательницу фонда «Помощь» с женщиной, которая так просто, ласково стала мягким спасением для него. Боюсь представить, что на лице написано. Лишь поджимаю губы и не хочу откровенно пялиться. Резко перед глазами — темно-красные губы, проницательные миндалевидные глаза, и то, как ногтями вцепляется в плечи, словно отпустить — погибнуть, нежность, нежность, нежность и повторенное тысячи раз в голове — «я люблю тебя». Я люблю тебя. Ты выслушивала каждую раненную мысль, которая делала мне больно. Я знаю каждую твою черту и то, что успокаивает тебя, когда тебе хочется плакать. Я знаю твою историю, знаю настоящее, знаю тебя и каждый шрам, то, как называла тебя мать в детстве и как страшно было прятать одной в старом доме, ощущая, как ее разыскивают люди «отца». Сон есть разграничение. Между жизнью и смертью, между сознанием и бессознательным, между реальностью и тем, что необходимо. И видимо, медленно разграничивает правду и ложь. — знакомьтесь, Брюс, это Селина. Близкая моя подруга. И сейчас я оставлю вас ненадолго, потом вернусь и мы обговорим благотворительный вечер, хорошо? Замереть, упиваясь долбаной мечтой, раскрашиваясь в тонкие осколки стекла — буквально — неосознанно слишком сильное сжатие стакана, секунда и вопьюсь уголками разбитого стекла в руку, и она именно такая, как я ее видел. Только немного лучше, теплое освящение делает ее черты мягче, а может опять начинаю идеализировать. И безразличность ее сейчас бы сделала больно, но вижу лишь знакомое — лёгкую, немного спесивую заинтересованность. Золотой блеск теней на веках, на скулах, на губах. И даже в идеальном чёрном платье, подчёркивающим ее фигуру так же хорошо, как и покрывало в моей гостиной — насколько мечтательно я выгляжу? — вы какой-то мечтательный сегодня, стоите напротив и молчите. Так мы гуляем за ваш счёт сегодня? Как всегда видит меня насквозь. Побаивается заглядывать в глаза, но улыбается, близко от меня стоит и в комнате становится жарче. Знаю эту улыбку, с лёгким оттенком презрения и внутреннего смущения от странности ситуации. И она не узнает меня — и это чудо, конечно. И это прекрасно, конечно, но и жутко иррационально. Обрываю вежливую болтовню — — вы мне снились недавно. — ну что ж, я тоже люблю де жа вю. Никогда ещё так не хотелось признаться. Воплотить такой долгожданный третий поцелуй. Ласковая улыбка, одновременно успокаивающая и напрягающая. Больше для себя. Если бы в жизни все шло именно так, как хотелось бы — разве было бы интересно играть в ящик? Забиваю чувство к долбанному сну самым простым способом — собираюсь уйти. В конце концов, мы два долбанных фрика, которые добиваются своих целей в темных маскарадных костюмах. Еще раз окидываю взглядом, ненадолго, запоминая настоящую Селину. Блеск ее глаз. Неожиданно хватает за руку, слишком сильно, и да, оставь долбанный след своего появления в моей жизни. Мне не хватало твоих когтей. — мы точно знакомы. Я знаю эту челюсть. — ошибаешься, — строгий голос не особенно сочетается с моей кривой улыбкой. — видимо придётся узнать тебя поближе, — отвечает такой же улыбкой, и мне плевать даже на то, что возможно я ей нужен для каких-то целей. Хотя ее заинтересованность теперь выглядит искренней. Вот это настоящая Селина. Проще. Тоньше. Никакого уважения. То, что я люблю. Правда/Неправда — какая разница, когда находишься рядом с ней? Приходи ко мне во сне, если нет — нас все равно свяжет нечто большее, будь то дело, желание лучшего для города или просто желание быть понятым в объятьях живого человека. Ничего не бьёт так сильно как правда. И я, видимо, долбанный мазохист, которому хочется жить из-за этого. В правде есть что-то красивое.