Благодать: Могила в океане

      И всё же, что есть Восторг, если не новый Вавилон? Люди здесь говорят на разных языках, но понимают друг друга; пускают молнии и пламя из рук, воображая себя античными божками и отвергнув Бога истинного, Творца вселенной. Зачем всё это? Неужели они не понимают, насколько ограниченны, и это их гордыня, бессердечность и грех? Или они просто не имеют собственной души? Но как тогда появляется в них человеческое? Захария Комстецки не понимал, но пытался отвлечься от дикой боли в рёбрах, молился, чтобы это была лишь трещина, не перелом... Он шёл рядом с Мюльгаутом и Элизабет медленно, лишь бы не тревожить ушибов, и всё от распоротой правой щеки Мюльгаута не мог взгляда отвести, так эту белую кожу наполняла жизнью проступавшая кровь, проступала кровь и на губах, стоило напарнику рот приоткрыть во вздохе, похожем на стон. Они шли прочь от проклятого немецкого кабаре, от богатого района, сверкающего огнями водоскрёбов, вниз по чёрномраморной лестнице, осторожно, друг за друга держась. Захария признал, что ненавидит короткие ступени, из-за которых кружилась голова. Мюльгаут изредка развязно поглядывал на него, отчего становилось неловко, но потом Захария переводил взгляд вниз и видел глубокие тени под глазами, одним глазом Мюльгаута, и всё же бледность его лица хорошо вписывалась в общую расцветку Восторга, придавая лицу оттенок серьёзности и мрачной торжественности. Вдруг неизвестно откуда, то ли с фонарного столба, то ли с одного из бесчисленных белых экранов, послышался треск и скрежет помех, а после — голос радиоведущего: «В кабаре "Бавария" случился этнический конфликт между немецкой и английской общинами. Добавлять не стоит, что нация — лишь предрассудок, которым кичатся лишь паразиты, ведь им больше нечем доказать своё превосходство. Пострадавшим кабаре выплатит компенсацию за моральный и физический ущерб, а виновные будут найдены и наказаны рублём. Сама же "Бавария" снимает с себя ответственность за произошедший инцидент. Говоря проще, это дураки подрались и поломали имущество. А теперь сводочка спорта...» — О, это про нас! — воскликнула Элизабет негромко, прикрыв рот ладонью в плену чёрной перчатки. — Славно мы этим томми почки отбили, мистер Комстецки? — спросил Мюльгаут будто бы насмешливо, да только в лице его насмешка не читалась никак. — Раз-два-три по почкам... — протянул Захария, будто уже был порядком пьян. Впрочем, даже та доза алкоголя, которую он в себя закинул, никак не притупила его рассудка. — Раз-два-три по печени... — По правде говоря, нам тоже прилично накостыляли... — Мюльгаут потёр рёбра где-то справа под пальто, а от боли аж поморщился правой скулой и глазом. — Ещё бы... Лицо не болит? — сочувствие было в Восторге штукой чисто декоративной, и Захария давно это понял. — Слегка режет, — ответил Мюльгаут, снова морщась, отчего алый порез на скуле скривился в змейку. — Поверьте, это не худшее, что могло бы случиться. Когда роковое немецкое кабаре осталось позади, они втроём остановились в относительно потаённом уголке улицы, где стояло несколько геометрически-выверенных скамеек с серебристыми прожилками в чёрном мраморе. Мюльгаут и Захария в изнеможении сели на одну из них, а Элизабет уже сделала шаг назад, чтобы уйти: — Недалеко есть медпункт, я там возьму аптечку, — и исчезла за поворотом. Захария Комстецки краем глаза глянул на напарника: кровь окрасила ему щёку в красный так обильно, так стекала несколькими тонкими линиями, что уже пятнала белый кант на чёрном воротнике. Он поглядел на удаляющийся чёрный силуэт Элизабет, признал окончательно, что ненавидит шлюх, но Элизабет из их числа он уже исключил. Такую штучку жизнь на прилавок с раздвинутыми ногами не поставит никогда. Да он их даже за людей воспринимать не может... Превращают себя в товар, а потом удивляются, хлопают этими глазками, красными от воспалённой слизистой, и все отношения у них рыночные. Элизабет вернулась быстро, мрак из мрака, в руках — та самая аптечка с фантастически геометричным алым крестом и бутылка чего-то спиртного, насколько можно было рассудить по еле слышному плеску жидкости внутри. Захария поймал себя на мысли, что ненавидит эту размытую грань между шлюхой и ухоженной девушкой. Тени на тон ярче, помада заметнее, подводка толще? Элизабет не выглядела как шлюха, и это его будоражило. Он вспомнил дикую сцену в комнате, и в глазах у него помутнело на миг. Захария не надеялся, что Элизабет приступит к лечению именно его как первого в очереди, и отнёсся к этому с христианским смирением. Мюльгаут пострадал сильнее, и ему требовалось больше её дамского внимания, что подобно стрелке компаса всегда указывало в одну сторону. Кровь с рассечённой скулы пропитывала ватные диски из аптечки, размазывалась по белой коже прозрачным розоватым слоем, словно потёкшие дамские румяна, а чёрные тени вокруг глаза напоминали потёкшую тушь. Рана от шипящего спирта, который Элизабет всё тем же ватным диском наносила по краям, схватывалась и затягивалась. Лицо Мюльгаута же искажалось от боли, приобретало в долю секунды фантасмагорические черты, как в фильмах далёкого прошлого. Про верхний и нижний город, например... На сбитые и оцарапанные руки стоило наложить повязки, и Захария снял перчатки, но от промакивания спиртом он отказался: — Этого не надо, — и выхватил из рук Элизабет бутылку, после чего плеснул на ссадины, отчего они на секунду вспыхнули болью. — А вот это поможет... В Приюте Бедняка не водилось ваты или чего-то подобного, поэтому все раны щедро поливали водкой или самогонкой. Не суть, лишь бы спирт в составе был. Захария даже помнил, как один идиот себе от безысходности и невозможности ожидания помощи плеснул самого настоящего метанола, который предстояло перегнать в этанол — и раны мгновенно отравились, а сам он скончался от интоксикации.       Наконец-то с обработкой ран было покончено, и Захария с Мюльгаутом и Элизабет направился к той самой станции, где располагались VIP-батисферы. Элизабет ведущий из «Баварии», как оказалось, ещё и снабдил ключом. Только загвоздка состояла в том, что эта станция располагалась недалеко от Приюта Бедняка. Захария уже свыкся со столь неблагоприятной репутацией своего жилища, поэтому не обратил особого внимания на взгляды напарников, полные презрения и отвращения. Ночь в Восторге напоминала танец ненадёжных огней, красных и белых. Редкий тёплый свет просачивался сквозь опущенные жалюзи окон. Вокруг царило странное сочетание полуночного холода и духоты. Из-за отключенной на ремонт вентиляционной установки №14 в Приюте Бедняка атмосферное давление оставалось пониженным, а содержание кислорода в воздухе вот-вот готово было упасть ниже опасных восемнадцати процентов. Крохотные молекулы, думал Захария, два восьмых атома, универсальный окислитель, а также вещество, без которого невозможна работа головного мозга, а значит, и жизнь человеческая. Господь предоставил нам достаточно этого незаменимого ресурса, чтобы мы жили и развивались. Там, наверху. Но здесь, на глубине, весь кислород спрятан в воде. Человек не может дышать им, как делают это рыбы. Этот город существует только по милости машин, не по божьей воле. Дно океанское — не место для человека. Недостаток кислорода менял умы, в голову приходили глупости. Весь район буйствовал. При всем уважении к гению господина Андрея Раяновского, было ошибкой поселить рядом немцев и англичан, полагаясь лишь на то, что они найдут общий язык благодаря общему корню, языковой группе. Улицы петляли, превращались в проулки, в узкие коридоры. К обыкновенным крикам, сопровождающим всякую драку, добавился грозный рёв законников. В районе началась полицейская операция, Служба безопасности Раяновского отправила тяжело вооружённых констеблей прекратить беспорядки. Захария украдкой глянул в лицо Элизабет и Мюльгауту. Они не понимали, что сейчас произойдет. Он же не просто понимал, он знал точно. Из-за угла показался наряд констеблей, облачённых в тёмные траншейные пальто с капюшонами. Их было четверо — старший офицер и трое его вооружённых помощников. Двое с самозарядными винтовками, один с ручным пулемётом. — Ни с места! Служба безопасности Раяновского! Захария первый поднял руки. Мюльгаут за ним. Но Элизабет… — Офицер, не могли бы вы… Она не подняла рук, наоборот, сделала шаг вперёд к офицерам СБ. Захария немедленно схватил её за плечо и бесцеремонно дёрнул, возвращая на шаг назад. Наступать на вооружённых людей — очень плохая затея. Слава богу, офицеры не стали стрелять тут же, как только она двинулась к ним. У них ведь чёткие инструкции: не позволять подозреваемому перемещаться и манипулировать руками. Руки должны быть на виду, сам он должен быть неподвижен и исполнять все требования сил правопорядка. — Вот-вот! — громко сказал старший из наряда. — Вы, леди, лучше не шевелитесь. Мои ребята нервные. А теперь отвечаем на вопросы. Что здесь делаем? Захария Комстецки посмотрел на Мюльгаута, на Элизабет, и понял, что помощи не дождётся. — Мы… Мы просто гуляли и выпивали, — ответил он спокойно. — Заглянули в пару кабаков. — В какие именно? — ощетинился констебль. — Может быть, в «Баварию»? — Может быть, и туда… — протянул Захария. — Офицер, вы поймите, мы здесь просто гуляем… — Ага. В районе, охваченном беспорядками. Как ваше имя, сэр? И почему ваши друзья такие молчаливые? — Мои друзья немного подвыпили, они понимают, что лучше не злить ребят вроде вас, офицер, — ответил Захария всё так же спокойно, хотя внутри готов был с ума сойти. Их поймали, чёрт подери! Офицера этот ответ не удовлетворил, а один из полицейских при внимательном взгляде оказался женщиной, и она указала на Мюльгаута: — Сэр, у этого кровь. Старший наряда сложил руки на груди: — Вы, ребята, мне не нравитесь. Вот что. Ваше великолепное трио отправляется в обезьянник до утра. Там решим, что с вами делать. Возражения? На этом слове трое помощников крепче взялись за своё оружие, готовые сию минуту пустить его в дело. Захария взглянул на Мюльгаута, на его правую руку. Пальцы на ней подрагивали от нервного тремора, напарнику явно хотелось схватиться за М1911, что лежал у него в кобуре под пальто. Но рука Мюльгаута осталась на месте. Захария тихонько выдохнул. — Я, разумеется, протестую, — сказал он, — но я понимаю, почему вы это делаете. В Восторге и без того небезопасно. Так еще и всякие идиоты устраивают пьяные драки в кабаках. Ведите, офицер. Если можно, без наручников. Мой друг немного порезался, да. Но чему тут удивляться, вы же видите, что на улице происходит. А леди… Вы правда думаете, что такая женщина может кому-то навредить? Офицер нахмурил брови, но кивнул.       «Обезьянник» представлял собой заповедник низших слоёв человеческого общества. Кого тут только не было: кто-то орал, хватаясь побелевшими пальцами за прутья решётки, другие играли на полу в кости. Одноглазый старый дед вещал всем, кто готов слушать, что как только его выпустят, он тут же посадит всех на перо. По углам лежали неподвижно бездомные в драных одеждах. В воздухе висел стойкий смрад крови, грязи и безысходности. Захария по опыту сразу же направил своих напарников подальше от самых пропахших грязью углов общей камеры. Взяв за шиворот наркомана, который зажигал огонёк из пальцев и пялился на него, он кинул его прочь, освобождая место. Другого заключённого он толкнул в зад подошвой ботинка, скинул на пол, после чего свернул пальто, положил под голову, как подушку, и разлёгся. На недоумевающие взгляды Мюльгаута и Элизабет Захария ухмыльнулся: — Что? В первый раз?   Да только на колкости у них времени не хватило, их тут же вывели из камеры и поставили перед резным отполированным письменным столом констебля, на котором поблёскивала тусклым светом лампа. Она подсвечивала не только кружащуюся в воздухе пыль, но и красноватость мозолей от ручки на пальцах констебля. Перед столом стояло несколько стульев, рядом — офицер с записной книжкой и пачкой документов в руках. Больше никого. Полицейские отошли подальше и стали у стены, чёрные капюшоны накрыли чёрной тенью их серые лица. Констебль застыл в глубокой задумчивости. Мелькнула было мысль, уж не нюхает ли он кокаин или не сидит ли на АДАМе… Нет уж, классические вещества здесь даже большая экзотика, нежели АДАМ. — Так что у вас случилось? Что вы делали в одном из общинных кабачков, из-за которых всех этих беспорядков так много? Назовите ваше полное имя, — обратился он прежде всего к Мюльгауту. Захария же такому обращению не удивился: у бродяг из Приюта Бедняка обыкновенно имён не спрашивали, потому что с ними им связываться себе дороже. Мюльгаут назвался, но из-за шума, который внезапно подняли играющие в кости заключённые, Захария имени расслышать не сумел. Зато видно было, какие взгляды бросали полицейские у стены на изящно скрещённые стройные ноги Элизабет, подчёркнутые поднятой до колен юбкой. Захария поклялся — ещё чуть-чуть, и из-под чёрного атласа покажется плотная резинка чулка, пристёгнутая к поясу. Элизабет, возможно, не возразила бы, если бы её подвязки не находились в опасной близости от пуговиц чёрного кружевного белья, так что эту мысль пришлось отбросить. Захария видел, как тёмно-красные ногти Элизабет упирались в поверхность стола, постукивая — её помощник констебля попросил снять перчатки, чтобы взять отпечаток пальца. Под её пальцами скрипело дерево, это раздражало, совсем не отвлекало — казалось, таким же звуком может скрипеть пол под ногами. Мюльгаут же отвечал на все вопросы весьма уклончиво, но по существу: не пил, ничего не нарушал, просто вышел сегодня из дома рано, вместе с друзьями. Хотя его взгляд, когда его спрашивали о причинах преступления, мгновенно устремлялся куда-то за окно. — Откройте лицо, сэр, во избежание недомолвок, — сказал вдруг констебль, и Захария увидел, как Мюльгаут поднимает вуаль. Констебль же ужаснулся, выругавшись по-английски: — Bloody, bloody, лучше прикройте! Но Мюльгаут отказался это намерение исполнять и даже повернулся к Захарии лицом, будто бы удостоверялся в том, что напарники никуда не делись. Захария обмер: вуаль была откинута его с лица куда-то набок. То, что она прикрывала, оказалось жуткими шрамами на пол-лица. Будто несколько раз это худое белое лицо чем-то острым рассекли, а несколько особенно глубоких порезов были грубо зашиты и даже скреплены металлическими скобами. Задетый левый глаз выглядел отвратительно воспалённым, и зрачок в нём был пустым, накрытым белым бельмом. Жуткие швы пересекали лицо и змеями уползали куда-то под воротник. Вот и думай теперь, то ли герр Мюльгаут пострадал настолько непоправимо, то ли Йозеф Штайнман, тот самый доктор Шайтан, накануне сборки чужого лица знатно зарядился героином или чем помощнее. Почему именно Штайнман? А другого такого талантливого хирурга в Восторге не было. — Даже боюсь представить, кто вас так отделал, — прошептал изумлённый до точечных зрачков констебль. — Продолжим. Так что вы делали этим вечером? — Да, мы всего лишь вышли развлечься и выпить... Но какие-то дрянные англосаксы всё испортили. Упрекнули, что мы все наци... Ага, почитали бы про Освальда Мосли! — Намекаете, что у них самих рыльце в пушку? — усмехнулся констебль. — Я имею в виду, что они тоже заражены коричневой чумой... — проговорил Мюльгаут несколько отстранённо. — Ну и вообще... Я провёл много времени с мутировавшими горожанами, на меня напали мутировавшие горожане... Думаю, поэтому я такой, какой я есть сейчас. — Что же вы не отметились в СБ, сэр? — спросил констебль спокойно. — Нарукавная повязка, меры безопасности... Мюльгаут вдруг рассмеялся неестественно, словно то был смех безумца. Захарии от этого хохота стало не по себе, у него аж кровь в жилах застыла. Элизабет тоже стояла ни жива ни мертва. Неужели это плазмидный психоз? Захария много видел таких граждан в Приюте Бедняка: они демонстрировали схожие симптомы вроде внезапных приступов ярости. — Чёртов старик Салливан бросил нас на произвол судьбы! — Мюльгаут аж в лицо под вуалью вцепился. Захария был уверен, что он прямо впился в изуродованную плоть ногтями. — Ему не только плевать на ситуацию, он ещё и помощника своего водит за собою, как псину на поводке! Хочешь знать, что этот старый дурак мне прислал? Констебль принял его из рук странный конверт, а сам Мюльгаут тем временем простонал: — СТАРЫЙ ХРЫЧ! — после чего он зашёлся то ли во всхлипах, то ли в кашле. — Перестань меня записывать, чёрт возьми! — вскрикнул он внезапно сорванным высоким голосом, но последние два слова прозвучали так, будто это была запись на заевшей пластинке, с многократно повторенным первым слогом. Констебль аж потянулся перекреститься, но взял себя в руки, и всех троих снова отправили в камеру. А Захария чувствовал, что жуткое зрелище до этого было прямо-таки чересчур. Это действительно жутко, просто кошмар. Страшнее ядерной войны, Гитлера и голода вместе взятых. А ведь шрамы практически нечувствительны. А что если у него задеты лицевые нервы? Даже представлять не хотелось, сколько адской боли Мюльгаут пережил, пока рваные раны затвердели, обернувшись уродливыми рубцами. Воистину — кошмар.       Уже в камере он, снова неожиданно спокойный и сдержанный, спросил: — Мистер Комстецки, а почему у вас забинтована голова? — Вам все причины перечислить, Мюльгаут? — ответил Захария неожиданно резко. Картина жуткого приступа психоза всё не покидала его рассудка. — Из последних у меня — удар могильной плитой, плюс был у меня случай... Нужно было удирать, а впереди стена... Ведро на голову, и напролом! Как вам скажут мои друзья: сотряс — не артрит, за часок пролетит... — Нам нужно выбираться отсюда как можно скорее... — проговорил Мюльгаут тихим шёпотом, лишь бы его не услышал констебль. — Терпение, мой друг, — ответил Захария так же тихо. — Через два часа начальником дежурной части заступит мой старый приятель. Нужно будет подготовить ему небольшой гостинец, так что давайте сюда все свои деньги. Но выйдем стопроцентно. — Ну и кто ваш загадочный друг, мистер Комстецки? — съязвил Мюльгаут, бритвенно улыбнувшись. — Районный прокурор! — ответил Захария с усмешкой, гордо задрав нос. Естественно, при галстуке с портфелем! Да, он пошутил, и что с того? Маргинальная публика тем временем занималась всё тем же, да только страсти начинали накаляться — в ответ на сердитые окрики констебля Захария слышал непереводимый поток блатного жаргона, который и сам понимал лишь частично. — Чо ты гонишь, мусор, шнягу не по делу? Чо ты паришь нам про нары и конвой? Чо пугаешь, падла, бабу Колымой? Публика всё продолжала играть в кости, и вдруг раздался громкий коллективный вопль, от которого Захария, Мюльгаут и Элизабет вздрогнули и вскочили с нар. Да только не блатной жаргон или кости привлекли их внимание, а зрелище совершенно иное. В соседней камере, прямо напротив, за стальной решёткой сидела весьма и весьма колоритная парочка. То были молодые мужчина и женщина, лет тридцати, может. Волосы у них отливали красным, а одеты они были весьма элегантно. Женщина носила подпоясанный тонким ремешком светло-серый жакет с чёрными пуговицами, манжетами и воротником, а также чёрную юбку-карандаш, изящные туфли и белые лайковые перчатки. Мужчина же был одет в той же гамме, разве что носил шляпу, пиджак с чёрным галстуком и длинные прямые брюки. Едва только взгляд светлых глаз женщины остановился на соседних прутьях решётки, как она сказала будто бы удивлённо, но при этом лицо её оставалось отстранённо-загадочным: — Мы не ожидали вас встретить втроём. — Удивительный результат совместной деятельности, — подхватил мужчина. — Посмотрим, что будет дальше. — Друзья. — Враги. — Давай без фатализма. И тут констебль прикрикнул: — Разговорчики! Эй, умники, если вы хотите поискать подопытных, то тут вы их не найдёте! Так что на выход! Двое рыжиков поднялись с нар и вышли из камеры, собрались уже уходить, как вдруг Захария спросил: — Простите, а вы кто? — Мы там, где мы нужны, — ответил мужчина. — Мы нужны там, где мы есть, — вторила ему женщина. Но внезапно в комнате с камерами резко забилась в конвульсиях лампочка, свет ненадолго погас, а когда загорелся снова, Захария увидел, что рыжиков уже и след простыл. — Куда делись? Что за чертовщина? — пробормотал он сквозь зубы. Констебль уже возился с лампочкой: — Опять пробки вылетели... Перебои с электричеством, хорошо, что Электрошок помогает! — и для пущей уверенности пустил в лампочку заряд тока из пальцев.       Тем временем в «обезьяннике» начался полицейский обход, и офицеры СБ начали утихомиривать маргинальную публику, одаривая особо буйных ударом электрического плазмида в живот. Захария знал: очень сильно успокаивает, когда по внутренностям проезжается заряд в тысячу вольт. Буйные вмиг упали на пол без сознания, а остальные предпочли притихнуть. Время здесь предстояло коротать ещё долго, так что Захария преспокойно разлёгся на нарах, подложив руки под голову. — Два часа, — проговорил едва слышно Мюльгаут, — два часа… Он тяжело переживал потерю этих двух часов. Захария помнил, как подрагивала его рука там, на улице, готовая схватиться за оружие. Этот человек готов был со стрельбой пробиваться к своей цели. К счастью, здравый смысл возобладал тогда над эмоциями. Но теперь на нём не было лица. — Маленькая милая коррупция, — произнесла Элизабет, закуривая. — Это принято осуждать, но разве мы в том положении? Она держала сигарету в двух пальцах, рядом с лицом, эротично вывернув запястье. — Мы в Восторге, леди, — сказал Захария. — То, что я предлагаю, не сильно отличается от обыкновенной торговой сделки. Мы могли бы дождаться, когда нам будут предъявлены обвинения и выйти под залог. То, что я предлагаю, элементарно быстрее. Элизабет же пристроилась на нарах поудобнее, подперев голову ладонью, и предложила: — Давайте скоротаем время историями, которые точно-точно не про нас... Так и часы пролетят быстрее, вы уж мне поверьте. Обитатели кутузки тут же навострили уши, но Элизабет это было только на руку. Она устроилась на нарах в позе пособлазнительнее и начала свой рассказ: — Вообразите танцевальный подиум. И вы — женщина. Не сосчитать, сколько пар вытаращенных глаз следят за каждым вашим движением. Вы птица, и вы клетка. Вы ограничены своей небольшой танцевальной площадкой, но внутри нее вы королева. Вы владычица умов и идей. У вас есть только руки и только ноги, только ваша изумительно тонкая талия. Вы приковываете к себе взгляды одним своим появлением. И совершенно не важно, заиграет сейчас танго или кан-кан. Вы уже завоевали их всех. Вообразите власть, которую вы имеете над этими мужчинами. Одно ваше слово будет значить больше всех политических лозунгов, которые они впитывают на работе каждый день. Великая цепь — не более чем шнурок в сравнении с цепью той, которой я приковываю к себе взгляды, умы и души... Представить это Захарии, как мужчине, было тяжело, даже почти невозможно, но Элизабет, кажется, знала, о чём говорила. Она прекрасно владела собой: хоть её поза и была весьма откровенной, но сама она создавала вокруг себя ореол недоступности, словно в том платье, в котором она предстала перед зрителями, нельзя было заниматься чем-то ещё, кроме как неторопливо излагать свою теорию. А чёрный атлас только подчёркивал совершенство стройной фигуры, волны и переливы линий, красоту изгиба шеи и пальцев. Сложное сочетание внешних деталей создавало потрясающее впечатление. Это, наверно, понимали и сидели возле неё мужики, от которых ей приходилось отгораживаться своим рассказиком. В ней не было ничего пошлого — только совершенное искусство. Вдобавок она, будто бы дразня и подначивая, слегка поглаживала согнутую ногу, что придавало её голосу и мысли особенную, очень своеобразную чувственность. Но в её рассуждениях не проскальзывало ни единой мыслишки о сексе. Единственное, про что она говорила, была её собственная великая власть, и эта власть всё объясняла. Один из кутужников, с виду человек интеллигентный, только очень уж потрёпанный, вдруг указал сквозь решётку на Мюльгаута: — Хэй, сыщик, мне кажется, что у тебя лицо знакомое... Не ты ли в «Чёрной птице» играл? — Нет, не я, — ответил тот задорно, словно растерял налетевшую меланхолию. — Вам показалось. Вы действительно смотрели эту короткометражку? — Честно, я тогда подумал, что не для моего ума это, — поскрёб в затылке потрёпанный интеллигент. — Сюжет-то незамысловат, как я понял: чёрная птица уносит своего птенца от охотников, которые окуривают место поимки опасным ядом, который подчиняет рассудок. Только как далеко они бы не улетели, их охотники непременно находят. В итоге чёрная птица вместе с птенцом бросается со скалы в море. Но сейчас, когда за моими плечами столько опыта, я вижу тут явную аллюзию на побег от паразитов в Восторг. — Хорошего опыта вы набрались, сэр. Да и на сидельца вы не похожи, — подметил Мюльгаут. — Да я просто не в себе был... — начал оправдываться интеллигент. — А от сцены с охотничьей сетью я был, честно говоря, в шоке... Мюльгаут же отмахнулся от него резким жестом и поглядел на Захарию, мол, твоя очередь. Причём Захария даже понять не мог, куда конкретно напарник смотрит: на него или куда-то сквозь стену. Он собрался с мыслями, перебирая обрывочные воспоминания. — Вообразите мир разрушенный, в котором живёт мужчина, чья душа тоже разрушена, — начал наконец Захария своё бесхитростное повествование. — Вообразите, как мало осталось от его человечности, как много отняли у него в весьма юном возрасте бомбардировки и газовые атаки. Он вырос в окопе, окоп стал его жизнью. Война. Он ослеп, а затем прозрел, чтобы увидеть, как общество его ненавидит. Он, солдат войны, по их мнению был в ответе за то, что стало с его страной. Но это была неправда. Он не отвечал за это! Предательство крылось в тылах, дома, на родине. И он попытался разобраться, что же случилось. Он разобрался! Он возглавил свой народ. И в последующие годы его страна стала величайшим государством в мире. До тех пор, пока он не совершил фатальную ошибку. — Атаковал Россию, — бросила Элизабет и засмеялась. Захария жестом показал, что замечание верное. — В ветхозаветных хрониках нет России, — ответил он. — Но не правда ли, что сюжеты прекрасно ложатся на современность? Элизабет покачала головой: что-то из этой истории показалось ей знакомым. Мюльгаут сидел не шевелясь, но вдруг потянулся рукой ослабить галстук и расстегнуть пуговицу на белой рубашке. Он тоже хотел рассказать историю. — Вообразите 1920 год Anno Domini, — на этих словах правый уголок его рта изогнулся в кривой улыбке. Захария от упоминания латиницы хотел насторожиться, но вспомнил, что немцы используют именно европейское исчисление. — Россия в огне. Никогда, даже во времена смутного времени начала семнадцатого века, не было у НИХ всё так плохо. Брат на брата или клоп на клопа? Как же пришли ОНИ к такой катастрофе? Я не знаю. Но я знаю человека, который знает другого человека, который участвовал в тех событиях. И вот как оно всё было... Внутри Захарии эта речь отозвалась неизвестно от чего тупой болью, словно в голове вскипела кровь, как при водолазной болезни, но он продолжал слушать. — Зима, люди голодают. Нет хлеба! Хочешь — торф жри, или обглодай берёзку, как бобры делают. Ничего нет! Настоящая катастрофа. Но, оказывается, что среди этой чумы у некоторых хватает нахальства затеять пир. Это была денежная карета, которая перевозила имущество из одного отделения банка в другое. Что скажет на это польский вор? Конечно же он скажет, что эти деньги банкирам ни к чему, у них и так много. Так что группа польских разбойников-дезертиров перестреляла охрану и взвалила на свои плечи тяжёлый груз больших денег. Мюльгаут сделал небольшую паузу, словно устал говорить, и продолжил: — Они отправились сначала на восток, в сторону России, но потом повернули на Украину, где порядок установился примерно такой же, как на Диком Западе... Им не повезло, они наткнулись на махновцев, которые их быстро перебили и прихватили добычу себе. Далее махновцам не повезло тоже, они наткнулись на беляков, которые всех их перестреляли, но добычу взять не смогли, потому что все лошади были убиты, а им самим требовалось отступать. Чутка прихватили с собой, по паре слитков, это крохи от всего запаса польского банка. То, что не удалось взять, хотели затопить в болоте, но не удалось — тут-то и нагрянули красные. Белые решили, что стреляться не стоит и договорились: половину вам, половину нам, и мы сегодня друг друга не видели. Пожав плечами, Мюльгаут улыбнулся снова, причём очень даже искренне, не криво или жеманно, что наверняка случалось редко. — Да, так и было... — вздохнул он. — А как же политические противоречия? — спросила Элизабет. — Война в России была радикальнее некуда. — Вы правы. Но люди это люди. Когда есть выбор сражаться и с большой вероятностью выхватить пулю в лоб, и не сражаться, а договориться, даже самые недалёкие представители человеческого рода начинают думать серьёзно. — В ГРАЖДАНСКУЮ??? — взвился вдруг потрёпанный интеллигент. — Вам же не более тридцати... — Я рассказываю эту историю так, как рассказывал её мне мой отец, — ответил Мюльгаут мрачно. Захария же вдруг вцепился руками в голову. На него накатило жуткое видение: он увидел худые изрезанные и исколотые юношеские руки, едва прикрытые изорванными рукавами белой рубахи. Юноша, пригнувшись, держал за горло польского солдата, а сквозь порванную штанину формы виднелось пораненное бедро. В горло поляку вонзился нож, и изо рта его хлынула кровь. В голове прозвенело: «Что отличает юношу от мужчины?» «Кровь» — Мистер Комстецки, вы в порядке? — кажется, его отпустило, раз он голос Мюльгаута сквозь звон в голове услышал. — В полнейшем...       Так они сидели ещё долго, слушая возню играющих в кости заключённых, шипение настольной лампы и ленивый разговор констебля и охранника. Несколько раз появлялся надзиратель, пинками и электрошоком разгонял сидельцев по койкам и забирал кости. Элизабет вальяжно разлеглась на койке, подложив под голову кулак, и лицо её отчего-то приняло выражение оскорблённой невинности. Если бы была в ней невинность... А так она вызывала непреодолимое желание одним своим видом. Слишком уж она была хороша, слишком свежа, чересчур хороша для простой человеческой красоты. Изящные руки с длинными пальцами были сжаты на колене, чуть вздёрнутом вверх, само колено же упиралось в другую ногу, такую же изящную и безупречную. Наконец констебля сменил другой человек, но в той же форме с капюшоном. Захар вмиг узнал того самого своего знакомого, которому собирался предложить откуп. То был немного полный человек с бритым лицом, который тут же развалился за столом констебля. Захария встал с койки первым и крадущимся шагом прошёл к решётке камеры: — Слышь, — он защёлкал пальцами и позвал его по кличке: — Эй, Прокурор! Благо, дверца камеры была открыта, и Захария выскользнул наружу, после чего бесцеремонно сел напротив офицера: — Как видишь, я с моими друзьями немного загремел. А виноват шнапс, будь он проклят! Да и эти томми... В общем, штука такая, что мы в принципе не виноваты, — он положил ему на стол все деньги, которые Мюльгаут и Элизабет ему отдали. — Предлагаю вот что: ты нас преспокойно отпускаешь, а на эти деньги возьмёшь себе какой-нибудь плазмид. Только сменивший констебля офицер мгновенно запротестовал: — Я не могу, я человек честный, я никогда не пятнал себя откупами! — Не болтай, я тебя как облупленного знаю, — отрезал Захария. — Ты перед ними ветошью прикидываешься, строишь из себя неподкупного. Тем временем Мюльгаут и Элизабет тоже вышли из камеры и направились уже к выходу, как офицер крикнул: — Я вас отпускал куда-то? А ну стоять! Они круто остановились, и Элизабет вдруг сказала томно: — Знаете, офицер, мы тут все не без греха, даже я... Она уверенно стояла в свете одинокой потолочной лампы, и Захария видел, как медленно сползал вниз брошенный на неё взгляд его знакомого. В голове у него самого звучал откровенный классический Реквием: белое лицо с глубокими глазами, тонкая шея, откровенное декольте, застёжки корсета, плавный изгиб талии и бёдер, туфли под самый вскрик громогласного хора. — Ты меня хочешь? — произнесла Элизабет с лёгкой улыбкой и подошла к столу. Захария поспешил встать и отойти. — Если да, то есть одна вещь, которую ты должен сделать для меня. Право же, думал Захария, этого Прокурора нужно было видеть! На его лице проступило то самое выражение животного желания, да только расстояние между ним и Элизабет не позволяло осуществить всё задуманное. — Натурой даёшь, красотка? — офицер аж облизнулся в предвкушении. Да только Элизабет снова прикинулась недоступной дамочкой, которой и была по сути, и прошипела: — Ага, разбежался, щ-щас... Она опасно приблизилась к нему, провела тонкими пальцами по его груди, по галстуку и мундиру под расстёгнутым пальто. — Офицер, прошу вас. Мы были задержаны в районе, где происходили беспорядки. Разве мы похожи на преступников? — Я вижу... — офицер откровенно ломался. — Но я не имею права без суда… — Бросьте. Вы, офицер, сейчас царь и бог этого отделения. Кому, как не вам принимать решение? Ваши патрули каждые десять минут доставляют сюда новых задержанных, нам скоро придется сидеть друг на друге... Я могу дать вам честную клятву: я сегодня не собираюсь курить травку после школы, — она сложила ладони в молитве, — Пожалуйста, офицер! Позвольте мне и моим друзьям отправиться домой. Но при этом она уже откровенно устроилась у него на коленях, поглаживала его по груди и плечам, отчего он совсем запаниковал: — Мужики, помогите, она на меня вешается! Она меня зажала, мужики! Захария решил действовать решительно и резко схватил Элизабет поперёк талии, перекинул её через плечо и кинулся к выходу из кутузки под её недовольные вопли. — Ну что, гомо акватикусы, на выход! — послышался голос Мюльгаута. — Сайрус Гейл всегда доводит работу до конца! — послышался вопль Прокурора. Захрустел треск плазмидов, Мюльгаут выбежал в коридор: — Лови гранату! МАЗУРКА! — он встал в театральную позу, раскинув руки и ноги, и тут же за его спиной прогремел взрыв.       Уже на улице они втроём кинулись бежать прочь, обратно к батисферной станции. Едва они остановились и убедились в том, что погони нет, как Захария опустил Элизабет на ноги, и она начала возиться с замком. Пока она водила туда-сюда припрятанной под корсетом отмычкой, Захария пробормотал, попутно пытаясь отдышаться: — Дьявол, она... Она... Мюльгаут, у меня слов нет... — Неотразима? Сногсшибательна? Пожалуй, тут применимы оба понятия, — ответил тот. — Господа, я всё слышу. Элизабет всё ещё проворно возилась с замком, закрывавшим дверь на станцию. Мюльгаут же церемониться не стал и после этого открыл дверь с ноги. — Мюльгаут, она в другую сторону открывается вообще-то! — возмутилась она закономерно. А дверь поддалась удивительно легко, так как все двери в Восторге изготавливались из особого прочного, но лёгкого сплава алюминия — раяния. — А теперь она открывается в обе стороны! — ответил Мюльгаут, не оборачиваясь.