Шёл солдат с фронта…

По мостовой, испещрённой браздами мокрого грязного снега, среди прохожих с серыми мрачными лицами, под цвет неба, шёл молодой человек. Крупицы снега тяжело опускались на его потёртый ментик, таяли на светлых завитках, торчащих из под кивера, и порой попадали на ресницы, из-за чего приходилось вытирать глаза рукой в поношенной белой перчатке. Молодой человек возвращался с войны. Шёл издалека, добирался два месяца на извозчиках, а когда кончились на них деньги, шёл пешком или просил подвезти тех, кто ехал в Петербург. Многие, видя гусарский мундир и два георгиевских креста, соглашались довезти задаром. Через несколько дней наступит весна. А пока родной город не радовал глаз молодого человека слякотью и серым небом, по которому тихо летали, будто плавали, чайки. Он шёл по Садовой улице, изредка озираясь, припоминая дома, какие он помнил прошлым летом, когда по этой же самой улице, за несколько дней до своего двадцатилетия, уходил на войну, и как матушка махала из окна рукой. Ему отчего-то казалось теперь, что к мирной жизни придётся ещё привыкнуть. Вроде думалось, что отвоевался, пусть и всего несколько месяцев, но в то же время непонятно было, куда деть себя в этом большом и не знающем войны городе. Молодой человек свернул в Михайловский сад. Голые деревья высились чёрными скелетами и будто цеплялись тощими лапами за серые кучевые облака. Галки скакали по тёмному снегу и кричали противными тонкими голосами. Людей почти не было, только одна девочка в коротком бурнусике сидела на скамейке. Молодой человек подошёл к ней. Он долго смотрел на неё, пока она не подняла круглое личико с розовыми щеками, на которых виднелись дорожки слёз. – Почему ты плачешь? – спросил молодой человек, подходя ближе. – Ты здесь с няней? – У меня нет няни, – ответила девочка, убирая под выцветшую жёлтую шляпку мелкие светлые кудряшки. – А где твои родители? – Маменька ушла на небеса, а папенька велел ждать его здесь, но его долго нет. – Который год тебе? – Пять, – помолчав, сказала девочка, и только сейчас молодой человек заметил её очень серьёзные глаза. – А вам? – Мне двадцать. – Надо же, – удивилась она. – Я думала старше. Молодой человек огляделся и, заметив в шаге от скамейки внушительную лужу, подошёл и глянул на отражение. На него из серо-коричневой глубины посмотрел усталый и действительно выглядящий старше своих лет офицер. – Да, постарел я на этой проклятой войне. Отражение грустно усмехнулось и пропало, когда молодой человек подошёл обратно к скамейке и спросил: – Можно мне присесть? Устал, иду давно. Вместо ответа девочка отодвинулась на край скамейки. Молодой человек стряхнул мокрый, начавший уже таять снег и опустился на крашеное дерево, упираясь локтями в колени. – Папенька запрещает мне заговаривать с незнакомцами, – деловито начала девочка. – Но вы хороший, только глаза у вас грустные. – А почём ты знаешь, что я хороший? – молодой человек устало улыбнулся. – Я так чувствую. Да и разве может русский офицер, да ещё и с наградами, – девочка указала на кресты на ментике, – быть плохим человеком? – Всякий может. – А вы каким себя считаете? – Я? – молодой человек замялся. – Не знаю. Как-то не задумывался. По-моему, я на войне человечности не растерял и остаюсь до сих пор вполне сносным. – А страшно там было? – спросила девочка, искоса глядя на него. – Да по всякому, – ответил молодой человек, невольно вспоминая французское высказывание: «À la guerre comme à la guerre». – Вы убили там кого-нибудь? – Случалось. Молодой человек солгал. Он не помнил, убил ли кого-то или удавалось только ранить. До сих пор в памяти были живы слова командира: «Убей, или сам будешь кем-то убит». Исходя из этого, он сделал вывод, что скорей всего всё-таки убил. Левое предплечье заныло, припоминая о косом шраме, оставленном французской саблей. По словам доктора, ещё чуть-чуть и мог бы лишиться половины руки. Снова оба замолчали. Молодой человек знал этот сад с детства, когда гулял здесь с няней, а после с учителем. Они ходили по дорожкам, говоря по-французски или по-немецки, в иные дни совсем не произнося ни слова на родном языке. Весь город почему-то помнился ему зелёным и невероятно красивым, а теперь он будто попал в другой город или даже мир, где всё серое и безрадостное. Погружённый в мысли он не заметил, как к скамейке приблизился человек, ещё молодой, ему на вид было не больше тридцати лет. Пальто его было распахнуто, тёмный шарф болтался на шее незавязанный, а на носу блестели очки. – Лена, что я тебе говорил? – воскликнул он. – Ты должна была ждать меня у входа, зачем ты здесь? – Простите, папенька, вы долго не шли, я устала стоять, – ответила девочка, поднимаясь со скамейки. – Извините, сударь, – отец девочки обратился к молодому человеку. – Её ни на минуту нельзя оставить, она вам не сильно помешала? – Нет, что вы, совсем даже напротив, – он поднялся со скамейки. – Это скорей я нарушил её одиночество. – Прощайте, сударь, – сказала девочка, отходя от отца. – Я вас не забуду. – И я тебя не забуду, Лена. Он поклонился, поправил висящую сбоку ташку и пошёл вон из сада. Но далеко уйти не успел, его окликнула девочка: – Постойте! – крикнула она и подбежала к молодому человеку. Он присел, чтобы ей было удобнее его видеть. – Послушайте, как вас зовут? – А тебе зачем? – Да так, – улыбнулась девочка. Молодой человек опустил взгляд, подумал и спросил: – Ты молиться умеешь, Лена? – Умею. Я всегда за маменьку покойную молюсь и в церкви, и дома перед образком святой Анны, маменьку у меня Анной звали, и за папеньку молюсь тоже. Молодой человек слушал и глядел в глаза девочки. По ним, большим, серьёзным, как и всё лицо, можно уже сделать вывод, что она не по годам умна. – Меня зовут Александр. Помолись когда-нибудь и за меня тоже, – сказал он и тут же понял всю абсурдность сказанного: кто он ей такой? Взял и подошёл на улице, подсел на скамейку, сказал пару слов, а теперь просит за него помолиться… Нелепо вышло. – Помолюсь обязательно, – вопреки опасениям ответила Лена. – На следующий же праздник, когда мы с папенькой в церковь пойдём. Прощайте! Молодой человек не успел ничего ответить. Девочка унеслась к отцу и пошла с ним из сада. Небо прояснилось, снег перестал идти. По Садовой колесили извозчики, шагали военные, бегали беспризорники и собаки. Звенели кресты на ментике, ташка била по бедру, а молодой человек продолжал свой путь и думал, что встреча с девочкой была добрым знаком. Через много лет Лена думала, что офицер в синем мундире ей приснился. Она забыла его имя, забыла, как молилась за него несколько раз, забыла их разговор, забыла звуки его усталого голоса, помнила только два георгиевских креста, светлые волосы под кивером и то, что этот молодой человек был очень хорошим, но с очень грустными глазами. Сам же Александр помнил Лену всю жизнь, но с трудом узнал её в своей будущей жене. Ей он об этом не сказал. Для него та девочка, которую он встретил в тысяча восемьсот тринадцатом, навсегда осталась в том же самом году маленьким ангелом, предвестником лучшей жизни, которую он познал только через шестнадцать лет после встречи с ней, пройдя через много боли и испытаний, не зачерствев душой, сумев снова полюбить. Полюбить ту самую, но уже повзрослевшую девочку, которую он теперь воспринимал как совсем другого, но такого же светлого человека.

***

Как-то я убиралась в комнате, и с верхней полки шкафа, где лежали какие-то Сашины вещи, вдруг упала маленькая коробочка. Упала и раскрылась. Я подняла её и, кажется, на секунду забыла, как дышать. Из неё выпали два георгиевских креста. Это был не сон. Я вспомнила всё. Михайловский сад, отца, чью просьбу я не выполнила, слёзы оттого, что мне почему-то стало страшно и грустно одной в тот пасмурный день, галок на снегу, офицера с грустными глазами, который показался мне ровесником отца, разговор, обещание молиться за него и, Боже мой, имя. Александр. Его лицо. Лицо моего мужа. Я подняла кресты и сжала в ладони. Кровь ударила в голову и пульсировала где-то в щеках. Награды холодили мою ладонь как воспоминание о том февральском дне. – Саша! – позвала я, прижимая руку с крестами к груди, и вышла из комнаты. – Смотри, что я нашла! Мне нужно тебе сказать кое-что…