Easy

      Наблюдая за тем, как персонал пытается отчитать Гоуста за то, что он находится в твоей палате в нерабочее время, а он в ответ указывает им на то, как плохо они следят за безопасностью и ситуацией, как будто они солдаты, ты пытаешься сдержать болезненный смешок. Твои глаза метались туда-сюда, словно ты наблюдаешь за очень жаркой теннисной игрой, пока в комнату не вошел пожилой мужчина в медицинской одежде.       — Мистер Райли. Вы можете либо уйти, либо Вас выведут. Выбирайте.       Доктор обращается к Гоусту, как к мальчику, а не как к огромной горе ярости и мускулов, и, к твоему полному шоку и изумлению, он слушается?       Его рука касается твоей, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на тебя:       — Я скоро вернусь.       — В положенные часы посещения, — доктор добавляет, к большому огорчению Гоуста, когда тот с ворчанием выходит за дверь, оставляя тебя с интригой смотреть на этого нового персонажа.       — Это было впервые, — твой голос все еще низкий и грубый, как будто сам воздух в твоих легких наполнен мелким песком.       — Ну, лейтенант... давний пациент. И Вы, должно быть, очень важны для него.       Румянец, проступивший на твоих щеках, заставляет тебя чувствовать себя так, будто ты горишь изнутри, пока он продолжает.       — Райли никогда не был фанатом правил, но это не значит, что он будет их нарушать ради кого-то...       — Может, мы просто поговорим о том, как скоро я смогу выбраться отсюда? — ты не хочешь быть грубой, но тебе также нужно, чтобы этот совершенно незнакомый человек перестал препарировать твою сложную (не)любовную жизнь на таком личном уровне.       И если он и ошарашен тем, что ты его прервала, то никак этого не показывает, а лишь ухмыляется, открывая твою карту.       — Верно. Что ж, я доктор Сандерсон, я проводил Вашу операцию. По прибытии у Вас было внутреннее кровотечение из-за очень обширного разрыва печени, и впоследствии нам пришлось провести частичную резекцию...       — Насколько?       — Почти половину. Ткани были слишком повреждены...       Ты медленно киваешь, пытаясь осмыслить сказанное:       — Что еще?       Доктор Сандерсон продолжает перечислять довольно длинный список травм, которые ему каким-то образом удалось устранить или залатать, но ты не можешь сосредоточиться ни на чем, кроме времени восстановления.       — Простите, восемь недель?       — Минимум.       Ты качаешь головой еще до того, как он заговорил. Нет, нет, нет, ты не можешь застрять вот так на два гребаных месяца, ни за что.       — Посмотрите на меня, — его тон меняется, все еще строгий, но немного мягче, — — Всю мою карьеру я заботился о таких, как Вы, не знающих, когда нужно уволиться, не знающих, когда нужно остановиться и прислушаться к своему телу, или о тех, кто занимается этим двадцать пять чертовых лет, — ты чувствуешь, как он меняется, видишь в его глазах, как много он потерял: — Хочешь, чтобы тебя убили? Пусть будет так, но не под моим присмотром. Это понятно?       Ты не знаешь этого человека, он ничего для тебя не значит, но ты все равно киваешь. Соглашаешься на его условия еще до того, как узнаешь о них, потому что это просто... кажется правильным.       — Да, сэр.       — Отлично. Отдыхайте, скоро будет завтрак.

***

      — Кто такой доктор Сандерсон?       Газ сидит в кресле у твоей кровати, лениво положив ноги на матрас, и набивает рот едой, пока ты потягиваешь безвкусный костный бульон.       — Хм, он уже пару раз нас всех подлатывал. Чертовски фантастический хирург-травматолог, этот человек — легенда.       — Я видела, как он разговаривает с Гоустом...       Вот оно. Я вижу, как слегка сдвигаются его брови, как они нахмуриваются лишь на мгновение, прежде чем вернуться к своему обычному выражению.       — Да... но это его история, которую он должен рассказать тебе, куколка.       Ты хмыкаешь и тут же жалеешь о своем поступке, осторожно обхватывая свой торс рукой:       — Ух... Я чувствую себя так, будто меня ударил в грудь Халк. Черт, — последняя часть больше похожа на шипение, чем на слово, так как боль кипит в груди.       — Почему бы тебе не позволить им дать тебе что-нибудь, кроме Мотрина и Тайленола?       Ну, Кайл, в основном потому, что моя мама была наркоманкой, и я боюсь, что закончу как она...       — Просто мне не нравится, как я себя чувствую от препаратов.       Газ делает движение, осторожно и бережно вытирая пот с твоего лба холодной салфеткой:       — Вот, — он кладет тебе в руку еще две белые таблетки, а затем подносит к твоему рту чашку с водой: — Всегда такая упрямая.       — Ты говоришь как Гоуст.       — Потому что он прав, милая.       То, как его темная фигура занимает весь дверной проем, почти вызывает у тебя желание улыбнуться. Но вместо этого ты бросаешь на него полусерьезный взгляд, безуспешно пытаясь найти удобное положение, и разочарованно опускаешь руки.       — Обезболивающие помогут тебе уснуть, знаешь ли.       — Я не хочу их, Газ.       Ты не хочешь срываться на нем, правда не хочешь, но боль заставляет людей делать ужасные вещи, и в этот момент ты знаешь, что падаешь в пустоту:       — Мне жаль...       — Не стоит. Мы все там были, — боже, он даже то, что ты стерва, воспринимает с той же прекрасной улыбкой: — Я дам тебе отдохнуть... Скоро увидимся.       Он здоровается с Гоустом и стучит ему кулаком по плечу, когда проходит мимо него и выходит за дверь. Только когда дверь тихонько захлопнулась, а свет вокруг померк, он направился к кровати.       — Ты не должна так поступать с собой... Ты не твоя мама.       Из тебя вырывается язвительный смешок, а затем ты вздрагиваешь:       — Да, кто бы говорил.       Он просто кивает, и ты не знаешь, почему этот простой жест хуже, чем то, что он выходит из себя, кричит или огрызается в ответ:       — Я просто хотела сказать... — ты слабо пытаешься отступить, но он останавливает тебя, снимая маску и кладя ее у основания кровати. И только тогда ты видишь темные круги вокруг его глаз, замечаешь, каким совершенно изможденным, исхудалым он выглядит. Это настораживает.       — Саймон...       — Я разговаривал с твоим Волком.       — Разговаривал... — тебе хочется рассмеяться над тем, как непринужденно он заменяет термин «пытать» термином «разговаривать», но в этот момент тебе становится грустно, когда ты смотришь на него.       — Что ты узнал?       — Синдикат сотрудничает с компанией под названием «Ночная тень». Она тебе знакома?       Ты медленно качаешь головой, пытаясь прокрутить в голове, но название ничего не напоминает:       — Нет. Это подставная компания?       — Возможно. Но мы думаем, что это они потопили корабль, они используют их, чтобы уничтожить улики.       — Вот дерьмо... Синдикат знал, что что-то не так, и заказал нападение на свой собственный корабль...       — Похоже на то.       Ты крепко сжимаешь кулаки, а в голове крутятся мысли о том, что это никогда не закончится. Стоит потянуть за одну ниточку, и вся эта чертова история начнет распутываться миллионом разных способов. Именно такие ситуации заставляли тебя бросать все, уходить, жить подобием нормальной жизни, потому что ты знаешь: сколько бы ниток ты ни обрезала и ни сожгла, за ними остается еще пять обтрепанных краев. И все же, с той же стороны, тебе это нравится.       — Ты нашел достаточно, чтобы сделать шаг?       Гоуст снова кивает, расслабляясь в кресле рядом с тобой, лениво вытянув ноги перед собой:       — Да.       Ты тоже пытаешься откинуться назад, но движение растягивает твои швы, и через тебя прорывается дрожащий стон:       — Черт побери!       Слезы застилают глаза, и ты стискиваешь зубы так сильно, что чувствуешь, как они упираются друг в друга, борясь с волной за волной тошноты. Ты едва успеваешь заметить, как горячая рука обхватывает твою, давая тебе возможность ухватиться за что-то, а грубая текстура его кожи просто отвлекает, чтобы вывести тебя из оцепенения.       — Изи... пожалуйста.       Его голос захлестывает тебя, как приливная волна, хриплый и отчаянный, полностью разрушая твою решимость; ты просто хочешь, чтобы он смотрел на тебя, как раньше, и говорил с тобой в той раздраженной манере, которая у него так хорошо получается. Ты больше не можешь выносить, когда он смотрит на тебя такими грустными глазами и говорит с тобой таким умоляющим тоном.       — Мне страшно.       — Я рядом. Мы рядом.       Ты нажимаешь на кнопку вызова, наблюдая, как Гоуст надевает маску, и его поза становится неподвижной, когда медсестра стучит и входит меньше чем через минуту..       — Чем я могу Вам помочь, мисс?       Ты невольно бросаешь последний взгляд на мужчину, который стоит рядом с тобой, и тяжело вздыхаешь, когда он кивает и проводит пальцами по твоей руке, прежде чем ты прочищаешь горло.       — Мне... мне нужны обезболивающие... пожалуйста.       Женщина улыбается тебе, быстро набирая что-то на планшете:       — Хорошо, милая. Начнем с самой маленькой дозы, хорошо?       И снова ты смотришь на Гоуста, который, как ты уверена, не сводит с тебя глаз, подсознательно ожидая его кивка.       — Да... хорошо.       Твое дыхание учащается, когда ты наблюдаешь за ее работой: ее тонкие руки нажимают на кнопки, разворачивают шприцы и флакон с прозрачной жидкостью, она двигается методично, уверенно, и тебе хочется взять у нее хоть немного этой уверенности прямо сейчас.       — Хорошо. Ввожу... — она рассказывает тебе, как она вводит крошечную иглу в твою трубку капельницы, ее ровный голос становится далеким и туманным, когда тепло заливает твой организм. После столь сильной боли это не что иное, как эйфория, тебе кажется, что ты можешь улететь, и ленивая улыбка тянется к твоим губам. Все заботы и тревоги давно ушли, когда ты оглядываешься, чтобы увидеть эти прекрасные шоколадно-карие радужки на себе. Его голос звучит в голове: «Я рядом. Мы рядом»

***

      Первые две недели ты провела в каком-то оцепенении, позволяя себе минимальную дозу только тогда, когда боль достигала уровня, с которым ты просто не могла справиться. И хотя боль все еще ощущалась, она постепенно стала более терпимой, и облегчение, которое ты испытала, когда поняла, что больше не нуждаешься в тяжелых лекарствах, что не стала зависимой от них, не пристрастилась к ним, было ошеломляющим. Ты не она... ты не она... Я не она.

***

      Соуп кричит на гэльском через кровать, бросая карту в голову Гоуста с такой силой, что слышно, как она свистит в воздухе, но от нее легко удается увернуться.       — Говори на чертовом английском, Мактавиш.       — Иди в жопу, элти.       — Ты назвал его... мошонкой?       — Ага. Мошонкой.       Ты смеешься до слез, прижимая руку к боку, чтобы унять боль за ребрами:       — Вы двое слишком соперничаете... — ты говоришь, как только успокоилась достаточно, чтобы высказаться, и собираешь карты, прежде чем они могут быть использованы в качестве оружия.       Уже третья неделя в больнице, и так проходит большинство дней: один или несколько человек из команды сидят с тобой, помогают пройти курс физиотерапии, бдительно провожают тебя туда и обратно, куда тебе разрешено ходить, или тайком приносят запрещенную еду. Поначалу ты полностью отвергала их присутствие, ненавидя то, что они пытаются тебе помочь, ненавидя то, что ты нуждаешься в помощи и что они видят тебя в самом слабом состоянии, в котором ты когда-либо находилась.       Но, разумеется, никто из них не возражал, и ты не можешь отрицать, что это приятно, когда о тебе заботятся. Хотя ты никогда, никогда не скажешь им об этом.       — Может, пойдем поедим?       Джонни тут же поднимается на ноги, натягивая на твои ступни тапочки:       — Я думал, ты никогда не спросишь, бонни.       Саймон следует его примеру, аккуратно подтягивая твои ноги к краю кровати и беря тебя за руку, пока ты стоишь на шатких ногах. Он позволяет тебе прислониться к нему, пока ты переводишь дыхание, и отпускает только тогда, когда убеждается, что ты устойчива.       — Чего изволите сегодня, малышка Изи? Вишневое или малиновое желе?       — Очень смешно. Надеюсь, ты подавишься своей твердой пищей.       У тебя началось слюноотделение при одной только мысли о чем-то настоящем, о чем-то с настоящим вкусом:       — Прости, милая, — рука Соупа опустилась на твою поясницу, и мягкое движение его большого пальца, поглаживающего тебя взад-вперед, сменило грызение в твоем животе на тоску по его прикосновениям. Желанием почувствовать себя хорошо так, как могут заставить тебя чувствовать только они.       Прекрати. Прекрати это сейчас же.        — Все в порядке. Мне просто обидно. Хотелось бы вспомнить больше... например, как я получила тяжелую травму, но Газ остался невредим, когда мы были в двух шагах друг от друга...       Эта мысль не давала тебе покоя с того момента, как ты впервые открыла глаза после операции. Взрыв торпеды едва не разорвал корабль пополам, и ты выжила только потому, что сумела поднять всех наверх, почти выбраться, ты была так чертовски близка, но... ты просто не можешь вспомнить. И с каждым днем ты теряла все больше воспоминаний, кажется, теряя куски времени и теряясь в собственном разуме. Это пугает тебя, но еще больше тебя пугает то, что они могут найти, если начнут изучать твою голову.       Однако Гоуст видит это. Как и все остальное, хотя он ничего не сказал. И все же. И ты знаешь, что это лишь вопрос времени...       — Изи?       Ты поднимаешь взгляд, а затем оглядываешься по сторонам: ты сидишь в кафетерии, перед тобой стоит миска с супом, а справа от нее — вишневое желе, в центре которого не хватает куска. Джонни сидит рядом с тобой, а Гоуст — прямо напротив, наблюдая за тобой обеспокоенными глазами,       — Что?       Он наклоняет голову в сторону... черт.       — Я спросил, как давно мы здесь?       — Я...       Это случилось снова. Ты можешь поклясться, что всего десять секунд назад шла по коридору, — он видит слабый отблеск паники, который появляется в твоем взгляде, когда ты судорожно оглядываешься по сторонам.       — Эй... эй, Изи, дыши...       — Я пойду.       — Ты не поела...       Не дожидаясь, пока он закончит, ты отталкиваешься от стола и, прихрамывая от злости, выходишь из комнаты, причем твой темп позволяет им догнать тебя за несколько секунд.       — Джонни... почему бы тебе не сходить за Прайсом?       Они обмениваются взглядами через твою голову, и ты этого не видишь, но чувствуешь. Чувствуешь, как легко они общаются, не произнося ни слова.       — Да. Скоро увидимся, бонни, — он прижимается губами к твоей щеке, но ты не останавливаешься, не можешь остановиться. Боже, как же хочется бежать. Дурацкое гребаное тело, дурацкие гребаные травмы, почему я не могла просто умереть на этом куске металлолома?       — Что ты делаешь? — ты выхватываешь кнопку вызова из рук Гоуста, но красный огонек уже мигает.       — Ты все им расскажешь.       — Нечего рассказывать.       Он качает головой, обхватывая большой рукой твой затылок:       — Не расскажешь ты, это сделаю я.       Его голос опасно низкий, его глаза мечутся туда-сюда между твоими, пока ты смотришь на него, и твой колкий комментарий прерывается, когда стучит дежурный медбрат.       — Что происходит?       Гоуст отстранился, прежде чем мужчина вошел в палату, но он все равно несколько раз перевел взгляд с него на тебя, прежде чем снова спросить:       — Могу я помочь?       — Мне... эм... нужно поговорить с доктором.       — Хорошо... Это что-то срочное?       — Да, — раздался голос Гоуста, заставивший медбрата бросить на него косой взгляд.       — Мэм?       — Думаю, да.       Он быстро уходит, обещая, что врач должен прийти как можно скорее, но ты не слушаешь эту часть, а только слышишь, как пульс бьется в твоей голове, пока ты борешься с сильным желанием ударить Саймона прямо в горло.       — Это не твое дело.       — Ты не в себе, Изи...       — Меня взорвали три недели назад! Конечно, я не в себе!       Кричать больно, и от усилий, которые приходится прилагать, кажется, что грудь разрывается, пока ты пытаешься наполнить легкие:       — Убирайся.       Когда он не двигается с места, ты поднимаешь одну из многочисленных книг, стоящих на прикроватной тумбочке, и запускаешь ее в его глупое лицо в маске. Он ловит ее слишком легко и бросает на кровать, прежде чем поймать две следующие.       — Остановись, пока не разошлись швы.       — Хватит притворяться, будто тебе не все равно.       Это задевает его нервы, ты видишь это по тому, как сжимаются его зрачки и сужаются веки.       — Иди. К. Черту.       Он просто наблюдает за тобой еще несколько мучительных секунд, и ты ненавидишь это. Ненавидишь за то, что уже чувствуешь, как в тебе зарождается сожаление, но он прав, ты слишком упряма, чтобы исправить все. Поэтому ты просто наблюдаешь за тем, как Гоуст молча отворачивается, распахивает дверь и оставляет тебя одну, все еще стоящую на том же месте, с тяжело вздымающейся грудью, пока ты хмуро смотришь на дверь, как будто это она лично причинила тебе зло. Подхватив последнюю книгу, ты с сокрушенным криком швыряешь ее через всю комнату и падаешь на прохладную плитку под ногами. Ты пытаешься обхватить себя руками, как будто они могут спасти тебя от краха.