Fed Up

О разрыве Кацуки узнал от Ииды: яростным смерчем пронесясь по Агентству, тот влетел в кабинет: — Если бы вы с Изуку оставались вдвоем, ничего из этого бы не случилось! Шото-кун не страдал бы сейчас! Пожалуйста, Бакуго, поговори с ним, ты ему должен! Так Кацуки оказался в чужой квартире. Понятия не имея, что должен сказать, как утешить человека, которого откровенно недолюбливал. Медленно он пересек коридор и заглянул на кухню, а затем в ванную и спальню, когда, наконец, обнаружил хозяина в самой дальней комнате. В ней, наверняка, до этого жил Изуку: вокруг царил знакомый беспорядок, валялись вещи, громоздились грязные кружки. Тодороки лежал на развороченной кровати и бездумно смотрел в потолок. Его идеально прямое тело чем-то походило на труп: те же скрещенные ладони, то же бледное осунувшееся лицо. Яркий свет из приоткрытого окна лишь подчеркивал темные круги, врезавшиеся в кожу горькие и грустные морщины. Словно подкрадываясь к раненому животному, Кацуки шагнул вперед. — Двумордый? Эй, Двумордый! Он подошел ближе и схватил Тодороки за плечи, но встряска ничего не дала. Чертыхнувшись, Кацуки сел на кровать. Совсем недавно он переживал подобное, коря себя за ошибки, которые совершил. Своими руками он вырыл себе яму, прикрываясь мечтой о карьере, и причинил боль не только Изуку, но и Урараке, Киришиме и Ииде. Только вот Тодороки не выбирал подобного — это Кацуки заставил его переживать то, что когда-то выбрал сам. Чего стоила его любовь? Чувства, которыми он так легко пожертвовал? — Черт, это я во всем виноват, — выдохнул он сквозь зубы, — Мне нужно было остаться в стороне. С тобой Деку было бы лучше. С тобой, кто никогда не делал ему больно. Почему он продолжает давать мне шанс, когда я приношу ему лишь страдания? Мутное и грязное чувство отвращения затопило Кацуки: чувство отвращения к самому себе. По бледному лицу прошла рябь, похожая на судорогу. — Ты все такой же придурок, — этот голос мог принадлежать покойнику. Кацуки ухмыльнулся. — У тебя есть что-нибудь выпить? Они устроились на полу кухни. Гладкая поверхность шкафа холодила затылок, плечо касалось плеча. У Кацуки оказалась только что откупоренная бутылка виски, из которой он тут же отпил, после чего передал спиртное. Этот жест чем-то напомнил ему рукопожатие. — Любят не из-за, а вопреки, — сказал Тодороки, — Думаешь, я не знал, что мне ничего не светит? Что произойдет, если я останусь один? Да я прекрасно знал это. Но все равно эти месяцы были лучшим, что со мной случалось. И если бы можно было поступить иначе, я все равно выбрал бы Изуку. Кацуки уставился перед собой. Любовно накрытый завтрак все еще стоял на столе — вареные яйца и бекон, чашки с нетронутым кофе. Не хотелось и представлять, что происходило здесь утром, что обоим пришлось пережить. В памяти пронеслись собственные воспоминания, ощущение беспомощности, накрывшее в момент, когда за Изуку закрылась дверь. Как он кричал, выл и бросался на стены, все-таки рванулся вдогонку и увидел машину Двумордого, исчезающую за поворотом. Он перевел глаза и поразился тому, как печаль во взгляде напротив смешалась с радостью, счастье с утратой. Раньше он считал Тодороки бесчувственным, похожим на куклу. Изуку знал это и пытался объяснить, донести, что тот не такой. Может, гордыня не позволяла Кацуки увидеть? Мысль, что они похожи? — И я понимаю его: у тебя есть харизма, искорка, что есть у него. А такие как я, летят на нее как мотыльки. Нам суждено влюбляться, но не получать взаимности. Знаешь, я не думаю, что когда-нибудь разлюблю: даже если найду замену, это будет не он. Россыпь веснушек, сияющие глаза. Разговоры о Всемогущем и растянутые футболки. Тихое сопение на соседней подушке. Заливистый смех и мягкие кудряшки. Горло Кацуки сжалось. — Я буду в порядке, — Тодороки смотрел на него так, будто видел насквозь, — ты лучше проверь Изуку. Он… ты знаешь, как сильно он может надумывать. Тот запрокинул голову и щедро отпил из бутылки. Двухцветные пряди разметались по плечам, ресницы дрожали, но на щеках не было ни единой слезинки. Кацуки глядел на его двигающийся кадык и пытался выразить хотя бы что-то из того, что творилось внутри. — Я… сожалею, — наконец, сказал он. Улыбка на застывшем лице выглядела сюрреалистично: — Мне просто нужно время. Очень много времени.