Обсессия

      Расстояние до края крыши стремительно сокращалось.

      Хотару всегда знала, что отношения с Харучиё Санзу — гиблое дело. Парень словно был магнитом для неприятностей и чьих-то страданий. Он напоминал энергетического вампира, который обожал истощать людей, опустошать их, смотреть на муки и неминуемую, медленную смерть.       И вопреки этому, девушка любила его всем своим существом, поначалу даже не задумываясь об «искренности» уже его чувств.       Их история начиналась слишком банально, но до невозможности романтично и прекрасно. Им обоим было по пятнадцать лет, когда они впервые столкнулись лично. Санзу ужасно отставал по некоторым предметам в школе, в то время как Хотару имела самые высокие баллы в классе. И, разумеется, однажды классный руководитель оставил их двоих для очень важного разговора, во время которого было решено, что девочке следует поднатаскать его в тех предметах, в которых он был совсем безнадёжен.       К удивлению Хотару, Харучиё не пропустил ни одного совместного занятия, регулярно посещая школьную библиотеку, где они и сидели до самого заката или глубокой темноты. Они никогда не здоровались, никогда не прощались; вообще, всегда говорила только она, объясняя очередные темы, а когда спрашивала, всё ли ему понятно, он только кивал головой и опускал взгляд вниз.       Харучиё никогда не снимал перед ней маску, никогда не провожал её и, можно сказать, даже не замечал её присутствия рядом. Однако с каждым днём он пересаживался всё ближе и ближе к девчонке, кидая острые взгляды на всех возмущённых — из-за того, что их прогнали с привычных мест, — ребят.       Когда пришли результаты очередного теста, он увидел, что его результат был вторым после Хотару. И в тот же вечер она нашла у себя на пороге небольшой торт и записку, где слегка корявым почерком было написано «Спасибо». Наверное, именно в этот момент у маленького Светлячка — так он её называл — появилась больная, неправильная симпатия к загадочному парню, который всё чаще и чаще начал появляться там же, где и она.       Всё начиналось с малого — с того, что он начал провожать её до дома. Сначала они шли в полной тишине, но спустя какое-то время Хотару уже привыкла к нему и вела себя легко и непринуждённо, без умолку болтала ни о чём и обо всём на свете, а он молча и внимательно слушал, запоминая абсолютно всё, даже самые незначительные детали. Санзу заговорил с ней спустя месяц после таких небольших прогулок, когда её ударил парень, который был на год или два младше их. Он расспрашивал её о том, кто это был, и почему этот смертник посмел ударить его маленького Светлячка. И если бы не чёрная маска, закрывающая лицо, то она бы, несомненно, увидела его порозовевшие щёки.       На следующий день Харучиё, ничего не говоря, впервые взял девушку за руку и отвёл в один жуткий переулок, в котором он — при ней же — избил того, кто посмел ударить её, и заставил его извиниться. После этого показательного наказания она целый вечер молчала, даже не зная, как реагировать на подобное. И тогда разговаривал уже он, запинаясь и делая длинные паузы, потому что не привык общаться с кем-то, кроме гопников, а она вслушивалась в его тихий и глубокий голос.       В тот вечер она впервые обняла его, но не получила ответной реакции. В тот вечер она решила, что точно не нравится ему.       Когда их занятия закончились, а Хотару перестала возвращаться домой из школы пешком, Санзу затосковал по ней, по её вниманию. Она всё чаще и чаще появлялась в компании своих друзей, среди которых были и парни, улыбалась им, а не ему. Он почувствовал неладное, но не понимал, что за неприятное чувство поселилось у него в груди, которые никак не отпускало. Мучо заметил странные перемены в поведении своего заместителя: он стал ещё более замкнутым и молчаливым, а его агрессия и злость, что были сильнее, чем тогда, когда Майки только-только поручил ему приглядеть за другом детства, нередко выливались в драки с другими гопниками, из которых он иногда мог и не выйти живым без чьей-либо помощи.       После очередной драки, которая случилась по воле Санзу, между главой пятого отряда и его заместителем произошёл серьёзный разговор. «Буйная лошадка» долго отнекивалась, заявляла, что всё в порядке, но после очередного чизкейка из CozyCorner и сурового взгляда Мучо, постепенно выходящего из себя, пришлось сдаться и всё рассказать. То, что он услышал, повергло его в шок. Он влюблён. Он? Влюблён? Харучиё никогда не знал, что это такое, не испытывал подобного чувства, но его это и не особо-то волновало, ведь ему было всего лишь пятнадцать лет. Он находился в полной растерянности — не знал, что ему делать, как рассказать ей о своих чувствах, да и стоит ли это вообще делать? Мучо сказал, что стоит, а иначе он мог не выдержать и взорваться, навредив окружающим, от своих эмоций и «сантиментов».       В тот же вечер Санзу написал ей письмо с признанием, которое подкинул Хотару на уроке. Он с замиранием сердца наблюдал за тем, как она раскрывала помятую бумажку; как её глаза быстро пробегались по кривым иероглифам; как тонкие пальчики подрагивали, из-за чего письмо несколько раз выпадало из рук. Всё внутри него требовало, чтобы она дала ему незамедлительный ответ и желательно такой, какой бы его вполне устроил — с согласием. Но она решила поиграть с ним, ответив, что они поговорят об этом после школы. А в тот день у них оставалось ещё четыре урока.       Хотару сомневалась: они совсем не знали друг друга, не так много разговаривали — особенно он, — да она даже его лица не видела. И, вместо привычной активности на занятиях, ей пришлось долго думать о том, какой ответ дать. Сердце требовало согласиться, ведь он нравился ей, а разум — отказать, попросить отсрочку, чтобы они могли узнать друг друга получше.       На пирсе никого, кроме них, не было. Приятный прохладный ветерок спасал от майской жары и духоты. В воде иногда показывались уточки, а на небе — белые аисты. Шум воды успокаивал, а свежий, чистый воздух позволял дышать полной грудью. Хотару успокаивала такая обстановка, несмотря на то, что ситуация, в которой она оказалась, была достаточно напряжённой. Напряжённой, потому что рядом с ней, на лавочке, сидел предмет воздыхания и испытующе смотрел на неё.       Она пыталась попросить у него немного времени, чтобы познакомиться поближе, но каждый довод, приведённый ею, разбивался в пух и прах его ответами, которые не удавалось оспорить.       — Мы можем узнать друг друга во время наших отношений, — сказал Харучиё и медленно положил свою шершавую ладонь на её, нежную и мягкую, словно кожа младенца. — Ведь так неинтересно — всё узнать о человеке сразу же.       Он лгал ей, но в первую очередь — самому себе, потому что уже давно всё узнал про неё, в то время как она не знала о нём абсолютно ничего.       — Это как с книгой, да? Зная весь сюжет, тебе уже не так интересно читать, — парень быстро закивал головой. Книги, кроме учебников, он, к слову, даже не открывал. — Я боюсь, Хару.       Парень вскинул голову, не веря в услышанное — в то, как она назвала его, — и сжал ладонь чуть сильнее, когда до него дошёл смысл слов. Он говорил, что с ним ей не нужно бояться, что он не посмеет обидеть и причинить вред. А она верила ему, наивно полагала, что его слова — чистая правда: ведь как можно не верить тому, у кого в кристально чистых голубых глазах, напоминающее воду перед ними, не было и тени сомнений в своих словах.       В тот день Санзу проводил её до дома, спросил у неё, что же она решила. Хотару согласилась без каких-либо заминок, будучи уверенной в силе его слов. Тогда он обнял её первым и пожелал спокойных снов, к своему удивлению, без таких ожидаемых и привычных запинок от смущающего чувства волнения.       Харучиё не соврал: летом они часто прогуливались по городу, и во время этих самых прогулок он действительно рассказывал о себе и своей семье — нехотя, да и говорил не обо всём, утаивая большую часть информации. Зато она рассказывала абсолютно всё, начиная от самого детства, заканчивая историями, которые случились неделю назад. Он внимательно слушал, изредка кивал головой, но никогда не задавал уточняющих вопросов: ему было известно о ней всё.       Этим же летом, спустя почти два месяца после начала их отношений, Хотару увидела его шрамы. Вместо ожидаемого презрения и порыва уйти от «изувеченного» — желание доказать ему, что это его особенность, которую не стоит скрывать. И в этот же день она поцеловала его первой. Санзу дёрнулся в сторону, обижая её, а потом долго успокаивал Светлячка, оправдывая себя тем, что это просто было неожиданно для него. Вечером он поцеловал её сам — для убедительности.       После этого их отношения развивались очень медленно: девушка понимала, какой у них будет следующий этап в отношениях, а поэтому очень тщательно приглядывалась к своему парню, думала, можно ли ему так доверять, чтобы лишиться с ним девственности, и не бросит ли он её потом, как это не раз случалось с одноклассницами и подругами. И с каждым днём она убеждалась, что Харучиё — это именно тот человек, которому можно и нужно доверять. Он никогда не осуждал её, никогда ни в чём не упрекал, однако и какой-либо поддержки не оказывал.       В его банде настали смутные времена, из-за которых он часто пропадал на целые сутки. И это время Хотару решила провести с пользой: начала заниматься спортом и меньше есть, чтобы её тело точно ему понравилось, перекрасила волосы в чёрный, чтобы быть с ним на контрасте — родители этому очень не обрадовались, — стала наносить бордовую помаду, которая идеально сочеталась с новым цветом волос, тёмными глазами и бледной кожей, прикупила с подружками одежду, которая явно не скрывала все достоинства её новой фигуры, а в конце пробежалась по магазинам нижнего белья, приобретая кружевные комплекты разных цветов. Но она знала, что постель — это не показ мод, поэтому полезла на различные форумы, чтобы узнать, что нравится мужчинам в женщине, как это всё проходит и как удовлетворить своего партнёра.       Когда Санзу всё-таки нашёл время и позвал Хотару к себе, то не узнал её и закрыл дверь прямо у неё перед носом. Та девушка была слишком вызывающей, вульгарной, а не его Светлячком со светлыми волосами, ангельским личиком и огромными наивными глазами. И только после того, как девушка сказала это прозвище, которым он её одарил, ей открыли дверь. Голубые глаза смотрели на неё сначала с недоверием, затем — с удивлением, после — с осуждением, а в конце — с равнодушием.       Парень стал более скрытным и молчаливым, чем раньше, и Хотару поняла, что это — идеальный шанс для того, чтобы показать ему всю свою любовь, доверить не сколько тело, сколько свою душу, чувства и эмоции.       Как жаль, что она не знала главного — Харучиё было плевать. Он упивался этим, наслаждался, но спокойно мог прожить и без этого.       Когда Хотару всё-таки «отдала» ему и тело, и душу, и чувства, и эмоции — это было жутко неловко, но она применила все техники, про которые узнала, чтобы ему понравилось, — то почувствовала что-то похожее на единение душ. Он же — исключительно физическое удовольствие и что-то вроде радости из-за того, что теперь она только его, потому что постепенно привязывалась к нему. И тогда же он понял, что секс — неплохое средство для избавления от усталости и загруженности. И они стали практиковать это чаще, больше.       Учителя были в шоке, а родители — в неподражаемом ужасе от осознания того, в кого влюбилась примерная ученица и дочь, и куда она постепенно катится. Отец часто запрещал ей гулять с подругами, не то что со своим «никудышным парнем», а мама едва не умоляла своего ангелочка одуматься, посмотреть на ситуацию со стороны. И маленькая бунтарка, сидящая внутри неё, противилась этому, а потому нередко случались ночные побеги к возлюбленному, который каждый раз ждал её на соседней улице, и громкие скандалы, которые оканчивались фразой: «Он единственный, кто меня понимает и принимает в любом виде и состоянии, а не требует чего-то завышенного!» — и громким хлопком двери с истеричными припадками всех членов семьи. И Хотару не врала — Санзу действительно понимал причины её действий, а потому и не требовал от неё того, чего она не могла дать. Но лишь до тех пор, пока и он, и она не привязались друг к другу.       Родители махнули на неё рукой, разрешая встречаться с этим «отбросом», когда узнали, что они регулярно спят. Прозвучали шаблонные фразы про предохранение и легендарное: «Делай, что хочешь, но только потом не плачь из-за этого… уродца».       В возрасте шестнадцати и семнадцати лет многие парни думали явно не о том, как получить хорошее образование, они вообще головой не думали. Поэтому в их отношениях начали возникать проблемы — Санзу не нравилось сильное внимание к его девушке, от которой сходили все с ума. Девушки завидовали подобному преображению за такой короткий срок, а одноклассники, да и не только они, нередко отпускали в её сторону пошлые шутки и показывали не менее развратные жесты. Ох, как же он злился, как срывался на всех подряд. И как ему хотелось прихлопнуть своего Светлячка, который нередко светил своей накаченной задницей для всех вокруг, надевая короткую юбку или обтягивающие штаны на физкультуру.       Она старалась только для него, пыталась угодить, сохранить огонёк в их отношениях, о котором постоянно твердили на этих дурацких форумах. Однако он её старания не оценивал, наоборот: показывал, как его бесит вся эта напускная стервозность, эти блядские чулки, мини-юбки, да вообще вся эта… блядушность. И вместе с этим ему нравилось, что она хочет угодить ему, что постоянно думает о нём, желает только его, а не кого-то другого.       Он столько раз разбивал свои руки о лица других парней, столько раз орал на неё, а потом жёстко вдалбливал в постель до такой степени, что после этого она еле передвигалась на своих дрожащих ногах, что ему начинало нравится. А она, ослеплённая любовью, давала ему это: вела себе развратнее, заигрывала с другими, чтобы вывести его из себя, а потом позволяла ему упасть в свои утешающие объятия.       Хотару не считала себя сукой, потому что не видела в своём поведении того, из-за чего её можно было так называть. Однако Санзу постоянно награждал её этим словом, которым в скором времени он начал называть её чаще, чем именем.       Их детские, невинные отношения постепенно перерастали в то, чего все другие нормальные пары так боялись — в нерушимую зависимость друг от друга, которая отравляла их, не оставляя шанса на спасение из этой захлопнувшейся ловушки.       Так они и жили: встречались, дразнили друг друга, выводили на ревность, а потом трахались в школьном туалете или у него дома и выкуривали одну сигарету на двоих. Однако всё изменилось, когда Харучиё стукнуло семнадцать; когда он впервые явился к ней с жутко расширенными зрачками и широкой улыбкой на лице. Вместо привычных желанных объятий — крики, слёзы и истерики, которые выводили его из себя. И ему не удалось сдержаться — ударил её так, что она на несколько минут потеряла сознание, и ушёл, оставляя её одну.       А ведь когда-то он пообещал ей, что не посмеет тронуть самого любимого, по его словам, человека и наказывал тех, кто смел только пальцем коснуться до неё.       На следующий день, когда девушка всё-таки пришла в школу, перед этим замазав синяки, пошли слухи о том, что он ей изменил. Кто-то якобы заметил его в клубе с милой блондинкой, но она не верила всяким сплетням, считая, что Хару — всё ещё любимый Хару — остался верен ей, ведь он никогда бы не смог предать — не в его стиле. Она не верила до тех пор, пока ей не пришла фотография, где он стоял со спущенными штанами позади голой девушки и целовал её со спины. И в школе его не было: отдыхал после первого наркотического и алкогольного опьянения и весёлой ночки.       Хотару, которая выросла в крепкой семье, где царила любовь, где отец не смел обидеть мать, могла простить всё, что угодно, но только не измену и побои. Так думала она, но и здесь Харучиё перевернул всё с ног на голову, вернувшись в её жизнь так неожиданно, что ей даже поначалу и не верилось в это. Он объявился у неё под окнами ночью, ровно через тринадцать дней после своего последнего поступка. В одной руке были любимые белые хризантемы, а в другой — светлая коробка, красиво перевязанная красной лентой. Она через силу, но всё-таки прогнала его, а потом всю ночь плакала, пока мама гладила её по непривычно тёмным волосам и шептала, что всё будет хорошо.       Парень извинялся перед ней в школе, в автобусе, в котором она ехала домой, на улицах, находил её во время встреч с подругами и умолял простить его. Однако Хотару оставалась непреклонной и каждый раз отвечала ему жёстким отказом, а потом сомневалась в своём выборе. От этих неприятных ощущений после многочисленных «нет» у обоих сорвало крышу: он, перетерпев унижение, рухнул в школьном коридоре на колени и ползал у неё в ногах, лишь бы простила, а она, глупая влюблённая дура, всё-таки согласилась, принимая его извинения и ту самую коробочку, в которой лежало колечко от Cartier.       В школе ещё долго говорили про эту «прекрасную парочку», про «такой прекрасный поступок» Санзу, совсем забывая про то, что он ей, вообще-то, изменил. Одноклассницы с удивлением и восхищением рассматривали золотое колечко — настоящее произведение искусства, — в их глазах был блеск от восторга, а ещё была зависть — их парни, у кого они были, конечно же, не могли подарить им даже букет цветов, что уж говорить о таких дорогих украшениях. Хотару только легко приподнимала уголки губ в полуулыбке, пока мысленно думала о том, что лучше бы она встречалась с тем, кто просто оставался рядом с ней, оказывая поддержку, даря искреннюю любовь, а не с тем, кто был с ней сейчас.       Харучиё старался, правда старался сдерживаться при ней, не употреблять в её присутствии, не мелькать у неё перед глазами, когда он был пьяным, но она, словно истеричная женщина, прожившая в неудачном браке двадцать лет, орала и обижалась на него, если они долго не виделись, и компосировала ему мозг, если он всё-таки приходил к ней напившимся или обдолбанным. И чтобы успокоить эту «истеричную дуру», он нередко отвешивал ей пощёчины, после которых она просто уходила домой, плакала, а потом не разговаривала несколько дней. Вместо того, чтобы успокаивать свою некогда любимую девушку, — уходил в клубы и занимался всем, чем ему только хотелось. А потом опять слёзно умолял его простить, задаривал дорогими подарками, терпел её нытьё из-за того, что она поняла — он не только принимает эту отраву, но и торгует ей.       Когда его планы не срабатывали, Санзу выходил из себя и начинал манипулировать: говорил, что погибает без своего маленького Светлячка, что он очень её любит и не хочет терять, как и она сама, и, если даже и это не помогало, кричал, что она дала обещание всегда быть с ним, клялась и уверяла его в этом. И стены неприступной крепости падали, а следом падал и он — в её объятия.       И так из раза в раз: Харучиё изменял и ползал у неё в ногах, вымаливая прощение; приходил к ней с донельзя расширенными зрачками, делал с ней всё, что угодно, дарил дорогие подарки, давал надежду на лучшее будущее с ним, а потом вновь уходил; осыпал её оскорблениями, иногда бил и после зацеловывал все синяки; позволял ей выплакаться.       Отношения с ним напоминали крутые американские горки, с которых Хотару не могла слезть, потому что они не останавливались, а она боялась спрыгнуть и разбиться насмерть.       Осенью, почти через полтора года после знакомства и начала их пути, случилось самое страшное, самое худшее из всех возможных вариантов; случилось то, чего так опасались родители Хотару, да и она сама. После очередного скандала с Харучиё и родителями девушка ушла из дома, взяв с собой немного денег и телефон. Его Светлячок не выходил на связь ровно четыре дня, а все поиски были безуспешными до тех пор, пока парень не вспомнил их памятное место, где она часто проводила время после их ссор. Она и правда оказалась там, вот только вместо ожидаемых слёз и криков он услышал слова о безграничной любви и верности к нему, а вместо ожидаемых лёгких ударов и пощёчин — слабые объятия и медленные, невесомые поцелуи в шею.       Когда Санзу почуял неладное и заглянул в её глаза, то испытал неподдельный ужас и шок, — и без того тёмные глаза стали ещё темнее, потому что зрачок был расширен настолько, что практически полностью заполнил радужку глаз. Он искал у неё в карманах хоть что-то, что помогло бы ему сделать вывод о том, что она приняла, но там было пусто. Зато в её сумке он нашёл прозрачный пакет, на дне которого ещё остались белые кристаллики — метамфетамин.       Впервые за долгое время Харучиё почувствовал что-то напоминающее волнение. Каким бы ублюдком он с ней не был, как бы не называл её, не бил, но наркотическая зависимость — уже не шутки. Сам понимал, к чему это всё могло привести, потому что уже прошёл этот этап, а потому и проявил уже забытую — по крайней мере, она точно уже не помнила, когда он в последний раз по-настоящему беспокоился о ней, — заботу. Хотару заснула прямо у него на руках, пока он нёс её к себе домой.       На утро между ними состоялся первый серьёзный разговор за все отношения. Санзу взял с неё обещание, что она больше никогда не притронется к этой дряни; он говорил только о её обязанностях, а о своих — молчал, потому что их не было. В их отношениях всегда отдавала только одна она, в то время как он только принимал и требовал от неё большего.       И даже осознавая это, Хотару молча кивнула в знак согласия, хотя должна была сказать, что между ними всё кончено — окончательно и бесповоротно. Однако она вновь совершила ошибку, потому что повелась на его заботу о ней (когда эта самая забота была больше о нём, о его спокойствии и удобстве), потому что боялась обидеть, нанести ему травму, оставив одного.       Хотару в очередной раз выбрала его, а не себя.       Первые два месяца девушка не жалела о своём решении: в это время у них была гармония, хотя на самом деле — затишье перед бурей. Хотару готовилась к выпускным экзаменам и подтягивала его по тем же предметам, что и полтора года назад. Это откинуло их куда-то назад, в беззаботное прошлое, где они стеснялись даже говорить друг с другом; и, возможно, именно поэтому они не ругались, наслаждаясь обществом друг друга. Харучиё перестал употреблять при ней, стал реже пропадать днями и ночами на собраниях своей организации или в клубах, начал больше гулять с ней, да и в постели он уже был не таким грубым. Она не знала, почему произошли такие резкие перемены, и не хотела думать о том, что это продлится лишь какое-то время — хотелось побыть счастливой, ощутить те самые чувства, оказаться в тех самых отношениях, о которых он говорил ей на том пирсе.       Ей действительно было хорошо, потому что с ней случилось именно то, о чём она так мечтала. Однако ослеплённая влюблённостью и счастьем Хотару совсем не замечала, как от такой жизни погибал Харучиё. Ему не нравилось быть милым с ней, не нравилось её постоянное щебетание, словно у птички, которой хотелось сломать шею. И если бы его не прижал Такеоми, который случайно узнал о том, что вытворял его младший брат, если бы ему не пригрозили тюремным сроком, а после — Майки, то он бы так и продолжал измываться над ней.       Просто потому что ему это нравилось.       Однако Такеоми со временем утратил свою силу и влияние на кого-либо, в очередной раз выбирая Сенджу и тихую жизнь, а потому у него развязались руки. И началось всё заново: постоянный приём наркотиков, измены, если Хотару отказывалась от его новых «безобидных игр» в постели, словесные унижения и оскорбления, а иногда и рукоприкладство.       Он, сам того не ведая, запустил обратный отсчёт.       И из-за всех этих качелей девушка завалила все экзамены, зато её драгоценный сдал их на «отлично», потому что она опять выбрала его, а не себя. После этого покатилось всё к чертям — даже Харучиё иногда удивлялся и давал ей передышку от себя и своих развлечений. Он совсем перестал её узнавать — от прежней Хотару не осталось ровным счётом ничего: ни ангельского личика, ни жизнерадостности, ни такой привычной тяги к разговорам и объятиям. У него создавалось ощущение, будто она одичала, сошла с ума; и это ощущение не было ошибочным.       Хотару впервые отзеркалила его самого — нарушила своё обещание и вновь начала употреблять метамфетамин, мешая его с алкоголем, ловя передозировки. Санзу чувствовал по отношению к ней лишь отвращение, но всё равно продолжал спасать и толкать речи о том, что наркотики — зло. И если раньше она слушала его и смиренно качала головой, то теперь только отвязно смеялась и говорила: «Не тебе читать мне морали, а особенно — про наркотики». В такие моменты он злился и просто уходил, а она долго-долго плакала.       Если бы на её месте была другая, то Харучиё, скорее всего, даже записался бы в благодетели и помог, но ей… Хотару хотелось уничтожить, но вместе с этим её хотелось и уберечь, спрятать от всего прогнившего мира, спрятать от себя, чтобы она прожила свою жизнь так, как этого заслуживала. Однако что-то внутри него противилось, и он каждый раз давал ей надежду на лучшее будущее с ним, а потом сам же её отнимал, растаптывал прямо у неё на глазах и оставлял только призрачную пыль.       Потому что желал этого.       Родители девушки постепенно сходили с ума вместе со своей дочерью. Отец каждый вечер сидел на диване, пряча лицо в ладонях, а мать ползала у неё в коленях, рыдала и умоляла прекратить всё это, пока она втягивала носом порошок прямо на её глазах. Потом они обещали угрожали тем, что отвезут её в наркологическую клинику, отведут к психологу и кому ещё только потребуется, и она, жутко шатаясь, уходила из дома. Ну или сбегала, если запирали в комнате.       И сейчас этот же сюжет повторился, вот только Хотару была трезвой. Близился конец лета. У неё не было ни нормального образования, ни средств, ни возможностей, чтобы наладить свою жизнь и поступить туда, куда мечтала все два года. Отец был в отчаянии, а мать — в ужасе, да и она сама испытывала и то, и другое.       Девушка ощутила на себе прохладный ветер — в этот раз похолодало раньше, чем обычно, — и она лишь посильнее укуталась в коричневый кардиган, уткнувшись взглядом в свои чёрные дорогие ботильоны, которые Харучиё купил ей недавно за очередную пощёчину. Ноги сами вели к нему, а в душе теплилась надежда, что он сейчас совсем один, трезвый и не слишком злой, потому что ей казалось — ещё немного и не выдержит.       Остановившись у двери, ведущей в подъезд, Хотару несколько секунд постояла, а после выдохнула и открыла её ключами, которые дал Санзу. Внутри было чисто и ухожено, хотя раньше ей, по правде говоря, казалось, что он живёт в каком-то отвратительном месте, притоне или в самом неблагополучном районе, где находились такие же, как он — наркоманы с сомнительной репутацией. Томительная минута ожидания в лифте сводила с ума, а руки дрожали не то от волнения, не то от предвкушения чего-то тёплого, уютного, хотя надеяться на второе — заведомо плохая идея.       Входная дверь, к огромному удивлению, была открыта. Хотару тихо зашла в квартиру, словно мышка, и сразу же услышала два голоса: один — мужской, а другой — звонкий, женский. Девушка закусила от досады губу, но решила не закатывать истерику раньше времени. На кухонной тумбе сидела милая блондинка, которая чем-то напоминала её два года назад. Она, сидящая в белоснежной рубашке Харучиё, закинула руки ему на плечи и целовала так рьяно, что он даже не успевал отвечать — лишь жался к ней сильнее и сжимал худые бёдра. Они настолько увлеклись, что даже не заметили, как неожиданная гостья подошла к ним совсем вплотную.       — Извини, не могла бы ты оставить нас наедине? Это не займёт много времени, обещаю, — тихо сказала она таким голосом, будто пришла прямиком из загробного мира.       Девушка вскрикнула от неожиданности, отчего и Хотару, и Санзу поморщились, а потом вопросительно посмотрела на парня, молча спрашивая «кто это?»       — Собирайся и жди меня на улице, я скоро спущусь, — он поцеловал её для убедительности, однако до слуха обоих всё равно донёсся недовольный вздох. — Не ожидал тебя здесь увидеть в такое время… да ещё и трезвую.       Хотару только горько усмехнулась и прислонилась спиной к тумбе, сцепляя ладони в крепкий замок. Периферическим зрением она заметила, как он встал недалеко от неё, расположив руки по бокам от своего обнажённого торса. Оба молчали до тех пор, пока не хлопнула входная дверь. Они наконец-то остались наедине.       — Развлекаешься? — начала девушка, но в её голосе — ни капли упрёка, будто уже смирилась.       — Давай без этих пошлостей, — протянул Санзу, недовольно морщась, — и без твоих вечных истерик, прошу тебя.       Она только усмехнулась и медленно закивала головой — у неё уже не осталось сил, чтобы кричать на него, пытаться просить отпустить или прекратить изменять, если ей не нравились его ненормальные идеи того, как можно было бы разнообразить их жизнь в постели. Да и голос уже сорвался из-за громких криков двадцать минут назад.       — Я опять с родителями поругалась, — едва ли не прошептала девушка, — и опять из-за тебя.       — Ну, всё как всегда, ничего не меняется, — он только хмыкнул, зная, что ей тяжело из-за давящего чувства вины перед ними, и взял с тарелки тонкую пластинку сыра, закидывая его себе в рот, прикрывая глаза от удовольствия. — Если тебе нужно переночевать, то оставайся, меня всё равно не будет пару дней.       — Вот как? Я хотела… — она запнулась, закусила губу, думая, стоит ли так унижаться перед ним, а потом всё-таки продолжила: — мне в последнее время очень плохо, Хару. Я боюсь, что уже не справляюсь со всем, что… Можешь сегодня остаться со мной? Хотя бы на одну ночь… Мне очень одиноко и очень плохо без тебя.       Парень поморщился, думая про себя, что лучше бы она начала устраивать разборки, а не разводить сопли. И в нём вдруг резко вспыхнул очередной огонь злости по отношению к ней; он резко развернулся всем телом к ней, сделал два небольших шага и с силой сжал женское плечо. Девушка пискнула и сжалась от боли.       — Тебе плохо? Тебе?! — закричал он прямо ей в лицо. Из карих глаз тут же полились слёзы, а искусанная нижняя губа задрожала, как и подбородок. — Остаться с тобой? Да ты посмотри на себя! Посмотри! Посмотри, в кого ты превратилась!       Харучиё спустил руку с плеча до запястья, с не меньшей силой сжал его и потащил уже не сопротивляющуюся девушку к зеркалу у гостиной. Он встал за её спиной и обхватил лицо рукой, чтобы она не смела отворачиваться, чтобы не упустила в себе ни одного изъяна на поганом лице и не менее поганой душе.       Хотару смотрела на себя, потом на человека, которого любила всем сердцем, и ужасалась от того, как всё изменилось между ними; изменился он; но больше всего девушка ужасалась от того, как изменилась она сама. Из той милой и красивой девочки, которая была гордостью родителей и школы, она превратилась в какую-то психопатку, законченного человека.       Прозрачные слёзы стекали по покрасневшим, даже алым щекам, и капали прямо на руку Харучиё, который беспрерывно что-то кричал прямо ей на ухо. Однако она уже не слушала его: шок от увиденного вызвал оцепенение, которое сменялось чем-то другим, но чем именно — не понятно. В её голове крутился вопрос, который невольно слетел с губ:       — Неужели ты меня не любишь?       Он даже замолчал на несколько минут из-за такого неожиданного вопроса, который, честно говоря, поставил его в тупик. Ему больше не хотелось врать, не хотелось давать ей ложные надежды, а ещё хотелось окончательно растоптать и подчинить себе, заставить, чтобы она была окончательно зависима от него. Чтобы от этой зависимости ей было так же плохо, как и ему.       Санзу ещё раз внимательно посмотрел на неё через отражение в зеркале, посмотрел на себя, понимая, что они прекрасно смотрелись вместе — два разбитых и потерянных, которые ставили другого человека выше себя. А потом он совершил непоправимое, сказав самое обидные слова в её жизни — правду:       — Я никогда тебя не любил, Хотару.       Девушка широко раскрыла глаза, не веря в услышанное, задержала дыхание на несколько секунд; внутри неё будто оборвалась тоненькая ниточка, которая удерживала её от отчаяния, боли и обиды. Казалось, что он мог услышать, как внутри неё что-то треснуло, а потом с оглушающим звуком рухнуло, превращая все чувства и эмоции в пыль, отбирая все краски жизни — всё вокруг стало серым, скучным.       Бессмысленным.       Харучиё увидел её широко раскрытые глаза, заметил, как она начала дышать чаще, прерывистей, будто вот-вот задохнётся. Ему даже захотелось забрать свои слова назад, лишь бы не видеть этого шока на милом личике, однако он знал — больше не поверит. Это было понятно по тому, как она перестала цепляться за его руки, жаться к его груди, лишь бы получить каплю тепла, поддержки. Даже показалось, будто вокруг неё выстроились невидимые стены, которые ни один таран уже не взял бы.       Голоса в его голове нашёптывали ему, чтобы он добил её, разрушил окончательно. И ещё ни разу ему не удавалось им сопротивляться — в тот момент ничего не поменялось, поэтому он продолжил:       — Посмотри на себя: ты жалкая, — прошептал Харучиё ей на ухо, а после добавил чуть громче: — неужели ты не замечаешь этого? Разве ты не понимала, что я тебя не люблю, глупая девчонка? Мы начали встречаться в пятнадцать, а сейчас нам почти по восемнадцать… Какие чувства у меня могли быть, кроме симпатии, к тебе? Ты мне нравилась, Хотару, правда нравилась… Вот только симпатия прошла, когда тебя стало слишком много, когда ты изменилась.       — Замолчи…       — Не-е-ет, это тебе следует заткнуться и не перебивать меня, — зловеще протянул он и дёрнул рукой, притягивая лицо ближе к себе. — На что ты надеялась, когда сменила свой внешний облик, м? На то, что удержишь моё внимание? На то, что будешь нравиться мне ещё сильнее? Глупая, глупая девочка, мне даже жаль тебя. Тару, посмотри правде глаза: разве то, что происходит между нами, можно назвать нормальными отношениями? Я не сомневаюсь в твоей преданности, в твоей любви и абсолютно искренних, чистых чувствах, но… Я не такой, я не чувствую того же и никогда не чувствовал. Ты просто не замечала этого…       — Врёшь, — прошептала она, не веря, — если бы не любил, то давно бы меня отпустил.       Он задумался над её словами, потому что отчасти в них была своя доля правды, и ему предоставился идеальный шанс для того, чтобы в очередной раз прокатить некогда родную девушку на эмоциональных качелях, но внутренний голос продолжал нашёптывать ему ровно противоположные вещи: «Раздави, уничтожь, заставь страдать, не оставь от неё ни единой частички, сотри в мелкую крошку, в пыль».       — Отпускать такую забавную зверушку? Милая, с тобой слишком весело играть, чтобы так просто отпустить, — Харучиё отпустил её лицо, замечая, что на скулах остались небольшие синяки от крепкой хватки, и скрестил свои руки на её плечах. Она не обнимала его в ответ, не жалась к нему, как раньше; и тогда он сделал всё за неё: сам прижал, сам положил свою голову ей на плечо, сам целовал солёные щёки. — Не веришь, что я тебя не люблю? Девочка моя, я унижаю тебя, бью, а потом запросто откупаюсь или задабриваю комплиментами и поддержкой, чтобы ты меня простила. Ты всегда прощала меня, глупая, а я этим только и пользуюсь, чтобы после получить удовольствие от того, как ты ломаешься под моим напором.       — Удовольствие? Тебе нравится, когда я страдаю, да? — он согласно промычал и уткнулся носом в шею. — Ты… больной ублюдок!       — Знаю, ты уже не раз говорила мне об этом. Последний раз я слышал это оскорбление, когда трахал одну красавицу прямо у тебя перед глазами, кажется, — Санзу провёл носом по её плечу, оставил лёгкий поцелуй и продолжил: — на её месте могла оказаться ты, но, насколько я помню, тебе не нравятся игры с моей катаной… Жаль, конечно.       Он спустил руки к талии, обнял её со спины крепко-крепко и опять начал рассматривать их в отражении. Идеально сломленные, идеально разбитые, идеально сочетающиеся. И неидеальные, если рассматривать их по отдельности.       — Нравится ли мне, когда ты страдаешь? Безусловно, а иначе стал бы я так издеваться над тобой? Милая, такого отношения никто не заслуживает, я это знаю, но ты… Ты особенная, Хотару. Из всех девиц хочется уничтожить только тебя, и я не знаю, с чем это может быть связано. Возможно, из-за того, что мы так близки, — он затих на несколько минут, «прощупывая почву» для следующих слов. Девушка молчала и даже не плакала, а ведь он упивался её слезами! — И вообще говоря, я ненавижу слабых людей, которые ставят других людей выше себя. Ненавижу тряпок, ненавижу тебя, слышишь?!       Харучиё вцепился в её тонкую талию пальцами, сжал зубы так, что почувствовал небольшой дискомфорт, и, так и не увидев драгоценных слёз, с силой встряхнул уже, казалось, безвольное тело. Вот только вместо каких-либо эмоций он услышал сухое:       — Получается, ты ненавидишь самого себя, потому что ты такая же безвольная марионетка в руках Майки, которого ты ставишь выше себя.       Парень застыл, словно громом поражённый, и широко раскрыл рот и глаза, не веря в то, что Хотару посмела сказать… правду. Впервые за всё время она не испугалась, не стала осыпать его оскорблениями и просто кричать — лишь сказала то, что он так боялся признать. Сама того не ведая, вскрыла его старую рану, которая плохо затягивалась, расковыряла её лишь сильнее и оставила гноиться.       — Нравится ли тебе это чувство, которое я испытывала всегда?       И снова её слова били в район солнечного сплетения, снова выбивали из лёгких весь воздух, весь дух и настрой. Харучиё удивлялся этой смене в поведении и не понимал, почему она так неожиданно осмелела? Почему не боялась, что он покинет её, оставит одну? Ведь ею не раз упоминалось, что больше всего в жизни ей страшно потерять самого близкого человека — его. Неужели и она не любила? «Нет, этого не может быть, — судорожно думал он, — невозможно». И это было правдой — даже несмотря на все отвратительные поступки и слова, она продолжала любить его, но уже не так как раньше. Изменилось отношение. Да всё теперь изменилось.       Санзу сделал шаг назад от неё, выпуская из своих рук, описал полукруг и, замахнувшись, наотмашь ударил её по лицу, чтобы в следующий раз думала, что говорит. Раздался оглушительный звон, а после — грохот и звук удара. Он посмотрел на неё, ударившуюся левой скулой о тумбочку, презрительно фыркнул, ощущая ненависть и отвращение, и быстро надел футболку, больше не смотря в сторону, где она лежала. Лишь по пути к выходу из квартиры он унизительно переступил через женские ноги и специально громко хлопнул дверью. Его спутница на один-два вечера наверняка скучала, а верная девушка никуда не денется, думал он.       Прежде чем подняться и сесть на колени, Хотару лежала на полу ещё полчаса, ощущая всю усталость, что навалилась на неё. Липкая струйка крови медленно капала со спинки носа на пол, а тёмные спутанные волосы закрыли всё бледное и заплаканное лицо. Сил на дальнейшую борьбу не осталось, да и на существование — тоже.       Когда она всё-таки смогла подняться и рассмотреть себя в зеркале, то на секунду прикрыла глаза от досады: губы покраснели так, будто на них лежал новенький тинт, на щеке и носу — кровь, которую она вытерла рукавом кардигана, на скуле — свежая рана, а в глазах — потухший огонёк и слёзы. Неудивительно, что Харучиё изменял ей, — такую проблемную и страшную наверняка было сложно вытерпеть.       Оставив ключи под ковриком, как знак того, что теперь точно всё закончено, Хотару на негнущихся ногах шла в сторону своего дома, где её вряд ли ждали ближайшие два-три дня. Прохожие, которые смогли рассмотреть девушку под светом фонарей, недоверчиво косились в её сторону, а кто-то предлагал свою помощь, от которой она отказывалась, слабо улыбаясь. Ей уже хватило этой напускной заботы со всех сторон — надоело.       Когда девушка оказалась у дома, то заметила, как родители сидели в обнимку и смотрели какую-то дораму, скрывая на своих лицах озабоченность, тоску и печаль из-за того, что их ребёнок упал в пропасть, из которой уже не смог бы выбраться. Мешать их совместному вечеру не хотелось, поэтому она уселась на ступеньках, ведущих к крыльцу, прислонилась головой к перилам и прикрыла глаза. Пальцы медленно перебирали складки на юбке. Из глаз снова потекли солёные слёзы, которые она даже не стала стирать.              Сидела так долго, может, пару часов. Тишина, которая изредка нарушалась шумом ветра и шелестом листвы, успокаивала, а мысль о том, что родители любили друг друга и, наверное, её, грела уже заледеневшую душу. Поэтому и заходить внутрь как-то не хотелось, даже несмотря на то, что она перестала чувствовать руки и пальцы на ногах — царствовал сентябрь, но близился октябрь, поэтому с каждым днём становилось всё холоднее и холоднее.       Хотару заметила, что свет в гостиной погас, а через пару минут — и на кухне. Выждав, по её представлению, ещё сорок минут, она тихо зашла внутрь и окоченевшими пальцами закрыла дверь. Половицы лестницы протяжно скрипели, но до комнаты она добралась так, что никто в доме не проснулся.              В своей захламлённой комнате девушка так же тихо разделась и пошла ванную, чтобы хорошенько отмыться от всех прикосновений и осадков от обидных слов и обработать рану на щеке. Варясь в воде, которая по температуре напоминала кипяток, она с силой тёрла тело мочалкой. Кожа уже покраснела не то от горячей воды, не то от грубых прикосновений, но она всё равно продолжала до тех пор, пока температура не понизилась, а кожа не покрылась мурашками.       Пока мыльная вода медленно стекала вниз, по сливу, Хотару обрабатывала свой ушиб и маленькую ранку поверх него; остался бы небольшой шрам. Забавно: раньше она обрабатывала ссадины и синяки Харучиё, а теперь — себе. И в голове появилось осознание того, как круто всё изменилось в их отношениях, но об этом она решила подумать позже, после того как выплачет все свои слёзы и хорошо проспится.       В тот день именно так девушка и сделала: проплакала до самого утра так, что ей пришлось перевернуть подушку сухой стороной, а после забылась, к её удивлению, крепким сном, даже не проснувшись, когда к ней на постель легли родители, обнимая свою дочь с двух сторон.

***

      Отчаяние и обида сменилась прострацией, потому что Хотару перестала чувствовать что-либо вообще. Ей уже было без разницы, что будет с ней и её абсолютно нездоровыми отношениями, ей было плевать на родителей и на Харучиё, потому что она была изнеможена до такой степени, что первые несколько дней просто лежала на кровати, даже не выходя в туалет. Потом, дня через два или три — уже потеряла счёт времени — ей всё-таки пришлось дойти до ванной и спуститься на кухню, чтобы взять бутылку воды. После этого она опять не выходила какое-то время, сидя на мягком стуле возле рабочего стола, который был завален различными бумажками и уже ненужными учебниками. На белой деревянной поверхности лежали остатки белого и голубого порошка — наркотики, о которых уже и позабыла, потому что даже вдыхать этот разрушительный яд уже не хотелось.       Харучиё пришёл к ней поздно вечером, через неделю — прорывался к ней с боем, потому что её родители явно были недовольны его приходу и всяческим образом пытались прогнать ненужного гостя. Отец даже порывался как следует ударить его, но явно адекватная мать попросила не устраивать лишних проблем, а после обратилась к парню, сказав, что Хотару явно не в состоянии вести беседы. Он только отмахнулся, ответив, что ему она всегда рада, и прошёл внутрь уже под слабые протесты.       Когда парень оказался в комнате, то ужаснулся от беспорядка в ней: валяющаяся на полу одежда и обувь, огромное количество пакетов, неубранная постель, толстые слои пыли на всех поверхностях, какой-то кисловатый запах вокруг, — он хотел сразу же выйти из комнаты, бросив напоследок, что вернётся, когда будет прибрано. А потом до него дошло, что Хотару сидела за рабочим столом неподвижно и тихо и не откликалась, когда её звали. Обычно она всегда подрывалась со своего места или хотя бы поворачивала голову в его сторону, а здесь — ничего.       Харучиё прошёл к ней, переступая через одежду и обувь, взял ещё один стул, свалив все вещи на пол, и уселся рядом с ней. Он нахмурился и прикусил щеку изнутри, потому что выглядела она ещё хуже, чем комната: осунувшаяся, жутко похудевшая из-за восьмидневной голодовки, впалые скулы, кожа — бледная, почти что белая, как у мертвеца, из-за чего тёмные круги под её глазами и ещё не сошедший синяк на щеке стали лишь ярче, выразительнее. Но больше всего его напугали её глаза — опустевшие, будто бы стеклянные. Обычно в них была вся жизнь, а сейчас — руины.       Парень позвал девушку ещё раз, но она даже не дёрнулась — всё так же тупо смотрела перед собой и ни на что не реагировала. Тогда он поставил перед ней белый пакет из дорого бутика, в котором лежало длинное воздушное белое платье, о котором она так мечтала, и браслет от любимого Cartier. И даже после этого она ничего не сказала, только медленно моргнула и продолжила смотреть в ту же точку, но уже сквозь пакет.       Харучиё поджал губы, задумываясь, в чём дело, а потом до него дошло, что стоит показать ей подарки. Он достал коробочку с украшением, ожидая хоть какой-то реакции, а потом и то самое платье. На его лице сияла широкая улыбка, потому что ему казалось, что сейчас-то она точно обрадуется и повиснет у него на шее, как это было раньше, вот только ничего не изменилось — по прежнему пустой взгляд, уткнувшийся в одну точку, и сжатые в тонкую полосу губы.       — Солнышко, почему ты не рада? Я же так старался, чтобы тебя порадовать.       Хотару ничего не ответила, и парень часто-часто задышал, потому что всё шло абсолютно не по его плану. Он дрожащими пальцами открыл коробочку с браслетом, намереваясь надеть его на ручку, но стоило ему коснуться страшно тонкого запястья, как тело непроизвольно дёрнулось назад — она была ледяной. Браслет тут же был отложен, а большие ладони накрыли её щёки, чтобы повернуть голову в нужную сторону; зрачки были в норме — не употребляла.       — Ты слишком холодная, — прошептал он; и его слова звучали слишком двусмысленно. — Замёрзла? Странно, у вас, вроде бы, тепло.       Харучиё сделал ещё несколько попыток разговорить Хотару, но поняв, что ничего не выйдет, он просто взял её на руки и положил на середину постели. Через минуту возни и тихих вздохов, она ощутила, как парень подполз к ней на коленях и плотно укутал в тёплое одеяло, чтобы помочь согреться. Мужская ладонь легла на впалую щёку, нежно огладила её, а после мягкие губы — спасибо бальзаму, который он у неё стащил — коснулись лба. Однако Хотару так и не закрыла глаза, хотя после этого она всегда засыпала.       — Тебе нужно отдохнуть, — прошептал парень и лёг рядом с ней, укладывая её голову себе на грудь, как она всегда любила.       Обычно девушка закидывала на него руки и ноги, жалась к нему, тёрлась носиком о его грудь, а сейчас — лежала неподвижно, будто бы и не с ним вовсе. И Санзу почувствовал себя жутко некомфортно, словно у него отобрали то, что принадлежало ему всю жизнь; без её объятий было холодно, как-то не так, неправильно. И он самостоятельно закинул её ногу и руку на себя, надеясь, что она облепит всё его тело, как раньше, но нет — так и лежала, не двигаясь.       Время шло мучительно медленно, а сон так и не приходил, отчего находиться в этой грязной комнате было просто невыносимо. Всё говорило о плохом состоянии её хозяйки, а потому и мысли у парня крутились тоже нехорошие. Когда стрелка на настенных часах достигла цифры двенадцать, Харучиё решил размяться и сходить выпить воды. Осторожно переложив девушку на соседнюю половину кровати, он дёрнулся и раскрыл широко глаза — всё ещё не спала.       — Милая, почему ты не спишь? — тихо спросил парень. — Не спится, да? — ответом ему послужило уже привычное молчание. — Я сейчас принесу тебе снотворное.       Санзу быстро выскользнул из постели, на ощупь спустился вниз, едва не упав на лестнице. На кухне горел приглушённый свет, а за столом сидела фигура — слишком крупная для худенькой женщины. Отец. Мужчина спрятал лицо в ладонях и изредка тяжело вздыхал. Вид у него был таким, будто его голова раскалывалась на тысячу мелких осколков.       Парень прошёл мимо Господина и потянулся к верхним шкафчикам, доставая аптечку, в которой — он уже знал — находилось снотворное. Обнажённую спину прожигал взгляд, полный ненависти.       Такая неожиданная и неприятная для обоих встреча явно не сулила ничего хорошего. Напряжение между ними росло с удивительной скоростью, а гробовое молчание только ухудшало и без того накалённую до предела обстановку. Однако Харучиё, казалось, не волновало всё происходящее — он продолжал искать нужные таблетки и наливать воду из графина.       — Если ты думаешь, что она выпьет снотворное, да ещё и из твоих рук, то ты очень ошибаешься, — парень застыл на несколько секунд, нахмурился, сделав для себя кое-какие выводы, и продолжил. — Я не хочу тебя бить, поднимать шум, начинать скандал, поэтому давай поговорим спокойно, как мужчина с мужчиной, — Санзу усмехнулся и ничего не ответил, позволяя ему начать «мужской» разговор. — Я не понимаю, почему ты не оставишь нашу дочь в покое — не любишь же ведь.       — Откуда вам знать о моих чувствах? — он резко развернулся лицом к нему и опёрся руками на кухонную тумбу.       В нём загорелся небывалый интерес: даже ему не удавалось понять, любовь между ними, нечто большее или же, наоборот, нечто меньшее, чем им казалось. Чем ей казалось, потому что лично он уже догадывался о том, что его те обидные слова — колкая правда; потому что уже тогда он начинал понимать, что любовь была односторонней.       — А ты всегда бьешь, насилуешь и унижаешь тех, кого любишь? Тебя убить мало за такое, сукин ты сын…       — Если вы не понимаете наши чувства друг к другу — это уже исключительно ваши проблемы.       — Чувства? Любовь? Она из-за тебя подсела на наркотики, из-за тебя завалила экзамены, из-за тебя страдала и продолжает страдать… Ты посмотри на неё, посмотри, в кого ты её превратил, — мужчина слегка приподнялся со стула, опираясь ладонями на стол, а после продолжил чуть тише: — Это, по-твоему, любовь? Предполагаю, что в семье ты был ненавистным ребёнком, а иначе я не понимаю, как могло вырасти такое чудовище, что погубило нашу девочку…       — Заканчиваем наш «мужской разговор», — прервал его Санзу, когда услышал очередную правду про себя. — Я смогу вытащить из этой дыры, уже не в первый раз такое происходит, — он закусил губу, поняв, что соврал — такое было впервые, потому что ему никогда не удавалось увидеть кого-то, что уж говорить про неё, в таком состоянии. — Я настоятельно рекомендую не лезть в наши отношения. Мы не маленькие, сами разберёмся.       Парень оттолкнулся руками от твёрдой поверхности, взял стакан с мутной жидкостью и пошёл обратно, к девушке, которая наверняка ждала его. Но, остановившись рядом с мужчиной, он наклонился к нему и злобно прошептал на ухо:       — И я настоятельно рекомендую не писать заявления в полицию, ведь это, как мы все уже поняли, абсолютно бесполезная затея.       Отец Хотару громко сглотнул, а на его лбу выступила испарина. И это хорошо позабавило Санзу, который уже поднимался по лестнице; ему казалось, будто он слышит каждый усиленный и ускоренный стук сердца мужчины. Чистое удовольствие от собственного превосходства над другими разлилось по всему телу, разогнали приятные импульсы, от которых бросало в мелкую дрожь. На лице медленно расплывалась улыбка, которая тут же потухла, когда он увидел, что девушка сидела на постели и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, пялилась в стену перед собой.       И всё-таки кое-что было ему неподвластно — чистые эмоции и чувства людей.       Харучиё осторожно присел рядом с Хотару и протянул к ней стакан; к его удивлению, девушка без его помощи залпом выпила всю жидкость. Поставив стакан на прикроватную тумбочку, она медленно опустилась на постель и прикрыла глаза, ощущая, как парень снова укутал её одеялом и прижался грудью к худой спине, как бы защищая от всего мира.       Но лучше бы он защитил её от себя.

***

      Когда Хотару открыла глаза и перевернулась на другой бок, то сразу же сощурилась и спрятала лицо в подушке — яркие лучи солнца ослепляли, значит, был уже день. Она кинула быстрый взгляд на часы и удивилась тому, что время близилось к обеду; а ещё удивилась тому, что на её правом запястье блестел браслет, напоминающий гвоздь. В голове появились мутные очертания вчерашнего вечера, и пазл тут же сложился — вновь попытался откупиться.       И ей так надоело.       Девушка опять перевернулась на другой бок, свернулась калачиком и прикрыла глаза; она не собиралась вставать с постели ещё ближайшие несколько часов. Вот только Харучиё, который вошёл к ней в комнату, как к себе, помешал всем планам, резко стянув с кровати одеяло и навалившись на неё всем корпусом, чтобы получше рассмотреть симпатичное личико. Выглядела Хотару уже чуть лучше; по крайней мере она не напоминала трупа, чуть посвежела.       — Ты уже проснулась? Выспалась? — девушка промолчала и опять прикрыла глаза, давая понять, что подниматься не собирается. — Вставай. Тебе нужно помыться и наконец-то поесть.       Так и не дождавшись от неё какой-либо реакции, Санзу взял её на руки и понёс прямиком в ванную, где всё было подготовлено. Она смутно помнила, как он раздевал её и чистил ей зубы, как оказалась в горячей воде, а мужские пальцы медленно скользили по новому шрамику на щеке, нанося какую-то холодную мазь. Она не помнила, как он намыливал ей волосы, тело, но помнила, что даже когда его руки касались груди или промежности, то в этих самых касаниях не было ни капли желания — только забота.       Хотару окончательно пришла в себя, когда оказалась на кухне, где сидела мама, которая попивала горячий чай, кидая злые взгляды в сторону задержавшегося гостя. Однако сердце оттаяло, а злость медленно отступила назад, когда из-за его спины выглянула её девочка, которая напоминала слепого котёнка, а не взрослую девушку. Харучиё посадил её за стол, напротив мамы, а сам отошёл к плите — он сварил ей кашу, чтобы она хоть немного поела и не стала дистрофиком; и без того была не в порядке.       — Как ты себя чувствуешь, солнышко? — ласково спросила женщина.       — Не стоит к ней лезть с…       — Нормально, — охрипшим голосом ответила Хотару. Парень перестал помешивать кашу, замирая, а после с неверием посмотрел на неё, сгорбившуюся и ослабшую. — Не о чем волноваться, я просто… просто устала.       Харучиё знал — врала. Он, как никто другой, мог с лёгкостью определить это по дрожащему голосу, по тому, как она делала длинные паузы между словами, продумывая свою ложь до конца, чтобы ни у кого не возникло сомнений; по тому, как закусывала губу, потому что совесть заедала так, что хотелось выть.       Парень хозяйничал в чужом доме, как у себя, наплевав на все рамки приличия. Ему было всё равно на то, что он хлопал дверцами всех шкафов в поисках нужной тарелки или чашки; на то, что так нагло брал чужие продукты и царствовал на кухне. Ему просто хотелось, чтобы это поскорее закончилось, и всё вернулось на свои места. И он был уверен, что обязательно добьётся этого.       Когда Харучиё сел рядом с ней и начал подносить ложку с кашей к её рту, она перехватила руку на полпути и сама начала есть. Больше не желала, чтобы он помогал ей, не хотела быть окончательно зависимой от него, хотя понимала, что это уже случилось и без её желания. И парень заметно успокоился, потому что она, благодаря ему, начала медленно приходить в себя. Ему осталось только поговорить с ней после обеда, предупредить кое о чём, и всё вернулось бы на круги своя. Он так думал.       Взгляд матери смягчился ещё сильнее, когда она увидела, что тарелка опустела, а сама Хотару уже без помощи своего парня, который тенью шёл за ней по пятам, поднялась в свою комнату, практически не держась за перила. И только дверь за ними закрылась, как Харучиё тут же обнял девушку со спины, шепча слова извинений и давая клятвы о том, что такого больше не повторится. Тогда же сказал, что пропадёт на недельку-другую, а потом, когда вернётся, они сходят на самое потрясающее свидание, какого у них ещё никогда не было. Он думал, что эта уловка вновь сработает.       После этих горячих речей и десятка поцелуев по всему лицу Хотару наконец-то осталась одна. Надо было отдать должное Харучиё — он действительно ей помог, ведь если бы не его забота, которая была для его собственной выгоды, то она бы вряд ли набралась сил для того, чтобы обдумать всё с другой стороны.       И спустя неделю самоанализа и поисков причин, почему всё сложилось именно так, она пришла к неутешительным выводам, от которых хотелось выть волком, вырвать всё из своей груди, оставив лишь пустоту, и забыть об этом, будто всё произошедшее — один кошмарный сон. Хотя он им являлся, потому что как-то иначе назвать последние два года — нельзя.       Когда пятнадцатилетняя Хотару влюбилась в загадочного парня по имени Харучиё, она думала, что это было самое прекрасное чувство, которое она смогла бы только испытать. Ей казалось, что всё это — взаимно и до безобразия чудесно, будто всё происходило в какой-то сказке. Однако потом, когда девушка потеряла голову и начала грезить только о нём одном, то всё изменилось: она, Санзу и их отношения.       Потеряв себя, она потеряла и его.       Харучиё ненавидел тех, кто пытался подстраиваться под кого-то, теряя свою индивидуальность, своё собственное «Я». Ненавидел, потому что сам был таким. И когда он увидел, как изменился его Светлячок, то вся симпатия к ней пропала, исчезла, словно её и не было. Но и отпускать не хотелось — она же так старалась ему угодить, что не отплатить ей вниманием, а вернее — его остатками, было бы кощунством.       Но лучше бы он оттолкнул её тогда, чем окончательно привязал к себе.       Хотару думала, что влюбиться в Харучиё — лучшее, что могло с ней случится. Ей казалось, что всё происходящее — реально, однако она не понимала, что была по-настоящему слепа. Она не видела очевидного и не хотела, потому что вся эта картинка была так красива, так превосходна, что не хотелось окунуться в реальность, где всё было наоборот.       Когда произошла первая измена с его стороны, Хотару думала, что она по-прежнему любила его.       Вот только сейчас она поняла, что уже тогда любовь прошла, погрязнув в сомнениях и недоверии. А привязанность сменилась более страшным, опасным — зависимостью, от которой ей уже вряд ли можно было избавиться. И Харучиё знал об этом, а потому и получал наслаждение, ведь когда зависят от тебя, а не наоборот — это прекрасно.       Через неделю после размышлений Хотару поняла, что любовь — настоящая сука, которая сбивает с толку и напрочь лишает покоя; поняла, что она жила в прекрасных иллюзиях, в сказке, которую сама же и придумала. И они, без сомнений, смогли бы продолжить этот путь вместе, пока кто-то из них не сломался бы первым, вот только его слова решили абсолютно всё.       «Я никогда тебя не любил, Хотару», — набатом звучало в её голове все последние дни. Если бы он сказал это пьяным или под наркотиками, то Хотару бы простила, но не из-за любви к нему, а потому, что была зависима от него — целиком и полностью. Она не могла представить себе свою жизнь без него, даже несмотря на то, что он полностью разрушил её. И это заставляло чувствовать отчаяние, а чувство безысходности медленно накрывало с головой.       Она знала, что когда Харучиё вернётся к ней через несколько дней, то вновь позволит ему упасть в свои объятия. И всё началось бы по тому же сценарию, потому что он сам сказал, что ломать её является чистым удовольствием, что дурманило лучше всяких наркотиков; он сам сказал, что никуда её не отпустит, пока она не превратится в пыль.       Хотару больше не хотела так жить и решила поменяться, поэтому сквозь пот и слёзы вернула свой светлый цвет волос, едва не спалив их, убралась в своей комнате, оставляя исключительно мебель, а в шкафу — один сарафан и старые закрытые туфельки, и начала выходить на улицу, чтобы прогуляться. Так думали родители.       Спустя две недели после своего ухода Харучиё прислал ей сообщение, в котором говорилось о том, что сегодня он зайдёт за ней, чтобы забрать на то самое «лучшее свидание», Хотару поняла, что и дальше оттягивать нельзя, а иначе потом будет поздно.              Девушка надела бежевый сарафан в чёрный цветочек, который был на ней в тот день, когда Санзу только предложил ей встречаться, накинула на плечи тёмную джинсовку, обулась и перед своим уходом крепко обняла отца и маму, рыдая и извиняясь за все страдания, что она принесла им, не прислушиваясь к их советам. Прощание вышло слёзным, болезненным, но необходимым.       Хотару зашла в CozyCorner, чтобы отведать любимый чизкейк, на который её подсадил именно Харучиё, прошлась по пирсу, наблюдая, как на той самой лавочке, где началась их история, сидели такие же подростки, как и они тогда, а потом направилась туда, где были самые счастливые и самые отвратительные моменты. Туда, где всё должно было закончится — на крышу.       soundtrack: Apocalyptica — Ruska       Минуты текли одна за одной. По небу гуляли тучи, скрывая за собой яркое солнышко; иногда начинало моросить. Ветер поднимал куда-то ввысь светлые волосы девушки, спутывая их, а лёгкая ткань сарафана взлетала вверх. Тёмные глаза внимательно рассматривали серые дома, а они будто бы смотрели на неё в ответ и спрашивали: «Уверена ли ты в своём поступке?» У неё было отвратительное прошлое, не менее плохое настоящее и загробленное будущее; и поэтому она твёрдо отвечала, что да, уверена.       Она знала, что смогла бы справиться с этим: пройти курс лечения, начать заниматься с психологом, пересдать вступительные экзамены и поступить в университет, вот только проклятая зависимость, что сковывала её, ограничивала свободу действий, не позволяла этого. А ещё этого бы не допустил Харучиё, который явно наслаждался времяпрепровождением со своей «забавной зверушкой».       Хотару сделала небольшой шаг от центра крыши к парапету, но уже в который раз остановилась, не понимая, что же её останавливает, тянет вниз, заставляя сомневаться. Опустив взгляд и посмотрев на правое запястье — всё тут же встало на свои места. На бетонную плиту начали звонко падать украшения: кольца от Tiffany & Co, которые Харучиё подарил ей за многочисленные избиения, часы от Chanel, которые она получила за тот вечер, когда он трахался с кем-то прямо у неё на глазах, браслет в виде гвоздика, который подарил ей совсем недавно за свою роковую ошибку. На руке осталась лишь розовая фенечка; по щеке скатилась одна слеза. Через неделю после начала их отношений девушка предложила сделать что-то, что навсегда бы закрепило их связь, сделало её неразрывной, святой. Тогда она научила его плести браслеты из ниточек, биссера и ленточек, а уже через три дня они обменялись ими.       Её фенечку, белую, он уже давно выбросил, а вот она его сохранила и никогда не снимала. Дёрнув за ниточку, розовый браслет спал с тонкого запястья. И слёзы потекли уже ручьём. Теперь ничего не держало, ничего не тянуло обратно, назад — туда, где было невыносимо плохо.       И шаги к логическому завершению её истории делались легче. Расстояние до края крыши стремительно сокращалось. Осталось два жалких метра до парапета, но и здесь ей помешали совершить то, чего хотела она сама. Раздался скрип старой двери; Хотару застыла и резко повернулась в сторону, откуда донёсся неожиданный звук.       Когда Харучиё хлопнул дверью и выглянул из-за угла, то замер, не веря в то, что увидел. Его Светлячок, его маленький, нежный и совсем невинный цветочек смотрел на него широко раскрытыми, словно у напуганной лани, глазами; создавалось ощущение, будто её поймали с поличным на месте преступления. Он сразу заметил, что Хотару похорошела: синяки под глазами исчезли, светлые волосы слегка завивались и развевались на ветру, щёчки приобрели едва заметный природный румянец, а искусанные губы были наконец-то увлажнены. Она напоминала фарфоровую куколку, которую хотелось оберегать, сдувать с неё пылинки и не давать никому прикасаться, чтобы не разбили.       — Я знал, что найду тебя именно здесь, мой Светлячок, — прошептал он и слегка улыбнулся, рассматривая её во всей красе. — Ты надела тот самый сарафан… Ты очень красивая, Тару. Именно такой я тебя и полюбил… Ты вернулась, милая.       Девушка дёрнулась и сделала ещё один небольшой шажок к краю. Харучиё надвигался на неё медленно, изредка наклоняя голову, чтобы убедиться — это действительно она или ему кажется. Он напоминал ей хищника, который увидел маленькую напуганную зверушку, которая автоматически стала его добычей.       — Я приехал за тобой, как и обещал, а тебя нет… Некрасиво как-то получилось, не думаешь? — начал парень. В его голосе — обманчивая мягкость и ласка, однако Хотару уже знала, что он злился. — Родители сказали, что ты в последнее время странно себя ведёшь. Они сказали, что, когда вы прощались, у них возникло ощущение, будто ты прощаешься навсегда, — сердце девушки забилось чуть чаще, а глаза уткнулись в бетонную плиту. — Ты же не пришла сюда совершить нечто непоправимое, верно?       Хотару собрала остатки своего самообладания и чрезвычайно твёрдым и спокойный голосом ответила:       — Я пришла сюда только для того, чтобы освежиться. Ты же знаешь, как я люблю это место — оно особенное для меня, — она не стала говорить «для нас», потому что больше не хотела обманывать себя. — Мне просто хочется посидеть здесь в одиночестве.       — Ну уж нет, солнышко. Я пообещал твоим родителям, что верну тебя домой в целостности и сохранности, — парень сделал два широких шага по направлению к ней и замер, когда услышал какой-то странный хруст под ногами. — М? Что это?       Опустив взгляд вниз, Харучиё увидел всё то, что подарил ей в качестве украшений, «дополняющих невиданную красоту». И пока он рассматривал то, что раздавил, девушка сделала три недостающих шага и встала на самый край крыши. Когда парень вскинул голову и увидел это, то почувствовал, как его сердце замерло на несколько мгновений, а затем ускорилось с такой силой, что он побоялся его остановки. Но самое страшное для него случилось тогда, когда у Хотару закружилась голова, и она оступилась. Назад.       Санзу выпрямился, внимательно наблюдая за ненормальной, и начал медленно и осторожно, чтобы не издать ни единого звука, ступать в её сторону. Мысли судорожно крутились и путались; чувство растерянности и какого-то отчаяния заполонили его, и он ощутил себя беспомощным, потому что совершенно не знал, что ему делать.       — Что ты делаешь, Хотару? — тихо спросил он, оказываясь в полутора метрах от неё. — Зачем?       Девушка медленно развернулась к нему и горько улыбнулась.       — Зачем? — переспросила она. В её глазах поселилось безумие, а из груди начал вырываться истеричный смех. — Потому что я впервые за долгое время решила выбрать себя, а не тебя.       — Ты не выберешь себя, спрыгнув с крыши, — на его лице появилась насмешка, но в груди засело чувство тревоги, которое он ненавидел всеми фибрами души. — Подумай, что будет с твоими родителями. Ты и без этого заставила их понервничать. А я? Как же я? Ты же клялась быть со мной навсегда, забыла?       — Это всё из-за тебя, — тихо прошептала Хотару, а после добавила уже громко крича: — Это всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Из-за тебя я поругалась с родителями, из-за тебя я завалила экзамены, из-за тебя я страдаю и стою на краю крыши, чтобы сброситься с неё. Это. Всё. Из-за. Тебя!       Санзу поджал губы и поморщился, когда её голос сорвался на визг. Его начинала раздражать вся эта драма и непокорность; он протянул к ней руку и твёрдо сказал:       — Спускайся. Я оставлю тебя в покое, уйду из твоей жизни, только слезь оттуда.       — Думаешь, я поверю? Ты всегда мне говорил, что я свободна и могу уйти, куда только захочу, а потом опять возвращался… И всё начиналось заново. Я больше не хочу страдать от этой душащей зависимости и не хочу… быть с тобой, — он нахмурился, цокнул языком от раздражения и сделал ещё один шаг к ней. — Я не хочу…       Мелкий дождик разом превратился в ливень, который заглушал всхлипы дрожащей не то от страха, не то от холода Хотару. Харучиё приподнял голову, замечая, как тучи стали темнее, гуще. Протянутая рука так и не опустилась вниз, а из глаз не пропала злость, потому что его жутко бесил тот факт, что она раскусила его, поняла, что это всё не прекратится, пока этого не захочет он. Она больше не верила ему.       — Я разорву этот замкнутый круг сама, — тихо сказала девушка. — Я закончу эти отношения раз и навсегда и стану свободной.       Санзу хотелось сказать, что её мысли напоминали какой-то бред сумасшедшей; хотелось сказать, что он оставит её в покое и всё наладится; хотелось сказать, что угодно, но он молчал, потому что не хотелось врать — уже устал от этой лжи. Если она уже додумалась до этого, то рано или поздно всё равно совершила бы это, потому что он не изменится ради неё. Ради Майки — да, но ради неё — ни за что.       — Я боюсь, Хару.       Он вскинул голову, задышал быстро-быстро и ринулся вперёд, что оттащить её от конца всего, но… Не успел. Раздался крик, но он так и не понял, чей именно: его или её. Рука, что мимолётно коснулась бежевого шифона, крупно задрожала, а из глаз потекли слёзы.       Исход был предрешён ещё тогда, когда она ответила ему согласием.       Внизу, на сером асфальте лежала семнадцатилетняя девушка, которая не дожила до своего восемнадцатилетия жалких семь дней. Толпа прохожих окружила её, крохотную и счастливую — на мертвенном лице застыла слабая улыбка. Вдали послышался вой сирен.       Харучиё отполз назад, подальше от парапета, и почувствовал, что начинает задыхаться, а после его начало рвать — долго и мучительно. Когда зрение вернулось в норму, он заметил недалеко от себя розовую фенечку, которую незамедлительно подобрал и сжал в ладони, заваливаясь набок и рыдая, словно маленький ребёнок.       А ливень всё усиливался. Но даже через этот шум дождя можно было расслышать:       — Прости и прощай, мой Светлячок.