То, что осталось

Ви старается — наверное, она еще никогда в жизни так не старалась. Все просто до невообразимости — десяток слов на экране, детская головоломка, вопросы, на которые нет правильного ответа — выбирай любой, наобум, дергай из головы то, что первым всплывет на поверхность. Ви старается. Получается, по ее личным оценкам, плохо. Лицо профессора Кусама непроницаемо, будто она и не человек вовсе. За непрозрачной оптикой не видно выражения глаз. У нее — невыразительный, равнодушный голос. Ви понятия не имеет о том, как она оценивает ее успехи. Она старается еще усерднее, но, как будто, безрезультатно. Слова, которые произносит профессор, кажутся ей пустым набором бессмысленных звуков — Ви вдыхает поглубже и ныряет туда, где холодно и темно, стараясь нащупать хоть какие-то связи. Что-нибудь. Хоть что-нибудь. Пусто, пусто, пусто. — Путешествие? — ...Одиссея. — Дом? — Мегабашня. — Враг? Ви даже не усмехается — только чувствует, как нервно дергается краешек рта. — «Арасака». — Принципы? Ви молчит — долго. Короткая заминка растягивается в бесконечность. Смешок превращается в неуверенный кашель. — Не знаю. Профессор продолжает с невозмутимостью машины: — Предательство? Даже Деламейн больше был похож на живого человека, чем эта женщина. — ...Я. Ви старается. Иногда ей кажется, что произносить самые первые слова, делать самые первые шаги было легче, чем заново вспоминать их сейчас. Ей кажется — она тонкая, почти истертая, не человек — обрывки, лоскуты памяти, нет, личности — хирургически аккуратно обрезанные нити, обесточенные оголенные провода. Ви тянется — за импульсом, за мыслью, то и дело проскакивающей где-то очень глубоко — и проваливается в пустоту, будто упирается в стену. Изо дня в день Ви упорно повторяет одни и те же действия, дает ответы на одни и те же вопросы, надеясь, что однажды эта стена даст трещину. Однажды в ее усталый, измученный и вечно сонный разум приходит осознание — не даст. Тогда Ви выбирает бунт. Единственно доступный ей в нынешних условиях. Она отказывается отвечать. Пусть, думает Ви, и эта мысль похожа на крохотную искру, пусть эта сука подавится. Никаких больше вопросов. Никаких головоломок. Никаких тестов. Она будет сидеть тут и молчать, пока не получит ответы на собственные вопросы и эта блядская стена не рухнет, лакуны в разуме не заполнятся, пока она снова не почувствует себя... ...Собой? От гула цветов в голове хочется блевать. Блевать хочется постоянно. Ви смотрит — куда-то в пустоту. В безликой, смазанной в ничто палате не имеет значения, куда смотреть. Улучшений не наступает — Ви понимает это и так. Ее тело больше не в состоянии справиться даже с минимальными нагрузками. Разум стал неповоротливым, вялым, похожим на кисель. «Бунт», да? Пф. Следовало бунтовать раньше. Следовало войти в «Арасаку» на своих условиях, а не... Ты хоть знаешь, кому продала душу, Ви? ...Ох, Джонни. Мы оба это знали. Безумный оскал Дьявола все еще полыхает под веками, когда она просыпается после очередного кошмара. Пусто, пусто, пусто. Куда ни глянь, куда ни потянись — сплошная, оглушающая пустота. Ви больше нет, Джонни. От Ви почти ничего не осталось. Его имя становится ответом на любой вопрос. Все оборванные нити, все разрушенные связи, все вырезанное, удаленное, стертое. Все это — Джонни. Пустота в голове, ощутимая физически, — Джонни. Шепот, который приходит к ней во снах, — Джонни. Мелодия, которую она мычит себе под нос, когда покидает станцию, — Джонни. Ви потирает глупую татуировку на предплечье. «Арасака» смогла вырезать Джонни из ее головы, но на ее коже — все еще их инициалы. За иллюминатором — черная звездная пустота. Такая же, как у нее внутри. «Эй, Джонни. Красота не исчезает?..» Музыка в голове становится громче. И ничто другое больше не имеет значения.