Отныне только молчание

      Круглый диск луны на небе висит полные сутки, двадцать четыре часа перемещается по горизонту, кружа над крышами домов. Рассвет в этом месте задерживается вот уже больше чем на месяц, и на пустынных улицах неустанно горят фонари, подсвечивая сизые клубы зимней скопившейся влажности. Из форточки кухонного окна врывается в прогретое жаром духовки пространство мороз. Он наполняет помещение мутным туманом, обжигающей кожу прохладой и выветривает душный запах его сигарет.       Пепельница на столе с завидной регулярностью пополняется бычками, а в квартире висит лишь изредка нарушаемая тишина.       – Я же просил тебя не проветривать, пока духовка включена. Перепад температур, ты же знаешь, она и так работает на последнем издыхании, – в который раз произносит Гон, привычно слыша в ответ одну лишь тишину.       Раньше его это безразличное молчание и показательное бездействие злило. Он пытался объяснять, даже топал ногами и махал руками, но сейчас молча подходит к окну и закрывает их местное яблоко раздора на старую щеколду. Он привык – в конце концов смирился заботиться о них двоих в одного.       Мороз, залетевший в комнату, постепенно развеивается, и она вновь наполняется ароматом запекающейся с овощами курицы. Можно считать, что сегодня праздник: полный противень ароматной и свежей еды, чай «каркадэ» в заварнике и пачка печенья рядом с блоком сигарет у холодильника. Целый пир, посвящённый первой зарплате.       Еще пару месяцев назад, Гон бы и представить себе не мог, что окажется в мерзлой глуши на самом севере мира, что будет несказанно счастлив купить перемороженную, искореженную нелегкой жизнью после смерти курицу и полкило картофеля, который при чистке уменьшится в половину. Будет домывать тупой нож в раковине и каждый день уносить его с собой, в сумке, направляясь почти задаром разгружать прибывающие в порт вагоны. Вагоны пахнут железом, и его металлический вкус оседает на языке, пробравшись через щелку шарфа между носом и глазами. От такой работы в экстремальном холоде сокрытые перчатками руки плохо сгибаются даже дома и подолгу приходится отогревать их под струями теплой воды. На коже красуются красные пятна аллергии. Они зудят, с каждым днем разрастаются сильнее, и все сложнее становится сдержать пальцы от заманчивой возможности раскорябать на тыльных сторонах ладоней похожие на язвы раны.       Пустынный город вокруг угнетает. Луна на темном небе стережет бесконечную беспроглядную ночь. А тусклый свет вкрученной в плафон лампочки подсвечивает душащий сигаретный смог в квартире.       Гон как-то думал, что жизнь, сделав пару витков в хаотичном порядке, подбросила его на край ямы, подкинула к нему почти бездыханное тело и сбросила в пропасть. А он, дурак, рухнул вслед за ним, вцепился со всей силы пальцами и зубами ухватился за край жизни, зависнув с собственноручно принятой ношей на грани. Сейчас Гон корит себя за те прошлые сравнения. Хисока не ноша, Хисока все еще живой человек, и даже в его мертвых глазах когда-то непременно появится огонек жизни.       В эти убеждения хочется верить. Хочется все так же резво, как и когда-то раньше, бежать от погони по улицам, ловить украдкой его взгляды на собраниях и иногда, когда сильно повезет, с ним разговаривать. Вот только язык не поворачивается говорить о том, что раньше. Раньше Хисока мог все. Мог держать в своих руках всю область, устанавливать правила и карать за их несоблюдение. Он блистал в лучах искрящейся славы, и правосудие было клеймено его именем.       До того дня…       В тишине задумавшись о прошлом, Гон вертит головой, отгоняя навязчивые воспоминания. В последнее время он часто ловит себя на неутешительных мыслях и втайне надеется, что его психика выдержит. Умом он понимает, что дело надо бы брать в руки и вытаскивать из этой ямы хотя бы себя, но усталость накапливается. Бессонные ночи дают о себе знать темными кругами под глазницами, ощущающимся каждую секунду тяжелым сердцем и мутью в голове.       Он убеждает себя, что дело в зиме, в нескончаемой ночи и жутчайшем холоде за стенами однокомнатной квартиры. Но приходит весна, в марте календарная, в конце мая настоящая. На улице теплеет. Теперь уже солнце практически не исчезает с горизонта, заглядывая в рассохшиеся, на ладан дышащие окна. А каждый стук сердца в груди ощущается как и прежде – тяжким бременем.       У холодильника на кухне все так же пополняется окурками пепельница, лежит в углу пара пачек сигарет, стоит молчание и лишь ночи через день становятся спокойней – они теперь спят по очереди. Точнее Гон спит, а Хисока в свою ночь прикрывает глаза в лучшем случае на полчаса, просыпаясь с немым криком.       К июню ночью сумерки совсем перестают сгущаться, и с очередной зарплаты Гону приходится купить новые шторы. Они плотные, красивые, и в этой квартире они больше похожи на блестящую стразу на продранной в клочья рубашке – смотрятся до боли нелепо, но с их помощью в организме начинает вырабатываться меланин, и, кажется, Гон с тех пор высыпается чуть лучше.       Хисока все так же курит, только теперь уже меньше, и в квартире днями напролет открыты окна, отчего дым больше не скапливается едкими сгустками в Гона легких. Они окончательно привыкают к обществу друг друга, делят на двоих быт, и Хисока иногда готовит Гону завтрак и заваривает чай ближе к восьми вечера – времени, когда кончается рабочая смена.       Постепенно они становятся ближе и духовно. Больше разговаривают, обмениваясь с одной стороны записками, а с другой – словами, а иногда молчат, сидя совсем близко друг к другу. Скомканные отросшие волосы Хисоки в такие моменты обыкновенно разметаются по Гона коленям, и огрубевшие пальцы позволяют себе распутывать клочки сбившихся прядей.       Гон отдал бы все за то, чтобы такие приятности случились раньше. А потом бы разменял это свое счастье на тот день. Но жизнь решила иначе. Решила, что подобие счастья Гон сможет получить, лишь полюбив нового Хисоку, ставшего одной лишь тенью себя прошлого. Гон полюбил. Собственноручно выцепил из лап добровольной смерти. И сейчас своими глазами наблюдает, как человек может оправиться от всего.       Хисоке становится лучше. Гона эти положительные изменения радуют. Иногда он даже ловит себя на испытываемом счастье, когда Хисока за ночь просыпается всего пару раз. А затем случается чудо! В один из дней скоротечно проходящего лета его рыжеволосый демон, заснув в одиннадцать, просыпается только лишь под утро.       Становится спокойней, но тем временем неуклонно приближается дата, отмеряющая год свершившимся и переменившим их жизнь событиям.       Сентябрь подкрадывается на календаре незаметно, переворачивается лист августа, пробегает первая неделя, заметно холодает, вот-вот лужи под окнами начнут покрываться морозной коркой, и Гон пытается делать вид, что ничего не происходит, что дни идут, как обычно, что чай в заварнике все так же распространяет аромат на всю кухню и что Хисока просто по случайности все реже спит спокойно.       Напряжение выкручивается на максимум, когда в один из дней за неделю до той самой даты, в золотых глазах Гон видит потухшие некогда огоньки. Его тело окутывает страх. Он безуспешно пытается что-то узнать, но Хисока упорно игнорирует придвинутый к нему листок и только выдыхает свой неизменный убивающий легкие дым. Гон сердится, боится, но напрямую спросить так и не осмеливается – он давно уже не тот амбициозный юноша, которым был раньше. И рядом с ним также уже совсем не тот искусный похититель жизней, блиставший покоряющей сердца улыбкой. Перед ним изувеченный, сгорбленный, растерявший былую несгибаемую уверенность человек с отросшими, нестриженными замызганными прядями и только-только залечивающейся психикой.       Гон мечтает, наконец, зажить с ним по-человечески. Тихо и мирно. Рассказывает о планах купить новый, не продавленный когда-то неведомо давно диван. Говорит о работе, о вагонах, железе и запахе сырых осенних листьев. Кажется, что Хисока впервые слушает его рассказы с интересом, но в его глазах Гон видит с каждым днем все сильнее разгорающееся пламя, и страх, закравшийся глубоко в сердце, не отступает. Не спасают ситуацию нежные касания, не утишают сдавленную грудь пальцы его руки, ласкающие короткие волосы на загривке, и даже легкие ночные касания губ не вселяют надежду на лучшее.       Хисока становится бодрее, живее разгуливает по квартире, выходит пару раз в магазин с заранее написанным для продавщицы списком и, казалось бы, чувствует себя в разы лучше, стоило бы порадоваться! Но Гон спит тревожней, пробуждается от каждого звука. Ему вновь снится искалеченное жуткое тело, снятся втыкаемые едва шевелящейся Хисоки рукой ножи. И, если бы не обессиленные его мышцы, наточенные лезвия бы унесли его далеко от этих мест.       Пробуждаясь очередным утром после особенно яркого сновидения, Гон вновь прячет теперь заточенный нож и, в очередной раз складывая его в рюкзак, ловит себя на паранойе. Теперь у Хисоки есть ключи и накопленные за долгие месяцы карманные деньги. Теперь он может сделать с собой все, что угодно, если только этого захочет. В такой ситуации спрятанный нож кажется чем-то глупым. Хисока, по всей видимости, считает так же, потому как в очередной день, когда Гон приходит затянувшимся вечером с работы, он протягивает ему бумажку, на который ровным подчерком выведено:       Я хотел приготовить тебе ужин, но не нашел ножа. Ты знаешь, где он?       Пойманный с поличным, Гон отчаянно краснеет и принимается врать, доставая потерянную вещицу из рюкзака и на ходу придумывая историю про то, как на работу он взял с собой яблоко и без ножа он бы его не почистил. История выглядит совсем неправдоподобно, учитывая, что из всех фруктов яблоко Гон бы выбрал для перекуса в последнюю очередь, но Хисока делает вид, что верит, принимает протянутую рукоять и направляется в кухню.       На следующий день нож остается дома. И на еще один, и на следующий за ним, и так, пока не наступает зловещая дата. В ту ночь спит Хисока. На удивление спокойно и безмятежно. Утром он даже улыбается, расписывает Гону приснившийся сон, в котором они вместе плавали в теплом море у берегов песчаного безлюдного пляжа.       И все идет крайне гладко. Ровно до того момента, как после работы, вывернув из-за угла соседнего дома и привычно взглянув в светящиеся окна на последнем этаже, Гон не видит в них зажжённых лампочек. Его сердце пропускает удар. Тревога заполоняет каждую клеточку тела, и он уже не может спокойно идти – срывается с места, за считанные секунды добегает до подъезда, заносится на пятый этаж, отворяет дверь и вместе с привычной тишиной находит в квартире пустоту.       Вещи, собранные с сушилки, аккуратной стопкой лежат на стуле. Диван, использующийся в роли кровати, заправлен, и даже подушки высунуты из-под покрывала, как Гон любит. Пыль вытерта и выброшен мусор. Разбушевавшиеся нервы успокаивает записка на столе: «Буду поздно, захочешь спать, не жди».       Идет время. Узор на обоях расплывается. Желтая лампочка на кухне, отражаясь от залитого зелено-голубой краской стола, бьет по глазам. Гон, впервые с того дня, курит сигарету. Судя по количеству бычков в пепельнице, вот уже третью. Его мысли метаются от надежды к безысходности. Он молится богам, в которых ни капельки не верит, чтобы Хисока просто вернулся.       Сгорбленные плечи слегка подрагивают от тяжести мыслей о безрезультатности вложенных в восстановление Хисоки сил. В голову так некстати приходят вычитанные когда-то давно фразы о невозможности спасти того, кто спасаться не желает. И Гон ощущает себя глупым.       Затем стыдится своих мыслей. Закуривает еще одну и ругает себя за недоверие. Ведь кто сказал, что Хисока ушел довести незаконченное когда-то дело до конца? Хисока уже так давно не давал повода в нем усомниться. И Гон заставляет себя ему верить. Берет себя в руки, разогревает еду и даже успевает пару ложек в себя запихнуть прежде, чем его накрывает снова.       Стрелки на часах убегают глубоко за десять вечера. Все магазины уже давно закрыты, последние продуктовые перестали впускать посетителей уже больше получаса назад, и из любой точки этого города уже давно можно было бы вернуться, но дверь в прихожей так и не скрипит проржавевшими железными петлями.       Остывший чай в кружке терпким осадком покрывает язык – в нем оказалась одна заварка. Телефон молча покоится на столе по правую руку, так и не издав за весь вечер ни звука. Впрочем, у Хисоки телефон потерялся еще года пол назад, когда он первый раз попытался выйти из дома, и с тех пор телефона у него так и не появилось. Гон, конечно, настаивал потратить отложенные деньги, но Хисока был непреклонен и всю сумму хранил в подарочном конверте между оставшихся от прошлых хозяев двух книжек на длинной полке.       Тем временем, в доме напротив гаснут все светящиеся огоньки окон. Часы перебегают за полночь. И единственная радостная мысль та, в которой приходит понимание, что завтра суббота, и, что бы ни случилось, завтра будет выходной.       Истерзавший себя Гон невидящим взглядом буравит пол и вот уже долгое время задается вопросом «как он докатился до такой жизни». Как дошел до того, что совсем растерял доверие? Когда допустил возможность усомниться в его словах? Ведь Хисока обещал научиться жить здесь. У него не оставалось другого выбора. Вернуть былое величие там, в родных и теплых просторах, он не мог. Здесь же, без былой харизмы и без голоса, никаких высот и в помине было не достичь.       Сейчас единственное, о чем бы всерьез стоило думать, так это о продуктах, коих с трудом хватит до следующей получки. Точнее… на двоих хватит с трудом. Одному Гону они и в помине не нужны. Без него ничего ему в этом богом покинутом городе не нужно! И вагоны скрипящие пусть пропадом провалятся под землю! И квартира эта, вся его запахом пропитанная! Одни лишь сигареты пусть останутся на столе и тлеющий огонек меж искореженных трудом пальцев.       Сигареты постепенно успокаивают. Удивительно, но даже самые острые чувства иногда достаточно быстро притупляются. На грани сна и яви Гон почти ни о чем не думает – крошечные обрывки прошлых воспоминаний, не причиняя боли, кружатся в его памяти, и постепенно его тело окутывает сон.       Через открытую форточку с улицы доносится собачий лай. Гулкий и звонкий, он отражается от ободранных кухонных стен, но Гон просыпается от меньшего – звука всунутого в замочную скважину ключа. Почти бесшумно скользит стрежень замка, постепенно входя в сердцевину, а Гон подрывается с табуретки, пытаясь унять заколотившееся тяжелее сердце. Когда он оказывается в коридоре, ничем не изменившийся Хисока застывает на пороге, за спиной пряча пакет. На его старом плаще разбегаются от пояса заломы, его перепутанные волосы клубятся у лица, и его вид, в целом, потрепанный. Но вместе с тем выглядит пришедший неуловимо счастливым.       От сердца у Гона отлегает. Он уже порывается без лишних вопросов обнять стоящего на пороге, как тот, поставив пакет на пол, протягивает ему листок.       На листке голубым карандашом выведены буквы, и, краем сознания еще опасаясь найти в них что-то ужасное, Гон спешно принимается читать, так и не удосужившись впустить Хисоку в квартиру.       Только не возмущайся. Я думал, что вернусь раньше, но эти идиоты муниципальники не удосужились переклеить расписание с летнего на зимнее. В итоге последний автобус так и не приехал. Я пошел пешком. Дошел бы, наверное, лишь к утру, но меня подвезли. Это вообще забавная история, так быстро не напишешь, так что, будет интересно, расскажу позже, а вообще… Я сделал тебе сюрприз. Он сейчас за моей спиной. И с его помощью я хочу начать работать. Не уверен, получится ли, но я очень постараюсь. Да, и еще, спасибо, – это слово в тексте было заштриховано, но его очертания Гон смог разглядеть, – не волнуйся. Я лишь подумал, что будет весьма символично сделать шаг к новой жизни в день, когда со мной случилось все это.       Пока Гон скользит глазами по строчкам, Хисока, беря инициативу в свои руки, заходит внутрь и прикрывает за собой дверь. Он поворачивает ключи в замке намеренно медленно – ощущает давно позабытый стыд и явственно чувствует свою ответственность за то, что Гон встречает его все еще не переодевшийся в домашнее. Время уже, судя по луне, перекатилось глубоко за полночь, а этот давно повзрослевший юноша все еще не спит, вторые сутки подряд. И Хисока осознает свою вину, разделяет с ним чередующиеся бессонные ночи, и каждый раз думает, что лучше было бы уйти из его жизни, оставить этого мальчика в покое. Но так же, каждый раз рядом с ним, он ощущает его заботу, его нежные касания, и не смеет лишать себя их. Это звучит эгоистично. Это было эгоистично. Ведь Гон любил его с самого начала. А Хисока полюбил лишь недавно. Но, когда осознал, что любит, не мог существовать так, как прежде. Он всей душой возжелал, если не отдать Гону всю его заботу, так суметь подарить ее вдвойне.       Он давно уже собирался начать по-настоящему жить заново, и сейчас атрибут новой жизни стоит на полу в коридоре, а испещренные мозолями жесткие руки тянутся к его коробке, разглядывают изумленно рисунок карие глаза, и губы шепчут:       – Ты купил его на те деньги? – в коробке обнаруживается простенький запакованный ноутбук.       Хисока кивает и, не имея возможности пообещать перемены, все так же молча прикасается губами к сокрытому отросшими волосами виску. Он не знает, что будет дальше. Он все еще не уверен, что поступает правильно, оставшись. Он все еще не может забыть прошлое. Он все еще просыпается ночами и оказывается в его объятьях. Он совершенно любви Гона не достоин и вряд ли когда-нибудь сможет понять, почему тот, бросив все, укрыл его от чужих глаз на краю всего света. Но он обещает себе стать ему равным. И увидеть в любимых глазах уверенность в каждом новом дне.       Когда-нибудь эти мечты непременно станут явью, а сейчас все так же моргает лампочка в коридоре, в квартире пахнет крепкими сигаретами и близится время, когда луна, забравшись на небо, не сойдет с него долгий холодный месяц. Будет темно и мерзло, будет пробирать до костей ветер, но будет легче, когда двое измученных людей, под одеялом обнявшись, вместе посмотрят вперед, в их будущее.