последнее письмо.

            — Хах, знаешь, я бы хотел вернуть тот вечер назад. Посмотреть в твои глаза в живую и наконец-то впиться в твои губы жадным и ненасытным поцелуем. Прости меня.       Когда-то эта комната принадлежала молодому парню, что был влюблен по уши в своего друга. Все вещи, техника и мебель — все это на своих местах и никем не тронуто. Смотря на идеально убранную комнату, кажется, что здесь и вовсе никто не жил; не смотрел сериалы по ноутбуку на кровати, при этом с охотным рвением поедая сладости или фаст-фуд. Именно здесь впервые паренек в очках написал стих о влюбленности, переходящую в сумашествие. Именно здесь были прошептаны тихие слова признания…       Приглушенный свет от настольной лампы мягкими строчками ложился на бумагу, позволяя лучше разглядеть и так плывшие строки слов. Свет с трудом освещал что-то помимо бельма на деревянном столе, пока рука блуждала с ручкой меж пальцев. Крупные, грубые руки петляли по поверхности вновь и вновь в поисках чего-то необходимого, но вот чего? Когда поиски закончились, дрожь в теле немного поуспокоилась, а до этого написанный листок сложился вдвое, где после был откинут в сторону. Тяжкий стон усталости пронесся по затихшей комнате. Собраться с мыслями оказалось в разы сложнее, чем до этого. Они путались, терялись и перекрывали друг друга. Смочив губы глотком воды, он начал:       — Ты часто спрашивал меня, что же будет, если твое тело однажды разобьется о холодных асфальт, впитавший в себя тысячи горький слез, — перовидная ручка скользила по бумаге плавно и почти безшумно, выводя плавные и аккуратные буквы, что изредка смазывались из-зя тряски рук. — Я всегда отвечал, что такого не случится с самым солнечным человеком моей жизни, который улыбался даже неудачам.       Руки дрожат лишь сильнее. Лишь бы успокоиться вовремя.       Стоит сделать глоток воды — и внимание шатена привлекает стопка писем в углу стола.       — Знаешь, кажется, я все-таки ошибался. У тебя было полно проблем, которые ты скрывал и хранил в себе, пытаясь протолкнуть те как можно дальше в глотку и молча проглотить, так, чтобы не один нерв твоего лица не дрогнул от боли. Я знаю, что ты даже пробовал принимать наркотики, лишь бы успокоиться и расслабиться на мгновенье, — вновь остановился, дернув рукой на точке и продолжая. — Ты всегда выслушивал мои жалобы на проблемы, которые взялись из ниоткуда, и пытался помочь, глотая свою обиду за мой эгоизм, ведь я ни разу не поинтересовался о твоих.       — Ты натягивал улыбку, даже когда на душе было паршиво, а камень на груди тащил на дно все сильнее, — легкая, мимолетная улыбка скользит в чужой памяти, прежде чем оскалиться. — Твои руки вечно были в царапинах, которые я скидывал на несуществующее домашнее животное, что было слишком игриво. Только его никогда и не было, от чего на душе лишь тяжелее. Тебе было плохо после наших вечерних встреч или звонков, ведь ты чуть ли не бился в агонии от страха в неизвестном, а так же от безответных чувств.       Остановившись, он повернулся к окну, замечая первые лучи рассвета. Уже около четырех утра, шатену следует торопиться.       — Я думал, что понимал тебя. Но это было не так. В твоей голове бушевали ураганы эмоций и тревожных мыслей, что лишь больше поглощали тебя с каждой встречей. А ты лишь продолжал улыбаться мне через монитор экрана, игнорируя проблему.       — Ты и вправду любил меня, а что сделал я? Сломал тебя окончательно и начал невольно радоваться этой поломке, будто насмехаясь и желая играться лишь сильнее с каждым днем. Боль должно быть поглотила тебя с головой, доводила до коликов в животе и помутнения в глазах.       — Я люблю тебя, Киса, очень сильно и желанно, как ты и представить не мог. Я готов вырвать твое сердце и хранить его в витрине, как экспонат в музее, а лучше спрятать его где-то в более безопасном месте, чтобы наверняка сказать, что оно принадлежит лишь мне одному и никому более. Эгоистично, правда ведь?       — Только вот ты никогда не узнаешь об этом, ведь ты всегда считал иначе, я прав? В ту ночь ты признался мне, а я отверг твои чувства, доведя до точки невозврата. Я думал так будет лучше, но для кого? Сам не знаю.       В голове всплыл образ Тетты, что, глядя в экран монитора, напряженно скривился в улыбке, как бы застывая с ней. Шудзи представил, что младший — его личная статуя. Та, которая бесценна и столь прекрасна. Та, которая чудесно украсила бы его квартиру своей невероятной красотой.       Блондин смущено попрощался и сбросил вызов, а Ханма продолжал тупо пялиться в экран, пока тот не потемнел, скрывая из виду и их общий чат, где был написан статус юноши: был(а) в сети 03:45.       — Я жалею, правда жалею, что не сказал тебе правду. Я лишь боялся причинить тебе вред. Думаю, у нас получился бы прекрасный дуэт. Мне жаль, что я тогда не перезвонил тебе и не объяснил ситуацию. Жалею, что, мать его, был таким эгоистом! Я не знаю, что еще можно тебе написать…       — Надеюсь, в том месте ты наконец-то нашел покой и спокойствие. Люблю тебя, твой негодник Шудзи.       Шатен аккуратно складывает бумагу пополам, судорожно вздыхая и загибая уголок на том. Он откидывает его в стопку таких же писем на краю стола. Они содержат точно такой же, идентичный текст, те же буквы, те же строки и те же признания на чистоту. Ровно сто одинаковых писем, которые Тетта уже никогда не прочитает…       Медленно выходя из-за стола, парень выключает свет лампы. Тяжко сопя и падая на кровать, он засыпает, свернувшись клубочком. Это был его последний день жизни. Время смерти 03:45.       Они любили общаться всю ночь напролет.