Правосудие будет быстрым и неумолимым

*** - Сквайр Аномен, тебя часто видят в неподходящей компании, - сказал ему сир Райан, и Аномен с трудом сдержался, чтобы не взорваться. Сир Райан предпочёл бы, чтобы сквайра Аномена видели исключительно на заднем дворе, а ещё лучше в другом городе, но никак не в светлых залах Ордена, и Аномен это прекрасно знал. Сир Райан Троул должен был бы стать его наставником. А стал рыцарем, держащим Аномена как сумку без ручки: зачем нужно непонятно, выбросить не получится, использовать неудобно. Сир Райан Троул, несомненно, никогда не был замечен в неподходящей компании. А замужние дамы, живущие в элегантных особняках в правительственном районе - компания вполне рыцарю подходящая. Если посещать их только по ночам. - Сир Райан, орден мог бы дать мне поручение, соответствующее моим способностям... - Тебе прекрасно известны обязанности сквайра, - пробрюзжал старик-паладин, проходящий мимо. - Продвижение достигается служением, сквайр, а не хвастовством. - Я служу ордену верно, - процедил сквозь зубы Аномен. И вечером снова пошел к солёным докам, к грязной таверне, где сегодня она должна была стоять вышибалой. Потому что его единственный выбор - это был выбор между шатанием под окнами отцовского дома, чтобы увидеть тень Мойры, поймать её профиль в освещённом окне и хотя бы этим знать, что она ещё жива, или одиночеством у себя в каморке пока остальные сквайры будут хохотать в трапезной. Им по 17, другим сквайрам, и к 20 заветное "сир" уже станет добавляться к их гордым, благородным именам. Ему 25 и его продвижение должно достигаться служением. Фосса подобрала в цирке («Десять серебряных,» - горько говорит она, «Мне дали за цирк 10 серебряных, кого мне убивать, драконов, чтобы мне начали давать золотые?!») маленькую, похожую на котёнка, ошеломительно красивую эльфку, и теперь та тихонько сидела в углу таверны в те ночи, когда Фосса работала, и даже самые отчаянные из моряков не решались подкатывать к эльфке, потому что проклятая девка-вышибала умела ломать кости в самом паскудном месте, в ключицах. А сломанная ключица - это невидимое внешне и очень противное повреждение, недели тупой, ноющей боли. Она тратила деньги своему эльфийскому котенку на супы и калимшанские яблоки и охраняла её свирепее, чем волкодав стадо своих овец. Аномен, впрочем, проморгавшись от ослепившей его поначалу эльфийской красоты, словно и не видел её, приходя к своей тощей вышибале в драной куртке. Порой он завидовал той легкости, с которой она убивала головорезов, что приходили за ее жизнью и ее тощим кошельком; той легкости, с которой она с согласия хозяина избивала совсем уж зарвавшихся пьяниц до полусмерти, воздавая им всем по заслугам. Негоже рыцарю остолопам морды красить, сказала она ему. Негоже. Рыцарю гоже служить и смиряться, только вот Аномен не рыцарь, и руки у него чешутся после разговоров с Райаном Троулом. Если служить, вот этими самыми руками, день за днём, можно, то и опятнать их в крови местной мерзости, может быть, тоже?! По крайней мере, это было бы хоть что-то, отличное от наблюдения и бездействия, от молчаливого соблюдения закона, который обходят, покупают и на который плюют. Как Тебе это удается, Страж? Как Ты можешь стоять там, высокий и могучий, каждый день наблюдая за злом, маленьким и таким привычным, что оно расползается повсюду, как Ты можешь видеть все это и оставаться лишь Наблюдателем? Пьяницы, что хвастаются, как они научили своих жен вести себя (и у каждого из них голос как у Кора). Воры, пришедшие отпраздновать крупную добычу. Убийцы, планирующие следующее нападение. Моряки, у которых нет другого развлечения, кроме как пытаться дать пизды тихой женщине с голубыми глазами, которая стоит у дверей таверны, словно статуя, неотрывно глядя на темное недвижимое море. Как Ты можешь наблюдать за всем этим, Наблюдатель, и Твое лучезарное сердце остается спокойным? Её, впрочем, не было и в тот день, и на следующий, как и её красавицы-эльфки. Вернулась она только через несколько дней и ее лицо было изуродовано едва зажившими ранами от когтей, а у сквайров в ордене - только и было рассказов, как какая-то девка-северянка, говорят, нашла культ этих безглазых и талосианцы заплатили ей звонким золотом. - Почему ты не позвала меня присоединиться к твоей благородной миссии, моя леди? - спросил он, и по его беззвучному его зову к Хельму раны на её лице затянулись в тонкие белые полоски шрамов. - Я не думала, что вам, рыцарям, разрешено путешествовать с такими как я, - Фосса пожала плечами. - Я как член Ордена прослежу, чтобы твой путь соответствовал пути справедливости и праведности, - сказал Аномен так, как сказал бы это Райан Троул. Впрочем, на его языке слова эти казались пустыми, полыми, словно никакого настоящего значения за ними нет - и никогда не было. - Я еду куда-то в предместья, в замок каких-то Дарисов. Одна из этих Дарисов, Налия, наняла меня, чтобы освободить свой замок – то ли там осада, то ли он уже захвачен, она толком не объяснила. Перспективы оплаты так себе, но я думаю, если уж неё есть целый замок, то и мне золотом не поскупится заплатить. - Д'Арнисы, наверное, моя госпожа. Очень древний род, хоть и не самый богатый. Что ты собираешься делать одна с осаждённым замком? Армии могут стоять осадой месяцами, а ты – одна женщина. - Я кого-то или что-то убью, - спокойно хмыкнула она. - Это единственное, что я умею. Убивать. Но в этом, поверь уж мне, я достигла настоящих высот. Ты... Если захочешь меня сопровождать, увидишь сам. Когда он подал прошение, чтобы сопровождать северянку в её поручении по освобождению земель Д'Арнисов, старик секретарь бубнил тихонько себе под нос: - А они с нашего налога каждый медяк снять пытаются, все ноют, что налог на содержание ордена высоковат... Пусть сами теперь хлебают. Иди, сквайр, пускай, как они нам дают, так и мы им дадим. Сквайра им, пускай потом про налог наш ещё поноют. Прелат подпишет твоё обращение. Прелат подписывает, иногда даже не читая, те бумаги, что приносит ему секретарь. А из другой стопочки, той, что секретарь отложил отдельно, не подписывает. Они знают друг друга полжизни, эти два старика, и иногда непонятно, одна ли голова у прелата Ордена Сияющего Сердца или две. *** За ночь на жаре собачьи тела превратились в вонючее месиво, где на скользких бордовых костях пировали полчища мух. Даже Аномена подташнивало, а Налия так и вовсе вышла, сжимая кулаки, не в силах взглянуть как деловито и спокойно Фосса раскладывала собачье мясо по мискам, уверенными движениями вспарывая сухожилия и отделяя конечности и головы. Гнилое мясо она уверенно разрезала на аккуратные куски, оставив четыре собачьи головы лежать рядком у ворот замка Д’Арнис. Она вообще была очень аккуратна, Фосса. Собачьи головы, лежащие рядом столь безупречно-ровным, словно эту линию провели по линейке, подтвердили бы. Если бы ещё могли. Награда за верную службу, которую каждый из них нес замку годами, подумал Аномен, и эта мысль заставила его рот скривиться. Вся награда, которая ждет тех, кто верой и правдой служил своим хозяевам, и защищал, и послушно ел брошенные им кости. Продвигаются через служение, Аномен. Или умирают, если твоему хозяину ты нужнее мёртвый, чем живой. - Его звали Рекс, – сказала Налия тихо, так тихо, что сначала Аномену показалось, ему послышалось. – Вот того, с черным ухом, звали Рекс. - А теперь его зовут Труп, – ответила Фосса коротко. – Бери миску с Рексом и идем. Ее руки не дрожали, когда она разделывала собак и когда вспарывала горло незадачливым грабителям, не дрожали, когда она всаживала стрелу в глаз троллю, не дрожали, когда она отодвигала с прохода кровавые лохмотья, оставшиеся от слуг в замке Налии. Не дрожали никогда, спокойные, ловкие, умелые руки женщины, умеющей убивать так легко, как иные вышивают бабочек на бархате. Не дрожали никогда, даже в те моменты, когда она пересчитывала свои монетки: медь, серебро, да проблески золота, и оттого она была похожа на голодную уличную собаку, у которой вместо ужина – гнилые кости, а за окном пируют мясными пирогами. И Аномен вспоминал, как сам собирал монетку к монетке, только чтобы купить себе доспехи, и лишь молчал когда ему казалось, что она временами подворовывает у зазевавшихся дам и господ. Не выясняя, кажется ли ему, или это правда. Аномену казалось, что его собственные руки становятся тверже, просто глядя на нее. Потому что она стояла за его спиной, она всегда была за его спиной, чуть в отдалении, выбирала, не спеша и не торопясь, момент пустить в ход свой огромный, с нее ростом, северный лук – такой не терпит спешки и стрелу на нем долго не подержишь, она натягивает его одним выверенным движением, и, учитывая его чудовищный вес при натяжении, она не смогла бы продержать его натянутым дольше короткого мгновения, нужного на выстрел. Но именно из них крестьяне на севере разбивают конный рыцарский строй во время войн и восстаний, потому что длинные луки и стрелы с игольчатым стальным наконечником пробивают кованное железо и прошивают насквозь коней. Оружие крестьян, конскриптов и браконьеров. Медленное, смертоносное и беззащитное. Она стоит за его спиной, и, если кто-то обойдет его, чтобы снести ей голову пока она выбирает момент для выстрела, она умрет. Когда-то Аномен мечтал стать рыцарем, чтобы его мать, и сестра, и все беззащитные, обделённые, попранные так же могли стоять за его спиной. Но оказалось, по-настоящему важным для Аномена было лишь чтобы кто-то нуждался в его широких плечах, чтобы чья-то жизнь и чья-то смерть зависела от того, что его рука тверда и не подвел щит. Этого достаточно, чтобы его руки не дрожали. Из всех аспектов Хельма только этот, без сомнения, был его аспект: Защитник. Великий Страж. Не молчаливый и холодный Наблюдатель, не властитель строгой иерархии, а Защитник. Щит. Крепкая, широкая спина. У него никогда не было шанса узнать, каково это, когда кто-то полагается на его щит и спину, когда кому-то нужны его широкие плечи, когда именно он, его мощь, мастерство и щит позволяют кому-то выжить. Когда кто-то вверяет его крепкой спине свою жизнь, чтобы он стал ее живым щитом, а она – достаточно доверилась ему, чтобы взять с собой этот беззащитный в ближнем бою лук. Мойра запретила навещать её, мать запрещала повышать голос на отца, а солдатам, которыми он командовал, больше нужен был орущий сержант, чем защитник. Только Фосса попросила стать её щитом. Этого оказалось достаточно, чтобы сделать его непобедимым. Его щит был неприступен, он мог бы стоять один, сдерживая щитом дыхание дракона, и его руки не дрожали бы. Налия понесла миску с Рексом к лестнице в подвал, подсаливая гниль слезами. В подвал Фосса спускалась одна, тихая, тощая тень, умеющая проскользнуть в любую нору. Тогда она и заметила их, уродливые, страшные тени за решеткой и рядом с ними остатки погрызенных собачьих костей, расколотых пополам могучими челюстями. Она долго наблюдала за ними, а вернувшись, предложила Налии принести Рекса и Спота в жертву, чтобы они могли перебить наевшихся сонных амберхалков и сами остаться в живых. Сейчас она снова проскользнула в подвал, оставив их ждать на лестнице, а вернувшись, сказала, что твари ещё не голодны, нужно ждать. Налия ушла к дальней стене, так и сжимая миску с Рексом и тихонько подвывая на одной ноте. Аэри попыталась утешить её, напевая сонную песенку с толикой магии, чтобы Налия хоть немного поспала. Фосса села под бок к нему, рядом, и Аномен накрыл её руку своей. - Дай ей отдохнуть, моя леди... Ее дом разрушен. - У тебя есть дом, Аномен? – спросила она, и привычная боль и злость прокатились вверх по его позвоночнику густой волной. - У меня был дом, моя леди, – горько ответил он. Он умолял Мойру уйти от отца, он обещал, что возьмется за любую работу, что согнет спину в любом поклоне, что будет просить милостыню, если только она оставит это пьяное ничтожество. На лице ее под слоем белой эльфьей пудры, что должна была придать её измученному лицу здоровое сияние, выделялась желтизна синяка на скуле. - Я не могу, братик. Он... Каким бы он ни был, он пропадет без меня, понимаешь? Помнишь, что мама говорила? Да и он не всегда такой. Я знаю, ты всегда думал по-другому, но он меня любит, и я не могу оставить его одного. Я уверена, на этот раз он выкарабкается, он мне обещал, теперь все будет по-другому. Да, он помнил. Он до сих пор помнит, что говорила мама и как она запрещала ему защищать ее или Мойру, потому что сын не имеет права поднимать голос, а тем более руку на своего отца. Закон людей, как и закон богов, гласит, что отец - глава семьи и имеет право карать и миловать по своему усмотрению. Даже если отец - никчемный пьяница, который каждый день превращает жизнь своей жены и дочери в ад. Даже если Аномен ещё в свои 15 лет с легкостью остановил бы руку отца и вбил в него достаточно уроков, чтобы тот не смел даже прикасаться к матери или Мойре. Но мать сказала, что отречется от него, если он пойдет против закона Хельма, и поэтому Аномен стоял смиренно, склонив голову и исполняя свой сыновний долг, пока отец карал и миловал, и в конце концов свел мать в раннюю могилу. Ее богом не был Защитником. Ее богом был Наблюдатель, чей закон – тверже стали и не способен гнуться. Она не нуждалась в его защите, она хотела, чтобы он выполнял свой долг. Мертвые собаки тоже безупречно выполняли свой долг, пока не превратились в мясо, которым накормят амберхалков. Таков уж он, путь долга. Рука Фоссы в его руке была тверда, как и всегда, но её голос чуть дрогнул. - И у меня когда-то был дом. А теперь только кости. Но у нее хотя бы есть кто-то, к кому можно вернуться. - Она осталась с моим отцом, моя сестра. Мойра, я рассказывал тебе про неё. Я ей предлагал уйти, пусть даже сквайрам и платят медяки, но я бы нас вытащил, как угодно вытащил бы. А она осталась там. - Я так понимаю, у неё сейчас непростая жизнь, учитывая, что ты говорил о своем отце. - Она в сущем аду, моя леди, а я бессилен облегчить её долю. Я предлагал ей уехать со мной, когда я сам поклялся, что больше ноги моей не будет в доме Кора, но она предпочла остаться и выполнить свой дочерний долг. А теперь она запрещает навещать её или писать. - Мою сестру забрали эти ваши Волшебники в Рясах, а мой дом теперь груда камней и больше ничего. Налии хотя бы есть кому мстить и кого ещё пытаться защитить. Фосса какое-то время помолчала. - К тому же, - добавила она, - после всего что я сделала, моя сестра не захочет меня больше знать. То, что я сделала, не просто разбило ей сердце, она больше никогда не назовет меня своей сестрой. - Ты сожалеешь, моя леди? Аномен задал этот вопрос, не расспрашивая, что же она такого сделала. У него были основания, зная её, предположить, что рассказ... Рассказ мог бы стать чем-то, что сквайр Ордена Сияющего Сердца не хотел бы слышать. (А ведь знать, что дела обстоят именно так, и не расспросить, - предательство, понимал Аномен, обращаясь к хельмовым законам внутри себя, выученным наизусть. Но если Ты наблюдаешь и молчишь, то и Твои слуги могут сделать то же, Страж. Разве не так Ты видишь долг? Разве не это Ты делаешь день за днем?) - Нет, - она покачала головой и стряхнула с рукава спекшуюся от крови в комок собачью шерсть. – Я сделала то, что посчитала верным. Может, это и было ошибкой, но тратить силы на сомнения я не стану. Я спасу Имоен, а уж хочет она меня знать или нет, это её дело и её право. Она замолчала, глядя на обрывок собачьего уха в миске. А Аномен думал, что отдал бы все, тысячу раз бы согнулся как положено перед Райаном Троулом, если бы Мойра могла стоять за его спиной. Фосса подвинулась к нему ближе, почти под самый его бок, и неожиданно остро захотелось обнять её, накрыть плечи тяжелой рукой (он мог бы буквально обернуть себя вокруг неё, если бы захотел) и знать, что хотя бы кого-то он может закрыть своим плечом. Даже если это женщина с тоской в глазах, что умеет только убивать. *** Иногда Аномену хотелось ударить ее, встряхнуть изо всех сил, взяв за шкирку, чтобы она болталась в захвате, клацая зубами, когда она проходила мимо любой несправедливости, не останавливаясь и не вглядываясь слишком уж пристально, проходила мимо греха и грязи, проходила мимо нарушений законов людей и богов. Хотелось наорать на неё: неужели она действительно ничего не чувствует, ни гнева, ни боли, ни неправильности всего этого?! Когда толстяк в Медной Короне ведет за собой девчушку в ошейнике и на поводке – и такие услуги есть в прайс-листе, - а ведь ей было не больше двенадцати, тощей, подростково-нескладной, а Фосса прошла мимо, не дрогнув. Когда женщины трущоб обходят закоченевший уже, покрытый свежими, чистыми капельками росы труп мальчишки-сироты. Когда в правительственном районе какой-то дворянин орет Аномену с пьяных глаз, что это его город, а весь этот ваш Орден может ему отсосать (и снова голос его так похож на голос Кора). Как богач бросает горсть медных монет тем, кто убивает и умирает на арене для его развлечения. И мимо всего этого Фосса проходит, едва удостоив происходящее взглядом. Трущобы нафаршированы рабами, как индюшка в первый день года - яблоками. Здесь, в трущобах Аскатлы, проходит транзит живого товара с юга в восточные и северные регионы; здесь рабов перекупают, перевозят дальше по суше и морю, здесь их сортируют, и никто не тратит время и деньги на похороны отбракованного товара. Рабство в Аскатле запрещено. Ни одного официального закона об обращении с человеческой собственностью не существует. Ни одного раба не значится в накладных и описях. Каждая девушка для развлечений, каждый гладиатор в Медной Короне подтвердил бы (и подтверждал не единожды любому чиновнику), что он не раб. Старшие члены Ордена говорят, что бороться с подпольным рабством - все равно что пытаться убить огромного, регенерирующего многоголового монстра, нужно быть очень осторожным и взвешивать каждое действие. А Аномен всегда хотел ответить: так возьмите хорошую булаву и крушите головы по очереди, одну за другой, пока не останется ни единой головы. "Ты юн и еще не знаешь жизни, оруженосец", - сказал ему однажды седой паладин в золотых доспехах, которого редко можно увидеть в штаб-квартире и который считается любимцем Торма. "Рабство побеждается не на поле боя, а за столом переговоров. Мы должны действовать осторожно, иначе от нас будет больше вреда, чем пользы". (Посмотри на эту девчушку, на её солнечную улыбку от уха до уха, тело синее почти от макушки до пят, на её пустые, мертвые глаза, по которым видно, что часто такие сидят на лотосе волей своих мучителей, и скажи ей, что не хочешь причинить ей вред, паладин). Однажды Аномен все-таки наорал на Фоссу, после того как они снова покинули "Медную корону", так ничего и не сделав, и она села прямо на землю, глядя на него снизу вверх ясными голубыми глазами. Неживыми глазами женщины, которая больше ничего не способна испугаться и никому не способна искренне сопереживать, потому что вся её душа, способная на живое чувство, давно истрачена. - А твой бог, он знает, что делать? Он же Великий Страж, он обещает защиту всем, так где же эта защита?! Она на мгновение замолкла, а затем опустила голову на колени. - Орден карает и защищает во имя Хельма и Торма, моя леди, когда законы людей и богов забыты! Если бы не Орден, боги наверняка давно покарали бы людей за такие грехи! - Ты в это веришь? – тихо спросила она. – Правда веришь? Я думаю, мы, люди, вообще всё это делаем сами. Все самое худшее и уродливое мы, люди, делаем своими руками, как и любую форму воздаяния может принести только человеческая рука. Я никогда не видела, чтобы боги кого-нибудь покарали. - Откуда тебе знать что-либо о законах богов, ты просто наемница, ты сама часть этого отребья, неудивительно, что у тебя ни малейшего представления о кодексе веры! - Я – один человек, Аномен. Против 30 вооруженных людей с луками и мечами. Я не умею никого карать высшей силой. Все, что я умею - это убивать, если захочу и у меня будет такая возможность. В отличие от бессмертных стражей, мне приходится здраво оценивать ситуацию. Гнев, душная тошнотворная волна, которая застилает его глаза и сердце горячей пеленой. Гнев, который гложет его изнутри каждый раз, когда он предстает перед сиром Райаном Троулом, который не заплатил ни единой медной монеты или капли крови за свои сияющие доспехи и лучезарное сердце. Гнев, который - и об этом ему говорили и прелат, и священники - он должен научиться смирять. Но он так и не научился. Неделю спустя они в очередной раз вернулись в Корону, на этот раз через канализацию, и его леди, пропахшая дерьмом, сломала Лехтинану обе малоберцовые кости, подрезала сухожилия на локтях и под коленом и сделала два тонких надреза на горле, задевая вену, но не артерию, чтобы он истекал кровью медленно и больно. Достаточно медленно, чтобы каждый гладиатор и каждая девушка для увеселений, которые теперь уже больше не рабы, могли подойти к умирающему, которого на держала, запрокинув его голову – смотри, мразь, смотри - и плюнуть ему в лицо. Держала его твердой, сильной, злой рукой. И Аномен не остановил её. Налия повторяла "не надо, не надо, не надо", и Аэри вскрикнула, побледнела и отвернулась, но Аномен только стоял рядом с Фоссой, глядя на напряженные, почти не рельефные, но сильные мышцы её твердой руки. *** За свою службу в замке Д'Арнис он получил только холодные слова, которые, возможно, должны были вдохновить его, но лишь унизили. "Верная служба будет вознаграждена в свое время, сквайр Аномен". Пять лет назад он верил в эти слова всем сердцем. Теперь они кажутся издевкой. Она ждала его в баре Митрест, и в ее глазах он прочитал понимание и печаль. Никто не заплатил ей и медяка за дюжины троллей, людей и юань-ти и четырех мертвых собак, а она отдала Налии все деньги, которые нашла на теле покойного лорда. Вынесла неплохое снаряжение, конечно, но и то оказалось непросто сбыть с рук: лавки оружейников были готовы взять за процент от продажи, но не заплатить вперед. Очень уж оно дорогое, за такое не платят как за партию дрянных мечей для конскриптов, такое может очень долго лежать, ожидая своего покупателя. А сама Фосса убивает, а не грабит. Подворовывает, если это кажется ей легким и удобным, но за честное дело ждет честной оплаты. - По крайней мере, вас, рыцарей, кормят с казённого стола. - Я не рыцарь, - сказал он ей. - Я еще не прошел через Посвящение. Я сквайр. Он сжал челюсти, готовясь к ее ответу, потому что уж ей-то, сливкам отребья, первой среди сбора, он не позволит оскорблять себя. - Ты Аномен Делрин, - очень тихо и куда мягче, чем он ожидал, произнесла Фосса, накрывая его руку своей. - И я полагаюсь на твой щит. Мне этого достаточно. Аномен отдал возможно и не большую, но самую значимую часть своей жизни, чтобы стать частью Ордена. Его приняли из жалости, его матери, когда-то высоко стоявшей в рангах церкви Хельма, пришлось за него буквально умолять на коленях, припоминая старые долги, - а это было так унизительно, что худшего начала и не придумать - он служил, и слушал нотации, и как мог, как получалось, старался как можно лучше выполнять каждую работу и каждое задание, которые ему давали, глядя на то, как легко сыновья знатных семей продвигались вверх и как каждый шажочек давался ему тяжким трудом. Видит Страж, он жил каждый день, словно на поле боя, повторяя одни и те же мертвые слова о смирении, о гордыне и о хвастовстве, о служении и кротости, о долге. Он повторял догмы и принципы веры, повторял их в надежде, что, если каждую фразу будет произносить как рыцарь, он, наконец, станет рыцарем – зная, что звучит напыщенным идиотом и ненавидя себя и всё вокруг за это, и хотел бы иначе, но не получалось. Повторял их до тех пор, пока они не потеряли свой смысл, может быть, в них вообще не было никакого смысла, может быть, это всегда было лишь нагромождение пустых, бессмысленных слов. А может быть, он просто не умел произносить их так, чтобы они шли от сердца. Он был недостаточно смиренным, недостаточно кротким, он был полон гнева, гордыни и бахвальства, а иные утверждали, что он даже не понимал по-настоящему заветов своего собственного бога. Всего в нем было недостаточно. А она, девка-убийца с жилистыми, сильными руками, стоит у него за спиной в каждой схватке, и ей этого достаточно. Вечерами, когда тени и отсветы, отблески огня подчеркивают резкость её черт, одновременно симметричных и слишком уж жестких, чтобы быть по-настоящему красивыми, Аномену часто кажется, что в ней есть что-то собачье: тогда она похожа на тонконогую борзую, которой хотелось бы прижаться к человеческой руке, положить мосластую голову кому-то на колени, лечь у чьих-то ног, плямкая мягкими губами и ткнувшись носом в стопы. Так же тихо, молча, безнадежно и отчаянно, как и он хотел бы, чтобы его руки, и его спины, и его щита было кому-то достаточно. *** За неё цеплялись лишь калеки. Красотка эльфка, которая смотрела на Фоссу мягкими кошачьими глазами со смесью обожания и ужаса и следовала за ней, куда бы та ни повела. Слабенькая, едва оперившаяся чародейка, благородной крови и высокому положению которой можно было бы позавидовать и которая хвасталась без устали тем, что всегда помогает бедным и слабым, а сама не могла даже робы себе зашнуровать без помощи. Мрачный рейнджер, который держался особняком, но в то же время явно жалел ее. Вор с всегда приветливой улыбкой, в дружелюбии которого чувствовалась тень открытой могилы. И Аномен, сквайр 25 лет, который приходил к ней со своими сомнениями, тревогами и мыслями, потому что ему больше не к кому было прийти. Больше никого нет, мать умерла, Мойра запретила навещать ее, для всех сиров он всего лишь сквайр, а для всех сквайров ему 25. И некому ни в одном из сияющих залов и ни в одном из лучезарных сердец было предложить ему хоть что-то кроме проповедей. Некому было напомнить ему, что когда-то он мечтал стать рыцарем, и эта мечта вела его, сияла перед ним, как далекая зарница. Когда-то он верил в эту мечту, гордился ею. Правосудие будет быстрым и неумолимым! Он будет рыцарем, он может быть рыцарем! Но по мере того, как дни службы становились длиннее и скучнее, остались только одиночество, сомнения и гнев. Фосса и сама льнула к своим калекам, заботилась о них, как сука-гончая о своих щенятах, тратила деньги на их прихоти, цеплялась за них и охраняла их. Она слушала Аномена, обнимала и успокаивала, но там, где Мойра могла развеять его сомнения мановением ладони, своей несгибаемой верой во все справедливое и хорошее, Фосса не могла дать ему ничего, кроме угрюмого принятия. О своем происхождении она рассказала ему сама, с тем ей одной свойственным равнодушием, которое явно свидетельствовало – кипевшее в её душе, будь то гнев или боль, отрицание или торг, всё это отгорело и отболело, оставив лишь мертвое молчание принятия. Сказала: знаешь, в какой-то момент я поняла, что всегда была такой, зная или не зная. А значит, знание ничего по большому счету не меняет. А принять себя, в конечном итоге, значит успокоиться, просто успокоиться. Я всегда была такой. Это я, это я: когда разучивать стойки и положения стоп было мне так легко, словно тело мое выучивало эти навыки само, как только что родившиеся ягнята учатся шагать и сосать – учатся, потому что это знание заложено в них инстинктом. Я – телосложение, какому свойственно легко набирать сухую и выносливую мышечную массу, я – чувство равновесия и ритма; я – быстрота реакции и гибкость тела; я – мягкий неслышный шаг и ловкие ладони; я – всё это, слившееся воедино в том танце и той сцене, что всегда была моим настоящим домом, я – это моя природа и моя порода. Я была собой и когда совершенная, как у самого хитроумного механизма, красота человеческого тела представала передо мной в своей бесстыдной, абсолютной наготе на рисунках – и завораживала меня почти до оторопи; и когда потом эта же красота встречала меня под вскрытой поверхностью чьей-то кожи, вызывая страх именно тем, что мне не было жутко, мне по-прежнему было красиво; и когда я так к этой красоте привыкла, что теперь отмечаю её лишь мельком, а оргазмический восторг садиста чужд мне, он лишний, он мне мешает; я была собой и собою останусь. Я была собой и когда разрешила себе принять то, что умею я только и исключительно убивать, и научилась убийством выражать всё, от мести до благодарности; когда сделала свою твердую руку проводником любого чувства, потому что иначе я не умею; когда я нашла в этом свой покой и позволила себе в покое пребывать, не тревожа вод души рябью; я была и останусь собой, я то, что я есть, Аномен. Мое происхождение и я – это одно и то же. Про неё никогда не хотелось сказать, что она отродье Баала, огрызок зла, семечко чужой силы, отродье чужой жадности и злобы, бродящая по Торилу, принося хаос. Нет, Фосса – дочь бога, управлявшего когда-то частью домена смерти. Дочь бога. Полубог - и получеловек. Ихор течет в ней один к одному с жиденькой водицей смертной крови. В это всегда было легче поверить, нежели в то, что когда-то её выносила и родила смертная мать, а сама Фосса была девчонкой с тонкими косичками и широко распахнутыми, голубыми как горные озера глазами. Там, на глубине, на морском дне, где вечная тьма окружает рыб самых странных, словно выдуманных больным разумом, а не созданных природой – деформированных, уродливых, безглазых, зубастых, ползающих на брюхе в песке этой тьмы, освещая себе дорогу растущими прямо из головы фонарями – там очень тихо. Наверное, им тоже безразлично, этим живущим очень глубоко, в вечной тишине безвременья тварям, кто счел бы их чудовищными, извращенными монстрами. Они – то, что они есть, и живут сами с собой так, как умеют. - Значит, ты ведешь постоянную борьбу со своими темными побуждениями? - А зачем? Иногда мои импульсы полезны, иногда нет. Я не разделяю свои импульсы на свои и чьи-то ещё. Всё это – я. Однажды он попросил у нее прощения за свои вспышки гнева, регулярно опаляющие её в разговоре, к которым она, впрочем, всегда относилась спокойно, но она ответила только, что странно просить прощения за часть самого себя. - Если бы не твой характер, закончил бы как жрецы Илматера, проливающие слезы, когда кто-то обшаривает их карманы. - Я годами пытаюсь обрести больше смирения, моя госпожа. Мне… не всегда это удается. - Может быть, в тебе просто нет смирения, - сказала она. – Зачем пытаться раздуть в себе что-то, чего в тебе попросту нет? Чтобы смиренно служить. Чтобы исполнять свой долг. Чтобы, наконец, отринуть гордыню. Чтобы быть всем, чем он не является. Разумеется, на это он снова ответил ей рявкающим криком, а Фосса едва не рассмеялась, обнажая белые зубы: ты все ещё ходячий учебник смирения, как я вижу. *** Пятки у повешенного были чистые и мягкие, без единой мозоли. Он давно окоченел и теперь висел неподвижно, как бревно, только его черные волосы длиной до подбородка развевались по ветру, закрывая его лицо, как тонкая похоронная вуаль. Мэр Трейдмита Логан Коприт хмурился и подрагивал на промозглом ветру, избегая смотреть на повешенного. Фосса в это время деловито осматривала ноги трупа, задрала немного штанины, чтобы получше рассмотреть татуировки, а затем повернулась к Коприту и спросила его, был ли это друид. - Да, - Коприт нахмурился еще больше, как будто у него на язык прилипло что-то кислое и ничто теперь не может заглушить этот вкус. - Толпа требовала хоть какого-то правосудия. Я держал его в тюрьме так долго, как мог, но они бы просто подожги здание, если бы я его не повесил. - Если на город нападают дикие звери, друид кажется очевидным козлом отпущения. Атаки прекратились? - Нет, - мэр Трейдмита все же взглянул на висельника, угрюмо и словно бы обвиняюще: мало того, что пришлось мучиться, отдавая тебя на повешенье, так ещё и зазря. Кого теперь потребуют вздернуть, когда эти обезумевшие волки и медведи все идут и идут, чтоб их? - Он был виновен в том, в чем его обвиняли? – спросил Аномен, глядя на гладкие белые пятки трупа. - Да какая теперь разница, - сказал мэр. - Немного южнее раньше была роща друидов, вечно они там костры свои жгли. Теперь костры погасли и звери нападают на город. Конечно, я рассчитывал, что он хоть живой, хоть такой вот, но чем-то да поможет нам. Но не вышло. Чтобы ноги оставались такими гладкими, без единой мозоли, его сапоги должны были быть очень хороши. Мягкие, наверняка дорогие сапоги. Скорее всего, сапоги эти забрал палач, потому что правосудие – это, конечно, хорошо, а чего добру зря пропадать. Тихо, беззвучно, Аномен воззвал к Хельму и Страж откликнулся, вдыхая силу в его руки и плечи. Бдительный, похоже, тоже считал, что повесить невиновного друида – вполне уместно, если соломенной куклы правосудия, его хоть какого-то подобия требует разъяренная толпа с факелами. Может быть, это был его долг – умереть, успокоив толпу, что друид послушно и сделал. Награда приходит через выполнение своего долга, Аномен. - Какая разница?! Вы повесили этого человека на потеху толпе, без хотя бы пародии суда, хотя закон Хельма четко предписывает... - Мы здесь чтим Воукин. А ваш Орден не берет с нас налога много лет и не посылает ваших сиров. - Ты знаешь, Аномен, что друиды часто приносят человеческие жертвоприношения Отцу, Сильванусу? - спокойно спросила Фосса. – Обычно все считают, что только Теневые Друиды опасны, а почитатели Сильвануса – собиратели цветочков. Не заблуждайся. Поклоняющиеся Зеленому Отцу сжигают заживо деву, мать и старуху на колесо года, по их верованиям, смерть от огня – очищает и возносит. Не думай, что этот человек спасал котят и кормил молоком щеночков, Аномен. - Теперь уж какая разница, - повторил мэр. - Никто из наших женщин не жаловался. Иногда пропадали сироты, но редко. Мы делаем это своими руками. Лучшее и худшее, прекрасное и уродливое, всё это мы, люди, делаем своими руками. - Могу разведать, что там теперь в роще. За плату. - Заплачу по головам. - Вы имели в виду, по виновным головам? – спросил Аномен, а ярость и печаль были смешаны в его груди так тесно, что невозможно было отделить одно от другого. - Сейчас уже любые сгодятся. Хотя, конечно, лучше бы виновные и чтобы всем моим бедам настал бы конец. Кого ты даруешь мне силы защищать, Страж, когда я смотрю на мертвые ноги невиновного в том, за что его повесили, друида, который сжигал женщин заживо, а затем хранил их пепел теплым в течение всего года? Когда Аномен призывал, в ярости, Хельма – потому что хотя бы эти тролли и теневые друиды были виновны, хотя бы до них правосудие должно было докатиться гневом небесным! – он не был уверен, что именно правосудие откликнулось на его зов, потому что гнев праведный бил с небес разрядами молнии. Но да какая уже теперь разница. Кем бы он ни был, его молчаливый бог, он исцелил и ужасную рану на груди Фоссы, пока она полулежала в его объятиях. Она прижалась носом к его шее, обняла его сильными руками и прошептала: - Не рапортуй ордену о повешенном друиде, не усложняй жизнь этому Коприту. Я не думаю, что у него был выбор. Его действительно бы самого вздернули, не кинь он толпе хоть какую-то подачку. - Ордену нет дела до мелких делишек какого-то торгаша, а право на высшую справедливость остается за Тиром. - И что, Тир накажет того, кто забрал у этого друида сапоги? – усмехнулась Фосса. - Боги... они решат без нашей помощи, - сказал Аномен коротко. А в его голове пульсировала порочная мысль: тогда, может быть, и мы решим без помощи богов. Когда их статуи установили на главной площади города, его изваяние оказалось ровно там, где раньше стояла виселица и куда Фосса высыпала головы друидов, покрытые запекшейся кровью. Она не разбиралась, кто там, в друидской роще, был прав или виноват. Потому что платили ей по числу голов, так что количество было важнее качества, и она не судья, а просто очень умелая убийца. Когда Аномен пришел подать новую петицию о расследовании нападений какой-то нечисти в Холмах Умар, секретарь даже не взглянул на него. - Оставь на столе, вот тут - равнодушно проговорил он, и Аномен изо всех сил старался сохранить уважительное выражение лица. – Из Трейдмида благодарность прислали, но ошиблись и написали «сиру Аномену». Скромность должна быть главной добродетелью рыцаря, сквайр, не подобает присваивать звания, которых ты не заслужил. *** Она солгала, что умеет только убивать. Ещё она умеет готовить: кролик ровно нужной степени мягкости, рассыпчатое золотое пшено, мягчайший вязкий овес. И иногда, когда она сидела у котелка, вдыхая вкусные запахи (она никогда не пробует, она чувствует запах еды и ей этого достаточно) она выглядела так, словно могла бы быть… Женщиной. Волосы её отросли до середины шеи, тонкие и легкие светлые волны, напоминающие нежный пух, скрадывая её черты лица и смягчая облик, и иногда Аномен, глядя на нее, невольно задумывался, что она могла бы быть чьей-то дочерью или женой, спокойной, ровной, верной голубоглазой блондинкой, которая могла бы готовить рагу для своего мужа, а не для спутников. Однажды вечером он спросил, хотела ли она когда-нибудь, чтобы ее жизнь была другой. Хозяйка в опрятном и уютном доме, жена человека, который может позволить себе содержать их обоих и обустраивать этот светлый дом, запахи камыша и лаванды, полноватая говорливая горничная, помогающая ей одеться, - успокаивающая, нежная картина; то что могло бы быть – может быть, когда-то и будет? - Когда-то я мечтала о чем-то таком, да. Но есть события, после которых ты уже не можешь жить. Ты можешь существовать, можно как-то заставить себя двигаться вперед, но бывают незаживающие раны, Аномен. - Но, ведь твоя жизнь ещё может измениться. Когда-нибудь ты освободишь свою сестру, разделаешься со своим врагом и сможешь начать совсем иную жизнь. - Это только кажется простым, закрыть одну страницу и с чистого лица начать другую. Я не думаю… Я рассказывала тебе, что стало с моими товарищами там, в подземелье Айреникуса? Она наклонилась к рагу, раздумывая, не добавить ли в него немного чеснока, но решила оставить все как есть. - Нет, моя госпожа. - Я их убила, - ответила она, как и всегда спокойно, плотно закрывая крышку. Рагу должно немного постоять, настояться и подышать, прежде чем оно будет готово. - Маг предлагал мне выбор между болью и их смертями и я долго выбирала боль, пока он не предложил мне либо их боль, либо убить их. Я уж не знаю, чего он хотел добиться. Думал, будет какая-то вспышка ярости? Гаже всего думать, что этот маг просто никогда не держал оружия в руках и не знал, что любой бой – это как раз место и время быть очень спокойным и очень сосредоточенным. Я решила, что убить их своими руками будет милосердно. Забавно, сейчас я помню удары, а не их лица. Я танцевала добрых полчаса, чтобы добраться до печени Минска, мне показалось, что это будет проще, чем горло, но при этом быстро и чисто, если задеть кровеносный сосуд, а не сам орган. Печень — это хорошая смерть, к ней подходят крупные кровеносные сосуды и она не спрятана за кишечником, как брюшная аорта, но нож должен входить под очень точным углом. И тем не менее, это было милосердием по сравнению с тем, что он сделал с Халидом. Аномен лишь молчал. Священников учат утешать свою паству. Но как утешить того, в ком зияет незаживающая рана, у кого под рассказом о героическом побеге из пленения спрятана история о ноже в печени друга? Не стоит просить у Хельма милосердия, ибо Страж его не знает. И все же Аномен попросил бы, если бы знал, что это поможет. - Худшая часть, - продолжила она, - даже не в их смертях. Они считали, что я всех предала, но я верю, что поступила милосердно. Хуже всего, что он заставил Имоен смотреть. Потом, когда появился шанс сбежать, она подошла к моей клетке и пожелала мне гореть во всех безднах скопом. А потом ушла, провернув отмычку в моей клетке так, чтобы та застряла намертво, блокируя замок. Я выбралась только потому, что я намного сильнее и в отмычках разбираюсь не хуже неё. Когда я её догнала, потом, когда мы вышли в променад... Она визжала, что желает нам с Айреникусом той собачьей смерти, какую мы оба заслужили. Что он мог бы сказать ей? Что твоя боль пройдет, моя госпожа? Что раны закроются, зарастут, станут снова живой кожей и мясом? Нет. Ни одной спасительной лжи у него для неё не нашлось. Да и Фосса в ней не нуждалась. 20 тысяч золотых, за которые она убивает и едва не умирает, нужны ей чтобы спасти сестру - сестру, которую Фосса сама, своим же руками и действиями, заставила себя до визга ненавидеть. Когда она готовила для него или для её мяукающей эльфки, ее глаза становились грустными, а не мертвыми, словно забота о ком-то хотя бы так, хотя бы на минуту, приносит ей если не облегчение, то его иллюзию, минутную, мимолетную, маленькую и тоненькую, как едва схватившийся первый лёд; хрупкую, такая не выдержит дольше нескольких мгновений.. И выбираешь её, потому что ничего кроме неё и нет больше. Мы делаем всё это с собой и другими своими собственными руками, Аномен. Мы делаем всё это своими собственными руками.