Жить

В звенящем молчании Бенволио еле слышно вдыхает – и тонкий звон перерезает это молчание. Из замершей руки Ромео выпадает крохотная стеклянная склянка – и разбивается, и звенит, и кажется, что разбивается с таким же стеклянным звоном каменный пол; Бенволио не уверен насчёт пола, но он точно знает: земля – разбилась. Эти осколки будут поострее всех ваших шпаг и кинжалов. Кинжал вытащил – и отправляйся своей дорогой, к любимому ли, к неведомой ли королеве фей. Осколки блестят в тусклом свете – блестят на лету, и от них не избавиться так запросто, когда засядут в груди, у самого сердца, думает Бенволио, смотря в серые (разве они не были раньше голубыми?) глаза Ромео. По острым стеклянным граням стекает прозрачная капля яда; такая же капля стекает по острой скуле его дяди, несокрушимого синьора Монтекки, стойкого, как скала, и Бенволио в нарастающем шуме снова слышится звон. Священник – Лоренцо, вроде – пересказывает всё, что знает сам, и, слушая его вполуха, Бенволио слышит, как где-то не так уж и далеко трескаются статуи святых. Парис – Бенволио силится вспомнить, кто это; и вспоминает, задев взглядом лицо герцога Эскала. Его глаза – разумеется, только глаза – на миг возвращают Бенволио в день, когда он думал, что нет ничего в мире острее тибальтова кинжала. Эскал говорит что-то про последствия, про бессмысленность дальнейших распрей. Бенволио слышит только слово «бессмысленность» - и звон, с которым падает бокал, давая трещину, но не разбиваясь. Кто-то молча трогает его за рукав. Бессмысленность. Это бессмысленно. Что – бессмысленно? Бессмысленна вражда между семействами? Бенволио бы рассмеялся в лицо даже герцогу, если бы мог. Разве может бессмысленным оказаться единственное, что имело смысл? Или бессмысленна смерть Меркуцио, которого герцог – уж Бенволио-то знает – действительно любил? Меркуцио, мстившего за честь друга, защищавшего, по сути, его жизнь? Тогда и дружба – что же – бессмысленна? Бенволио опускается на колени – перед Ромео и Джульеттой и перед их любовью – единственным, что, кажется, осталось целым в этом сломавшемся мире. Она – бессмысленна? Бенволио бы рассмеялся, если бы мог, но это был удел Меркуцио – смеяться. Он мог бы картинно, пусть и искренне, возвести руки к небу, прочитать экспромтом что-нибудь банальное о любви и смерти, но это всё был удел Ромео: картинность, искренность, поэзия; любовь и смерть. Бенволио не помнит, что бы сделал он сам; а может – не знает, какая разница? Меркуцио вечно шутил, Ромео вечно вздыхал, а он… что, просто жил? Так он и сейчас жив. Они – нет, но он-то – жив. И что ему теперь, жить за них троих, как сказал бы Ромео? Жить? Дальше? Да как же? Да вот же он, на полу – осколки, и капля, и стекло; вот он – рукоять торчит из груди Джульетты, кровь цветком расплылась по белой ткани; рука в руке, и на них – тоже кровь. Её кровь в лунном свете такая чёрная, думает Бенволио, такая чёрная, и блестит. Ведь так тонок слой кожи, отделяющий его собственную от всех этих каменных плит. Интересно, его кровь на них будет блестеть таким же зловещим блеском? - Бенволио! – трясёт его за плечо успевший прийти в себя синьор Монтекки. – Пойдём, герцог будет вершить суд немедля. - Кого же он собрался осудить? – ровным голосом спрашивает Бенволио. – Господа Бога или, может, злой рок? - Пойдём, - повторяет его дядя, для верности беря племянника за предплечье. Бенволио выходит из склепа навстречу луне. Куртка распахнута, и на светлой ткани рубашки распускается блестящий чёрный цветок, а выпавший от движения осколок стекла почти бесшумно падает в траву. Бенволио не слышит.