Треугольник

      — Почему тебе всегда нужно лезть в дела Фатуи? — Чайльд опирается о стол позади поясницы Кэйи, находясь к нему слишком близко.       — Потому что ты в моем городе, дорогой Фатуи, — Кэйа проводит указательным пальцем по веснушчатой щеке, ведет по подбородку и опускает холодную руку на шею, легко надавливая большим пальцем на ямку под кадыком. — Я лишь проявляю радушие и гостеприимство.       Тарталья фыркает, соприкасается носом со скулой модштадтца, ведет верх, к уху, выдыхая с придыханием горячий воздух.       — Капитан кавалерии, вы ужасный лжец, — Фатуи касается мочки уха губами, зарывается в пахнущие елью темные волосы, ластится, точно рыжий кот, тяжело сглатывая, от чего кадык под рукой мужчины ходит ходуном.       — Одиннадцатый Предвестник, вы ужасно наивны. Кэйа посмеивается, не убирая ладонь с шеи юноши, легко ластясь щекой к его щеке, удобнее усаживаясь на край стола. С их последней встречи Тарталья стал более нетерпеливым, словно гнался за упущенными моментами, стремился наверстать недополученную любовь в чужих землях. Так же Кэйа знал, что Синьора пала, поэтому на плечи юного Фатуи — его Фатуи — возложили новую ношу, поэтому тот стремился уйти из-под нее, забыться в чем-то другом. Или в ком-то. В любом случае, Кэйа считал Чайльда еще слишком юным для этого, поэтому испытывал к нему более глубокую привязанность, как к маленькому щенку. Ему нравилось играть с ним, наблюдать за всполохами тоски, мольбы и желания в глубине ярких, точно море, глаз; ловить покрасневшие от смущения скулы взглядом; пересчитывать веснушки на бледной коже.       — Твое радушие проявляется только в твоей постели, Кэйа, — Тарталья дышит ему прямо в ухо, от чего мужчине щекотно, прижимаясь еще ближе между бедер.       Кэйа знает, что именно хочет его Фатуи, поэтому убирает холодную ладонь с его шеи, но обнимает за плечи, так крепко, что второму хочется выть от тоски, прижимаясь к груди. Они замирают так, в объятиях друг друга на долгие минуты в тихой комнате, где не слышно даже дыхания.       — Я соскучился, — он звучит, как ребенок, от чего мондштадтец оставляет поцелуй на его лбу.       Когда они вдвоем их встречи начинаются так: Чайльд, так искренни просящий хоть какой-то ласки, жмется к смеющемуся капитану кавалерии, пока тот не начнет покрывать поцелуями это покрытое веснушками лицо.       — Ты был хорошим мальчиком?       — Ты же знаешь, что нет.       — Правильный ответ.       Кэйа оставляет поцелуи на щеках, лбу и губах Тартальи. От того пахнет ландышами и снегом, и он смотрит на него — капитана кавалерии — с такой тоской во взгляде, что невольно сжимается сердце. Кэйа закидывает ноги на бедра Тартальи, приобнимая, и запускает пальцы одной руки в рыжие, точно осенняя листва, волосы, ероша. Его маска давно лежит где-то позади, шарф аккуратно сложен на тумбочке, и их разделяют только несколько сантиметров одежды и пропасть ожидания. Они оба ждут его.       — Он не торопится, — Фатуи утыкается носом в шею мондштадтца, водит им верх и вниз, трется щекой и почти что скулит от тянущего внизу живота нетерпения.       — Ты соскучился по нему сильнее, чем по мне? — Кэйа притворно вздыхает, по-актерски прикладывает ладонь к своему лбу и прикрывает глаз. — Я думал, что важен тебе.       Чайльд кусает Кэйю за щеку и утыкается обратно в его шею, замирая, пока мужчина гладит его по голове. Они не считают минуты, но Кэйа понимает, что у него затекают ноги с поясницей, когда дверь наконец открывается. Он заходит и сразу же оставляет пиджак на стуле, складывает руки на груди и наклоняет голову на бок, глядя на них.       — Ах, мистер Чжун Ли наконец соизволил явиться. Или мне правильнее сказать, Моракс? — Кэйа выглядывает из-за плеча Чайльда со сладкой усмешкой на устах, с прищуром в единственном видящем глазу и у Чжун Ли сводит зубы от текущий патоки в голосе капитана.       — Мне пришлось задержаться, — бывший Архонт наклоняется через плечо Предвестника, чтобы коснуться сухими губами слишком лукавой усмешки мужчины. — Пришлось улаживать кое какие дела с Фатуи.       — Мы тебя заждались, — Тарталья отлипает от Кэйи — тот с облегчением выдыхает, опуская ноги на пол — чтобы угодить в объятия Чжун Ли.       Они собирают друг друга по разбитым кирпичам, выстраивая шаткие башни. Эти непонятные другим, скрытые за толстой дверью, привязанность, вожделение, тоска и необходимость, красной нитью проходили сквозь них, проникали под кожу, текли ручьями сквозь сердце. Первым садится Тарталья, нетерпеливо ерзая на самом краю кровати, словно у него не хватает времени. Чжун Ли отмечает, что с их последней встречи на веснушчатом теле появилось больше синяков и шрамов, но не двигается с места, наблюдая за медленно вздымающийся юношеской грудью. Он любит оттягивать момент, пока напряжение и мольбы не достигают своего апогея, пока голубые глаза не наполняются такой всеобъемлющей тоской и потаенной любовью. Вторым сдается Кэйа. Скорее он специально выступает промежуточным звеном, нарушая установленные порядки и одновременно присваивая их обоих себе. Чжун Ли знает, как сильно к тому ластится Тарталья, как чуть ли не поскуливает в руках, не просит еще, пока мондштадтец смеется. Они слишком контрастные, не только из-за цвета кожи, но одновременно одинаковые, поцелованные Бездной. Архонт молча созерцает, как вспыхивают человеческие желания в самом центре голубых глаз у зрачка, как разливается океан обожания, как вьюга захлестывает безбрежные воды.       — Неужели ты по нам не скучал? — голос Кэйи слишком сладок, тягучий, точно мед, обволакивающий и убаюкивающий, но Архонт подходит, чтобы запрокинуть голову мужчины — даже здесь, за чужой закрытой дверью, власть и хозяин — он. И они это знают. Они преданно смотрят в янтарные чаши с жидким золотом, ластясь к нему, как щенки, требуя ласки и внимания. По сравнению с Кэйей Тарталья был бледен, тощ и всего на несколько миллиметров ниже, но настойчивее, нетерпеливее и тоскливее. Кэйа был наоборот — медленнее, нежнее, властнее. Чжун Ли нравилось это противостояние за внимание, за ласку, за любовь, за власть.       — Чжун Ли, пожалуйста…— Тарталья скулит в руках Кэйи, и Архонт с удовлетворением впитывает на сетчатку покрасневшие скулы, дрожащие, едва загоревшие, плечи, полуприкрытые в темно-синие от возбуждения глаза. Мужчина проводит по трепещущей юношеской груди, ведет вниз по рельефному прессу, опускает ладони на такие же веснушчатые бедра. Руки Кэйи темным контрастом выделяются на бледной коже, поднимаются снизу-вверх, обхватывают грудь и шею, от чего скулеж Фатуи становится нетерпеливее. Тарталья дрожит от касаний рук и губ, ерзает по смятой простыни, нарушая тишину. Он понимает, что поступает неправильно, в каком-то смысле предавая идеалы Снежной, но не может остановиться; он готов умолять на коленях этих двоих, лишь бы заполучить ту крупицу внимания и лже-любви в испорченном, вывернутом на изнанку смысле. Он вжимается лопатками в горячую грудь Кэйи, изгибаясь дугой, под напором Чжун Ли. Кэйа знает, что Архонт на вкус как разгоряченный миндаль, как цветущая лилия под солнцем Ли Юэ, и его дурманит это расплавленное золото в проницательном взгляде поверх веснушчатого плеча. Переломанное сплетение рук и ног в попытках найти что-то важное, ускользающее на каждом вдохе в уже потерянном и незначительное мире за закрытой дверью на смятой простыни.       Наутро Чайльд щурит сонно глаза, когда солнечный свет настойчиво елозит по его лицу, переворачивается, чтобы уткнуться в шею Архонта — своего Архонта.       — Я скучал, — он бормочет это в ямку за ухом, крепче обхватывая ногой Чжун Ли.       — Доброе утро, сонные красавицы, — Кэйа смеется, наклоняясь к этим двоим, от чего они утопают в аромате мяты и мороза, чтобы запечатлеть утренние поцелуи на вчерашних, чтобы снова надеть маску лукавства и притворства. А за дверью настойчиво скребется мир, растеразающих на натрое по разные стороны баррикад.