Я хочу жить

I'm the world's best predator, aren't I? Everything about me invites you in — my voice, my face, even my smell. As if I need any of that!

Жизнь — величайшая ценность, и этого многие не понимают. Например, те вампиры, что убивают людей до сих пор, в двадцать первом веке, когда кроме крови животных есть донорская кровь. Эдвард не осуждал — кто он такой, чтобы осуждать? Он тоже был убийцей. Он тоже получал от этого удовольствие, хотя не гордился этим. Но Беллу Эдвард понять не мог — почему она так легко, добровольно и с радостью хотела отринуть свою жизнь. Почему она не боялась смерти. Она его любила, конечно. В этом Эдвард не сомневался. Но так же он знал, что Белла — подросток, а девушки ее возраста редко влюбляются в первый раз и на всю жизнь. Кем он был Белле? Красавцем на серебристом «Вольво», тем, кто спас ей жизнь, загадочным существом из легенд — и быть с ним она могла только при одном условии. Она должна была умереть. Эдвард был рад, что погиб не на войне, а в госпитале, что ему не пришлось применять оружие, что он не шел в бой, что не стрелял и не стреляли в него. Его участь была гораздо лучше участи раненых, выживших, но потерявших ногу, руку или обе части тела. Или все сразу. Он никогда не рассказал бы об этом Белле. Как и о том, что во время Второй Мировой они с отцом работали в госпитале, и что он там видел — в том числе на поле боя. Многое, очень многое Эдвард не рассказал бы Белле. Для нее смерть — это поступок во имя любви. Она начиталась историй о любви и смерти, вроде «Ромео и Джульетты», она романтизирует это, она уверена, что права, что готова, что ей не страшно. Ей, может, и не страшно, а Эдвард на всю жизнь запомнил лица солдат, искаженные от боли, и их стоны, сливающийся в один призыв-мольбу — к Богу, к врачу, к пустоте. Короткий, отчаянный, тихий шепот или хрип. Такой простой. «Я хочу жить». «Я хочу жить», — шептали мечущиеся в бреду солдаты в лазарете. «Я хочу жить», — шептали раненые окровавленными губами. «Я хочу жить», — хрипели они в лихорадке. Эдвард видел их глаза. Видел, как живые глаза становятся мертвыми. Когда он убивал людей сам, вонзая клыки в живую плоть — он вспоминал те призывы, но думал не об умирающих, а о тех, кто убил их. Карлайл вздыхал и говорил, что ненависть — это нормально, что у Эдварда ПТСР, но он должен справиться с этим, потому что войн будет еще очень много. Карлайл знал, о чем говорил. Карлайл слышал мольбы о жизни в тысячи раз чаще. Эдвард тоже шептал ему эти слова. Но в случае Эдварда, Розали, Эмметта, многих других — обращение было спасением. Своеобразным, но спасением, и не их собственным выбором. Белла же… Она не поняла бы никогда, и хорошо, что не поняла бы. Но просила она Эдварда о невозможном. Убить или позволить умереть (что то же самое) не врагу или незнакомцу, а любимой девушке. Видеть, как в ней погасает жизнь — потому что Эдвард в любом случае не оставил бы ее одну. Потому что никто не должен умирать в одиночестве, и он бы смотрел на ее смерть. Это невыносимо. Эдвард врал Белле, говоря что-то про то, что не хочет лишать ее человечности, что она не должна становиться чудовищем, что ей стоит жить, как все люди. Эдвард не мог сказать ей правду о смерти и о том, как мало в этом романтики. И лишь когда изможденная беременностью Белла взглянула на мужа пустыми больными глазами и прошептала «я хочу жить» — он сомкнул клыки на ее запястье. Потом она поймет, почему он отказывался обратить ее. У нее тоже будет на это вечность.