Браслет прядей вокруг кости моя

      Дорогой Ты,       Близятся выходные,       А значит, лезвие моей гильотины уже сияет, скоро всё рухнет. Пока сижу и жду, страх разъедает меня, а я всё понять пытаюсь, почему так больно, когда на теле нет синяка или царапины, вообще никаких повреждений, но мне кажется, что органы раскалываются изнутри. Думаю, что теперь знаю, что значит «потерять контроль». Это как взять самое ценное и важное в объятия, и после броситься вниз с чего-то высокого, поскольку, как только оказываешься в воздухе, единственное, что можно сделать — подчиниться свободному падению и принять его неизбежность, как и свою гибель. Ждать хуже всего, когда последние несколько секунд на обрыве мучаешься о принятии решения, но после ведь… Мгновенный покой.       Но… Это только теоретически. С практикой куда хуже — я не готов отпускать жизнь и принимать неизбежное. Я жду, понимаешь? Жду, когда очередная катастрофа в моей жизни снова станет привычной проблемой, терпимой, осмысленной и моей — мой набор катастроф. Они единственное, что у меня есть, и имеют ценность из всего. Я хочу защитить и сохранить свой набор. Пойми меня правильно; знаю, что я не обязан и могу сдаться, знаю, что «будущее с Эндрю неизменно, хватит сопротивляться», но я не могу. Хочешь знать, с чем ещё не могу смириться? Ты, конечно. Всегда ты. Кажется, что не могу, но да, я должен.       Я обязан по тебе не скучать, правда? Обязан быть безразличным. Обязан не делать тебя прерогативой, когда сам являюсь жалкой альтернативой. Боже, как странно, потому что я тебя почти не знаю. Нет смысла и писать тут, то, что ты никогда не прочитаешь. И всё же, ничто из этого не меняет факта того, что ты был не просто музой, или осознанием, или мимолётней мыслью, или идеей, ты был всем — сейчас я знаю, что если бы кто-то и мог спасти меня, то этим человеком являлся ты. Ты просто там много значил для меня, что я не мог понять и выразить, и теперь, у меня уже не шанса признаться тебе. И тогда, есть смысл отрицать? Нет: его, в целом, нет. Моя совесть и рационализм пытаются убедить меня поверить, но я знаю, мой разум, сердце, тело и душа, ситуация безнадёжна и беспомощна. То, что я чувствую и думаю о тебе, никогда не исчезнет. Не умрёт. Не исчезнет. Я могу колотить себя, пинать и резать, но чувства будет лишь прихрамывать и впадать в спячку для реабилитации, и после они вернутся куда более энергичными — это разрушает меня.       Двойное требование цепляться и отпускать… Я не знаю, что сложнее. Ты даже снился мне прошлой ночью. Сон был таким ярким, что больше схож с реальностью: сон, который я буду прокручивать до конца жизни, мне снилось, что ты всё ещё рядом, мы беседуем, смотрим друг на друга, касаемся… Но затем я просыпаюсь в холоде, страхе и одиночестве, и мне приходится проглатывать твою потерю и отпускать тебя снова. Думаю, это значит, что у меня никогда не подвернётся шанса перестать скучать по тебе, я никогда не перестану нуждаться: ты будешь ускользать снова и снова, каждое утро, день, ночь, пока я жив. Я не жалуюсь. Это неизбежно; всё так и есть. Потеря и тоска… Одного не бывает без другого.       Иногда я представляю, каково было бы столкнуться с тобой через несколько лет. К тому времени я буду вынужден оставить работу, так что встретились бы мы в театре или ресторане, или нечто такое. Что-нибудь роскошное и безразличное. Ты был бы там с Аланой и счастлив, а я — с Эндрю и нет. И мы посмотрели друга на друга с разных сторон и думали: «Точно, когда-то мы знали друг друга, мы касались друг друга; однажды почти поцеловались. Всего единожды. Давным-давно, но да, было». Потом, может, мы бы болтали по-светски бессмысленно, и мне пришлось бы представить тебя Эндрю, а ты бы посмотрел на него и одарил той слабой полуулыбкой, что получается лишь у тебя.       После мы бы разошлись по разным сторонам, и я бы не знал, что творится в твоей голове, но в глубине души подумал бы: «Это должно было закончиться по-другому». Ибо моего выбора не существует, другие, как Алана и Эндрю не имели бы значения, потому как мы оба важнее друг для друга. Выше других. Против всего мира. И те миры, в которым мы жили, были бы разными, по вовсе не далёкими, нет. Ведь, мы бы видели то же небо и те же звезды. Правда? Знаешь, что это так. Некоторые звезды были бы для нас одинаковыми. В другое время я думаю о маленьких глупостях, например о том, как я иногда огрызался на тебя, как говорил, что сильно раздражаешь. Тогда я имел ввиду: твой голос, безжалостные озарения — изящные орудия пытки. Но, видишь ли, дело в том, что наконец я понял, насколько убедительным ты был, что теперь тишина вокруг опустошает, та самая, что ты оставил после себя, тебя ведь уже нет. Мне больно скучать по тебе. Смешно говорить, что моё сердце разбито, ведь мы не были любовниками и не были влюблены. Когда я швырнул весь набор в стену, думал, что это звук моего разбитого сосуда, но это далеко не так. Не тот вид надрыва. Речь не о драме жеста в темноте или звоне разбитых чашек, скорее — тихое чувство тоски по поводу того, что у нас отняли нечто неисполнимое. Интересно, что бы ты сказал, если бы я признался? Спросил бы, «сердце в дребезги»? Соглашусь. Ты бы задумался: боль других тебе любопытна. Вероятно, сказал бы: «В таком случае, Уилл, создай из боли искусство. Мозаику или живую картину — слепи из осколков». Или сказал нечто иное? А может, вовсе промолчал бы.       У меня такое чувство, словно ты ушёл той ночью, сохранив в руках мою сущность — ум, сердце и душу, и всё в крови — мне всё равно, забирай. Ты мог бы содрать с меня кожу, если бы захотел. До костей, после уходя с лоскутами, мне было бы плевать. Причина в том, что моё истинное «я» я пытаюсь скрыть всю жизнь от мира. Меня постоянно окружали люди, кто хвалили меня за того, кем я не являюсь, я всегда слепо делал то, что просили. Я провёл всю жизнь как собственность других: всегда был чьими-то ожиданиями, или проблемой, или проектом; никогда не был самим собой. Единственные разы, возможно, с тобой.       Вот почему я всегда буду скучать по тебе. Вот почему, кого бы я не встретил в будущем и насколько сильно они бы не вдохновили меня, никто не займёт твоего места. Дорогой Ты, ты был столь изумительным кусочком хаоса… Не могу заставить себя сожалеть о тебе. Честно, я ни о чём не жалею, и, если бы нам дали больше времени, я бы всё ещё хотел тебя. Всегда. Неважно, сколько бы жизней, отрезков времени, или разных версий нас самих, неважно, сколько людей предостерегали бы меня и сколько бы раз я отказывал себе, не имело бы значения, ничего из этого. Ибо, в конечном итоге, я всегда буду находить тебя, и всегда буду хотеть тебя.              \\\              — Что происходит с Уиллом? — спрашивает Прайс несколько дней спустя, когда они с Зеллером анализируют образцы тканей в лаборатории. — Он ведёт себя немного странно.              — Уилл всегда немного странный.              — Больше обычного. — Прайс медлит, после смотрит обвинительно поверх защитных очков. — Очень странный.              — Это ты странный. Почему ты носишь эти бинокли? Выглядишь как гигантская муха.              — Musca domestica, — с оттенком самодовольства.              — Я так и сказал: гигантская муха. Честно говоря, не в курсе, что с Уиллом. Всякий раз, когда ты спрашиваешь его, он говорит «полный порядок».              — Неубедительно, — заявляет Прайс. — Он всегда так говорит.              — Что бы то ни было, это не влияет на его работу, — возникает Зеллер, начиная раскладывать лотки с образцами, прежде чем их заставят прибраться. — Слышал, как он смог связать первую жертву Скульптора с делом Ричарда Блэка? Тот убийца-Немезида. Теперь один и шесть подтверждённых фактов, и я готов поспорить, что он находит связь с остальными четырьмя.              — Ещё раз повторяю, это ничего не значит, — Прайс хмурится сильнее, после, дабы подчеркнуть свою точку зрения, начинает размахивать своей пипеткой перед коллегой, как кинолог размахивает палкой перед собакой. — Уилл всегда хорошо работает, всегда странный, и он всегда говорит тебе, что с ним всё в порядке. Это как лайф-хак, понял? Только бы ты отстал.              — Тише, он идёт, — вполголоса бормочет Зеллер. Когда названный открывает дверь, Брайан откашливается, после берет пакет с мазком, что лежит рядом, и машет перед носом Прайса. — Что думаешь? — Спрашивает громко. — Серологический анализ для всех?              — Да, верно, — также громко орёт Прайс. — О, привет, Уилл, я тебя не заметил.              Уилл кивает в ответ, но больше ничего не говорит, предпочитая сесть за один из ближайших столов и начать довольно яростно что-то строчить в журнале регистрации.              — Я полагаю, тебя можно поздравить, — настаивает Прайс. — Что за слухи о том, что ты связываешь первую жертву Скульптора с убийствами Немезиды?              — Ради Бога! — взрывается Уилл, с резким треском отбросив ручку. — Почему все называют его так? — Прайс поднимает брови, и агент на мгновение выглядит несчастным, прежде чем опустить голову и снова уставиться в стол. — Прости, — более тихим голосом. — Просто не обращай на меня внимания, я не хотел огрызаться.              — Не проблема, — любезно мурчит Прайс. Поймав взгляд Зеллера, он беззвучно произносит губами, — что я тебе говорил?              — Да, — Уилл с тем же напряженным голосом. — Мне не следовало так реагировать. Просто Ричард Блэк был высокомерным ублюдком, и я знаю, как сильно ему нравилась идея быть называемым «Немезидой». Использование настоящего имени, похоже, лишало его удовольствия.              — Тоже совершенно, верно, — оживлённо. — Эти драматические прозвища всегда придают им ауру силы и загадочности, которой они на самом деле не заслуживают.              — В любом случае, ты не ослышался, — добавляет Уилл. Снова беря ручку, он начинает вертеть её, хотя по-прежнему не поднимает взгляда. — Первой жертвой Скульптора была старшая сестра присяжных на процессе Блэка.              Прайс тихо присвистывает:              — Значит, это правда. Между Скульптором и Н… и Блэком действительно есть связь.              — Да, — с несчастным видом отвечает Уилл. — Определенно, пазл складывается. Если только всё это не монументальное совпадение; нам нужно будет посмотреть, не всплывёт ли что-нибудь с остальными четырьмя.              — Господи, ты же описал профиль, который привлёк внимание Блэка, да? — интересуется Зеллер. Прайс хмуро смотрит на него, и тот поспешно исправляет это следующим образом, — не то, чтобы Скульптор был настолько глуп, чтобы преследовать агента ФБР.              — Конечно, нет, — говорит Прайс, кивая так энергично, что очки слетают.              — В любом случае, — успокаивающе добавляет Зеллер, — он нацелен только на омег.              — Да, — отрезает Уилл, продолжая напряженно смотреть в стол. — Знаю.              — Хотя, мне показалось, ты сказал, что первой жертвой была старшая сестра присяжных? Никогда бы не подумал, что омегам это позволено? Разве для них это просто?              — Тогда, полагаю, она, вероятно, солгала, — бесцветно. — Люди так и делают.              — Так кто же тогда Скульптор? Омеги и люди, связанные с осуждением Ричарда Блэка… Ведь, все они были найдены на месте. Я думал, дело Ричарда Блэка произошло на Юге?              — Не знаю, — раздражённо бурчит Уилл. — Я что, ясновидящий?              Наступает неловкая пауза.              — Может быть, и то, и другое? — предполагает Зеллер.              — Может, а может вообще нет. Почему вы все продолжаете ожидать, что у меня будет полная песня о Ричарде Блэке? — На этот раз брови поднимает Зеллер, а Уилл снимает очки и проводит рукой по лицу. — То, что я сказал раньше. Мне жаль и «не обращай на меня внимания».              — Всё в порядке, Уилл, — добродушно говорит Зеллер. — Ничего страшного.              Уилл молча кивает, после снова надевает очки и, наконец, поднимает голову.               — Послушайте, мне, наверное, стоит уйти, — напряженно выдавливает. — Я мог бы… Не знаю. Возможно, сегодня я поработаю дома.              — Хорошая идея, — искренне поддерживает Прайс. — Ну правда, почему бы не отдохнуть остаток дня? Учитывая, что всё расследование основано на твоих догадках, думаю, ты более чем заслужил.              — Да. Может быть, я так и поступлю.              — И позвони нам, если тебе что-нибудь понадобится.              — Спасибо, — Уилл, отодвинув стул, поднимается и медленно начинает собирать пальто и портфель, методично, чересчур осторожно, будто это задача, требующая предельной концентрации. Зеллер и Прайс обмениваются иным заинтересованным взглядом друг с другом, затем резко выпрямляют лица, когда Уилл оборачивается.              — Да, кстати, чуть не забыл, — добавляет Прайс. — Тебя ищет Ганнибал.              Уилл слегка напрягается:              — О да?              — Да, он был здесь примерно полчаса назад. Наверное, он в кабинете Джека, если ты хочешь застать его перед уходом?              — Конечно, — неопределённо. — Обязательно.              — И будь осторожен, ладно?              — Всегда, — отвечает Уилл тем же ровным голосом. Затем он закрывает за собой дверь лаборатории и быстро осматривает коридор, чтобы убедиться, что путь свободен, после резко повернёт налево, а не как обычно направо, дабы не приближаться к офису Джека. Как стратегия это кажется довольно трусливым, хотя, учитывая, что он действительно не в настроении для каких-либо неловких конфронтаций с Ганнибалом, он не может заставить себя слишком беспокоиться об этом — и как раз в тот момент, когда он мысленно поздравляет себя с тем, что избежал пули, то, когда сворачивает за угол, то быстро врезается прямо в Сименса.              — Уилл! — восклицает Сименс. — Осторожнее, приятель, я чуть не сбил тебя с ног. — Протянув руку, он кладёт ладонь на плечо Уилла, чтобы поддержать его, позволяя задержаться чуть дольше, чем необходимо, прежде чем убрать её. — Хотя это удачное совпадение, потому что я повсюду искал тебя. Я хотел спросить, не мог бы ты…              Как вступительный гамбит он кажется крайне безобидным, но агент все равно начинает ощетиниваться таким очевидным антагонизмом, что заставляет Сименса колебаться несколько секунд, после — полностью замолкнуть. Уилл, в свою очередь, подозревает, что поступает неразумно, и всё же не может избежать грубости. Ибо простой факт заключается в том, что вид сияющего лица Сименса, такого же весёлого и ничего не замечающего, как нетерпеливый поросёнок, является болезненным напоминанием о том, что первоначальная симпатия Уилла к нему была основана на одинокой тоске Сименса с собственной амбивалентной привязанностью Уилла к Ганнибалу. Чувство, чему он позволил так долго навязываться по столь жалкой причине теперь кажется унизительным, и его негодование по этому поводу заставляет его говорить гораздо резче, чем намеревался.              — Послушай, — прерывает он возникшее неловкое молчание, — ты ведёшь себя здесь действительно неуместно. Отвали. Я не собираюсь с тобой на свидание, ты должен это понять.              Сименс смущённо кашляет и переминается с ноги на ногу, прежде чем собраться с силами и бросить на Уилла явно недовольный взгляд.              — Вообще-то, я не собирался спрашивать об этом.               — Хорошо, — отвечает Уилл, отказываясь чувствовать себя виноватым.              Сименс воспроизводит свою предыдущую комбинацию жестов (кашель-шарканье-хмурый взгляд), и Уилл наблюдает за его успехами с ужасающим видом зачарованного, борясь с непреодолимым желанием врезать портфелем прямо в блестящее розовое лицо.              — Если позволите выразиться, — добавляет Сименс с необычной горячностью, — думаю, тебе нужно немного успокоиться, Уилл. Я же извинился за своё поведение. Признаю, сложилось неправильное впечатление, но у меня никогда не было намерения оскорбить. И с тех пор я не приближался к тебе.              — Тогда почему слонялся по лаборатории? — раздражение заставляет Уилла сейчас защищаться, хотя он также не может избавиться от чувства вины, осознавая, какую атаку он получает из-за своей враждебности. — Ты и Скиннер? Постоянно находитесь там, но у вас нет для этого никаких адекватных причин.              — Скиннеру нужны отчёты д-ра Прайса, — ворчит Сименс, чьё обычно розовое лицо приобретает неприятный, пятнисто-красный оттенок, напоминающий кусок говяжьего пюре. — И я хотел рассказать тебе о частном детективе. Ты знаешь: о том, кто охотился за тобой.              — Конечно, знаю, — огрызается, — выкладывай.              — Я донёс на него, — с ноткой триумфа. — За проникновение на территорию ФБР под ложным предлогом. Я пытался оказать услугу. Думал, ты будешь доволен.              — Когда? — обвиняющим тоном спрашивает Уилл. — Когда ты это сделал?              — Вчера.              — Вчера? Ты разве не знаешь, что он мёртв?              — Мёртв? Частный детектив?              — Да. Мёртв.              — Мёртв? — переспрашивает Сименс с таким полным непониманием в голосе, что Уиллу приходится подавить желание крикнуть: «Да! Грёбаный мертвец!», возможно, сопроводить списком эвфемизмов Монти Пайтона² в иллюстративных целях (его больше нет, он перестал существовать, он истёк и отправился на встречу со своим создателем, лишённый жизни, он покоится с миром, он бывший человек…) — Что ж, это неожиданно, — в конце концов произносит Сименс, и его рот вытягивается в виде буквы «о» от удивления. — Я с трудом могу поверить, что он…              — Мёртв, — злорадно. — Да. Скончался. Умерший. Это случилось несколько дней назад — он был убит.               — Убит, — повторяет Сименс.              В данный момент Уилл отказывается мириться с «Убит? Да. Убит-убит? Да, блядь, да!» в вечном цикле, потому не утруждает себя ответом и коротко объявляет о намерении уйти. Сименс несколько раз моргает, немо негодуя, агент внутри уже рычит, после неохотно выдавливает:               — Спасибо, что пытался помочь.              Сименс пренебрежительно фыркает в ответ, и в этот момент Уиллу хочется добавить: «Шутка! Можешь засунуть свою помощь себе в задницу», но лишь бросает лукавый взгляд из-под светлых ресниц.              — Убит, — тихо повторяет он. — Значит, ему не повезло, хотя, полагаю, ты должен испытывать облегчение.              — Точно, — стоило молча свалить. — Верно, человек мёртв. В любом случае, я разговаривал с ним, когда он приходил сюда. Не было ничего особенного. — Сименс недоверчиво поднимает брови, что вдохновляет Уилла вызывающе добавить, — оказалось, он перепутал.              Разумеется, полная ложь, что Уилл неприятно осознает, когда его охватывает скрытая, инстинктивная потребность попытаться оправдаться. Это нелепо, ведь нет необходимости (вообще никакой), ибо никто никогда не предположит, что агент имеет отношение к его смерти. Никто бы и не подумал, даже Скиннер. Слова Эндрю больше сходят на правду — частный детектив напоролся на грязную работу и оказался в сложной и опасной ситуации, ему попусту не хватило навыка, дабы справиться.       Тем не менее, болезненная вкрадчивость выражения лица Сименса — это то, с чем Уилл определенно больше не хочет иметь дело, поэтому резко разворачивается без каких-либо дальнейших попыток объяснений и шагает в направлении выхода — там он становится настолько напряженным и мрачно озабоченным, что не слышит, как с другого конца зала окликнули. Остановившись в дверях, дабы завязать шарф, он резко подпрыгивает от внезапного ощущения руки на своём плече.              — Ради Бога, — рявкает Уилл, когда очухался. — Напугал. Что с тобой? Почему тебе всегда нужно так делать?              — Приношу свои извинения. Но ты, казалось, не слышал меня. — Уилл недовольно хмурится, и Ганнибал приподнимает брови, после уберёт руку. — Я надеялся поговорить.              — Это не может подождать? Я ухожу.              — Полагаю, могло бы; я только хотел проверить, как у тебя дела. Ты был крайне неуловим в последние несколько дней. — Уилл открывает рот, чтобы ответить, и Ганнибал добавляет, — и, пожалуйста, не говори мне, что с тобой всё в порядке.               — Тогда зачем вообще спрашивать, если не хочешь слышать ответ?              Мужчина медленно пробегает глазами по лицу агента в течение нескольких секунд, затем вместо ответа спрашивает:              — Ты избегал меня?              — Нет, — огрызается младший, про себя поражаясь уровню самоуверенности, что позволил задать вопрос без каких-либо признаков защиты или беспокойства по поводу вероятности нелестного ответа. — Просто был занят, вот и всё.              — Тогда я не буду задерживать тебя больше, чем необходимо, — отвечает тем же спокойным голосом. — Позволь мне проводить тебя до машины; разве это не более экономное использование твоего времени? Мы можем поговорить по дороге.              Всего несколько дней назад Уилл обрадовался бы такому предложению, но теперь прошедшее время кажется ему целой жизнью, и он чувствует, что слегка бледнеет при мысли. Отчасти дискомфорт проистекает из факта того, что время, проведённое с Ганнибалом, обещает вызвать некоторую грусть и сожаление, с которыми он на самом деле не в настроении иметь дело, но это также вызвано ещё более насущной заботой, что заключается в высоком риске того, что Эндрю подстерегает на парковке: притаится на заднем сиденье своей машины с водителем, как плотоядный раздутый паук, точно также, как он делал каждый Божий день после их первой стычки.       Пока названный не предпринимал попыток установить контакт, хотя Уилл знает, что смысл не в самом контакте, а в том, что единственная цель слежки — запугивание и контроль. Шатену не раз приходилось сопротивляться желанию поднять средний палец, проходя мимо тонированных стёкол, вероятно, он бы так и поступил, если бы не знал того, что бессмысленный жест заставил бы Эндрю насмешливо ухмыльнуться, затем обменяться несколькими покровительственными замечаниями с шофёром о том, какими невероятно темпераментными и юными омеги в целом, и Уилл в частности, имеют тенденцию быть. Тем не менее, одно дело, когда Уилл сталкивается с Эндрю в одиночку, и совсем другое — проходить мимо машины с другим альфой под руку. Возможно, в оговорке нет необходимости — вряд ли Ганнибалу, в конце концов, нужна защита Уилла, но угроза Эндрю подать в суд на Джека так свежа в памяти, и мысль о том, что терапевта втянут во что-то подобное, довольно невыносима.              — Уилл? — терпеливо спрашивает последний. — В чём дело?              — Ничего. Порядок.              — Тогда почему ты стоишь? Я думал, ты хочешь уйти?              — Да, — немного беспомощно. — Просто… Послушай, подожди здесь секунду, ладно? — Ганнибал поднимает брови, и Уилл ныряет за дверь, дабы быстро осмотреть парковку — и там, к его огромному облегчению, не видит никаких признаков огромного черного «Мерседеса». — Ладно, — добавляет более спокойным голосом. — Извини. Объясню в другой раз.              Ганнибал безмятежно кивает, будто Уилл ведёт себя очаровательно эксцентрично, а не настороженно и параноидально, после придерживает дверь и следует на улицу. Тут пронизывающе холодно, и мальчик слегка дрожит и затягивает шарф потуже, прежде чем попытаться придумать, что сказать, дабы отвлечься от неизбежного допроса доктора о том, что, блять, с ним происходит. Факт того, что ему приходится бороться, крайне сокрушителен сам по себе, поскольку Ганнибал — один из немногих людей вокруг, с кем Уилл редко не знает, что сказать. Это скорее похоже на общение с незнакомцем: но хуже, ибо, если бы Ганнибал действительно был незнакомцем, тогда, по крайней мере, существовала бы возможность узнать его лучше, тогда как теперь им, по сути, суждено быть навсегда разлучёнными друг с другом.               — Уилл… — начинает старший.              — Как дела у Аланы? — перебивает в отчаянии. Запрос скорее мазохистский, потому как он знает, что ответ причинит боль, но, по крайней мере, хоты бы есть что сказать. Кроме того, после всего, что они разделили до этого момента, агент чувствует, что обязан Ганнибалу поддержку и интерес его зарождающимися отношениями, а не жестокость и обиду.              Последний на мгновение выглядит удивлённым, что подтверждает личные подозрения о его намерениях чтобы Уилл был бы не в неведении.              — Насколько мне известно, с ней всё в порядке. Хотя я не самый надёжный источник информации, я вижу её очень редко.              Уиллу хочется прыснуть, что не надо лгать, но он сдерживает порыв на том основании, что знает, что позже его охватят угрызения совести и смущение из-за того, что он поступил таким мелочным, подлым образом.              — Надеюсь, у неё всё отлично, — отвечает как можно бодрее.              — При всем моем уважении к Алане Блум, — говорит Ганнибал с едва заметным оттенком нетерпения, — я хотел поговорить с тобой не из-за неё. В данный момент я гораздо больше заинтересован в твоём благополучии, чем в её.              — О, — удивлённо произносит Уилл. — Да ну?               — Так и есть.              — Ну… — осторожно. — Наверное, бывало и лучше.              — Кажется, да. Думаю, это очевидно.              — Мне жаль, что я не отвечал на твои звонки, — добавляет Уилл, аккуратно отклоняя первый вопрос, пытаясь подавить всплеск зависти при мысли о том, что могут повлечь за собой «случайные» встречи Ганнибала с Аланой. — Думаю, это было довольно грубо с моей стороны.              — Всё хорошо, Уилл. Я здесь не для того, чтобы читать тебе лекцию о светском этикете; я хочу знать, что происходит.              — Ничего, — внезапно устав от всего и с неловкостью осознавая, что его хрупкое терпение вот-вот лопнет. — Я не хочу говорить об этом.               — Ясно; это не меняет того факта, что я хочу быть в курсе событий.              — О, Боже, отступись, справишься? Сказал же «нет». У тебя что, совсем нет границ?              — Границы? — вежливо повторяет старший таким тоном, который так и подмывает истолковать как «Границы, говоришь? Как странно — конечно, нет».              — Да, границы, — огрызается Уилл. — Напомни мне, сколькими языками ты владеешь? Как так получилось, что не дошло значение фразы «не лезть в чужие дела»? На каком ещё языке сказать?              Ганнибал вообще никак не реагирует, что немедленно заставляет собеседника заподозрить, что н зашёл слишком далеко, и доктор, наконец, вот-вот потеряет терпение, следовательно, потеряет интерес и уйдёт. На самом деле агент настолько убеждён, что это произойдёт, что уже испытывает упреждающую волну сожаления о том, что ему снова удалось оттолкнуть человека, с кем он втайне больше всего хочет быть рядом; потому Грэм даже отдалённо не готов к тому, что Ганнибал остановится и вместо этого возьмёт его за плечи обеими руками, мягко, но уверенно удерживая на месте и, казалось бы, не обращая внимания на то, как Уилл смотрит на него.       Внезапность дезориентирует, и последний на несколько секунд замирает, борясь с искушением просто прижаться к груди Ганнибала, прежде чем реальность подтвердится, и он сделает попытку освободиться. Хватка старшего нервирующе сильна, почти пугающе, и Уиллу с мрачным чувством неизбежности приходит в голову, что этот день вот-вот достигнет новой вершины «Эпического Дерьма» благодаря драке со своим психиатром посреди парковки ФБР.              — Отстань от меня, — звучит как что-то вроде рычания. — Какого чёрта, по-твоему, ты делаешь?              Ганнибал немного ослабляет давление, но не отпускает, вместо этого меняя позицию, дабы обхватить агента правой рукой за спину, держась левой за плечо. Уилл, в свою очередь, раздражённо шипит и возобновляет попытки оттолкнуть его, ныне охваченный более решительным желанием спровоцировать терапевта взбеситься, следовательно, ускорить неизбежное, отказавшись от шатена и покинув его. Ганнибал, однако, не показывает никаких признаков того, что обижен, и просто продолжает поглаживать пойманного по спине в том же успокаивающем ритме, пока Уилл, наконец, не устаёт бороться и не станет податливым и неподвижным.               — Хороший мальчик, — хвалит мягко, — знаешь же, что я не отпущу тебя. — Уилл просто качает головой, даже толком не понимая, с чем он должен соглашаться, и старший добавляет необычно нежным голосом, — ты ведь не в порядке, правда?              Несколько секунд они молча смотрят друг на друга, пока Уилл делает глубокий вдох, чувствуя, что его решимость, наконец, начинает рушиться.              — Нет, — кажется невероятно ироничным, что после всего, через что младший прошёл, именно это проявление доброты стало последней каплей. Раздражение вызвало бы ответную волну неповиновения Уилла, или, возможно, гордости, или даже гнева; что бы то ни было, оно уже разрушено. Но сейчас… Уилл, к своему полному ужасу, чувствует, как его плечи начинают дрожать, а лицо искажается отчётливо зловещим образом — «блядская сука, ебать, пиздетский блять».              Ганнибал, при всей его привередливости и сдержанности, относится к типу людей, кто, как Уиллу всегда казалось, сочтут проявления чувств смутно-неприятным. Даже вульгарным; будто только самые безвольные и эмоционально слабые люди когда-либо осмеливались демонстрировать свои неряшливые чувства со слезящимися глазами и отвисшей челюстью вне стен своего дома. Поэтому агент ожидает, что Ганнибал отреагирует на его очевидное расстройство чем-то вроде отвращения, или, может, хладнокровной клинической отстранённостью учёного, исследующего клетку, полную крыс… Чем угодно, кроме того, что происходит на самом деле: его нежно тянут за ворот пальто терапевта (хотя «тянут» — не совсем подходящее слово; больше похоже на то, как его придерживают), в то время как одна рука поддерживает его голову, а другая гладит по крыльям.               — О, Уилл, — старший тихо мурчит.              — Нет, порядок, всё в порядке, — Уилл бормочет в воротник. — Я…              — Прекрасно. Конечно, ты на седьмом небе от счастья.              Уилл смеётся над этим, после замолкает на несколько секунд, смущённо осознает, что цепляется за пальто, как нуждающийся пятилетний ребёнок (Господи), потому слегка краснеет и засовывает руки в карманы. В этом отношении коктейль из шока и застенчивости помогает ему вернуть контроль над собой гораздо быстрее, чем ожидалось; и всё же он не отстраняется в спешке, вместо этого задерживаясь ещё, вдыхая аромат бергамота и кедра и стараясь не слишком сильно наслаждаться комфортом от того, что его обнимают и удерживают.              — Если ты мне не скажешь, тогда я не смогу тебе помочь.              — Ты не понимаешь, — парирует Уилл. — Не та ситуация. Это не поправимо.              Последняя часть заявления сопровождается жалобным сопением, которое заставляет его задуматься, не тычет ли у него из носа; и если да, то попала ли ублюдочная штука на пальто Ганнибала… Если да, то они почти на фатальном уровне смущения, ибо пальто, вероятно, стоило больше, чем всё содержимое шкафа Уилла вместе взятое (плюс сам шкаф тоже). О Боже. Сделав иной глубокий вдох, он, наконец, высвобождается, затем проводит руками по лицу, когда Ганнибал тоже отпускает его и отступает. Следует напряженная тишина, в течение чего они просто смотрят друг на друга, не говоря и не двигаясь вообще; и в течение чего д-р Лектер смотрит вниз с выражением необычной доброжелательности на лице, а Уилл смотрит вверх, про себя решая, что, если бы это была видеоигра, он бы только что открыл новый уровень достижений для публичного унижения.              — Ну… — в конце концов произносит Уилл. — Это неловко.              Ганнибал начинает улыбаться, после ловко заправляет прядь волос Грэма за ухо.              — Не совсем.              — Конечно, это так. Не говори глупостей.              — Ах, вот и ты. С возвращением. Пока ты груб со мной, я продолжаю надеяться, что не всё ещё потеряно. Нахожу это довольно обнадёживающим.              Это снова заставляет Уилла рассмеяться, хотя, кажется, на середине все идёт не так, как надо, и превращается в подобие вздоха:              — О, Боже, — с несчастным видом. — Всё в таком беспорядке.              — Ну, автостоянка ФБР вряд ли лучшее место для расследования, — мурчит. — Полагаю, мы можем согласиться хотя бы в этом? — Протянув руку, он берет кисти Уилла обеими своими, потирая большими пальцами костяшки пальцев, чтобы попытаться вернуть им немного тепла. — Позволь мне отвезти тебя домой. Или, если хочешь, ко мне домой?              — Я не… В этом нет смысла. Ты бессилен здесь.              — Я хочу, чтобы ты поговорил со мной, Уилл, — добавляет старший, явно не смущённый проявлением сопротивления. — Кажется, ты всегда думаешь, что просьба о помощи — это признак слабости, но это не так: это признак мужества. Мужества и приверженности, исцеления и помощи самому себе.              При этих словах Уилл снова замолкает, после ненадолго закрывает глаза: до нелепости тронутый, помимо воли, этой ранее не рассматривавшейся концепцией обращения за помощью как акта храбрости и любви к себе, а не уязвимости. На самом деле это напоминает ему о той ночи в машине, когда показалось, что увидел незваного гостя во дворе — как мальчик пытался достучаться до испуганной части самого себя в попытке утешить и обнадёжить её, и о том, как вдохновляюще было признавать и принимать собственное ощущение хрупкости вместо того, чтобы постоянно наказывать себя за это. Руки Ганнибала все это время ритмично двигаются по пальцам Уилла, и когда он опускает взгляд, всё, что он действительно может увидеть — это переплетение пальцев до такой степени, что не сразу понятно, где чьи: где начинается он и заканчивается Ганнибал.              — Ты прав, — Уилл слышит чей-то голос и с удивлением понимает, что произносит это он. — Я не в порядке. Мне нужна помощь.              — Я знаю. Я вижу это.              Голова младшего начинает падать, будто там происходит слишком много всего, дабы его тонкая шея могла выдержать её вес, и когда он снова заговаривает, так тихо, что Ганнибалу приходится наклониться, чтобы расслышать его.              — Ты нужен мне.              — У тебя есть я, Уилл.              Уилл снова кивает, после позволяет себе податься ещё немного вперёд, прежде чем мягкую тишину резко разрывает сердитый визг шин, скрежещущих по асфальту. Уилл резко вскидывает голову при шуме — и тут же жалеет, ибо зрелища достаточно, чтобы заставить его полностью застыть от ужаса, когда все пробное спокойствие последних нескольких минут рушится и улетучивается. «О, Боже, этого не может быть», в панике думает он. «Невозможно, это невозможно». Только, конечно, возможно, и действительно¹: зрелище большого черного «Мерседеса», въезжающего на парковку с мрачной аурой похоронного катафалка, набитого трупами. Конечно, сейчас слишком поздно, и ущерб уже нанесён, но Уилл всяко спешно высвобождает руки и делает несколько шагов назад в отчаянной попытке сделать обстановку более непринуждённой и менее интимной, чем она есть на самом деле.       Ганнибал с любопытством смотрит на него, затем следует за его взглядом в сторону машины и вопросительно поднимает бровь.              — Твой друг?              — Нет, — еле слышно произносит Уилл, когда «Мерседес» останавливается с яростным визгом. — О чёрт. Дерьмо. Послушай, Ганнибал, мне правда жаль. Что бы ни случилось, я… — Только остальная часть предложения теряется, когда дверь распахивается и с заднего сиденья выскакивает длинная худощавая фигура: практически излучающая возмущение, такая же веретенообразная и стремительная, как какое-то чудовищное насекомое в блестящей черной шкуре.              — Что за чёрт, — шипит Эндрю, бледный от гнева. — Ты маленькая шлюха. Какого хуя ты делаешь? — В несколько быстрых шагов он преодолевает расстояние между ними и грубо хватает Уилла за руку, дёргая его назад, после разворачивается и тычет пальцем в Ганнибала, будто заряженным пистолетом. — А что касается тебя, ублюдок; держи свои блядские лапы при себе, мать твою. Заговоришь с ним ещё раз — посмотришь на него — и, клянусь Богом, я убью тебя. И если ты только подумаешь прикоснуться к нему снова, я освежую тебя.              За этой сценой следует напряженная пауза, во время которой воздух потрескивает и искрится от напряжения, и когда Уилл вынужден признать, что если когда-либо в его жизни и был момент, когда ему нужно было взять себя в руки, то, вероятно, именно этот момент. В течение нескольких мучительных секунд кажется, что всё просто беспомощно останавливается.       Странное ощущение, словно остановили видео, и сейчас всё, что младший осознаёт, рядом — ледяной воздух, густой мрак и сумерки, и боль от впившихся костлявых пальцев альфы, когда рука мальчика вывернута под неестественным углом. Хотя, это хуйня, ведь всепоглощающее чувство стыда и горечи из-за того, что поставил Ганнибала в столь низкое положение. Ибо доктор явно не намерен терпеть, с чего бы ему? Сейчас он уйдёт. Разве нет, в любую секунду, наверное, так и поступит? Затем внезапно всё снова приходит в движение, сцена вернулась к действию, и Уилл с оцепенелым недоверием наблюдает, как Ганнибал устрашающе быстро протягивают кисть, дабы взять агента, и совершает порочный поворот. После всё повторно меняется, Эндрю кричит и отпускает его, в то время как д-р Лектер прижимает Уилла к себе, чтобы мочь осмотреть запястье на признаки повреждения, прежде чем положить тяжёлую ладонь на плечо и прижать к себе. Следует титана, в которой ничего нет, кроме обрывистого дыхания Эндрю, пока Ганнибал проводит кистью по затылку шатена и размеренно ступает вперёд.              — Вам очень повезло с выбором свидетелей, — тихо режет, бросая взгляд на большую вывеску ФБР у входа. — И из-за этого я намерен сделать вам то, чего почти никогда не делаю: предупреждение. — Эндрю недоверчиво смотрит на свою руку, прикусывая губу в очевидной попытке не выдать боли, что испытывает, и Ганнибал делает иной шаг ближе и добавляет тем же нервирующим голосом. — Настоятельно рекомендую не пытаться повторить сию ситуацию.              К концу предупреждения тон доктора достиг уровня такой высокой угрозы, что ему автоматически удаётся быть более зловещим в контраст голоса Эндрю — взглянув на его лицо, Уилл не в силах подавить дрожь дурного предчувствия, ибо мимика сжимает душу. «И отчего я думал, что ты не испытываешь эмоций?», прямо сейчас Ганнибал, кажется, переливается всеми цветами радуги: нечто легковоспламеняющееся, готовое вспыхнуть, будто его кожа раскалилась до белых костей, от испытываемых чувств.       Мужчине не требуется повышать голос или жестикулировать — вид демонстративного реквизита, что могли бы использовать альфы типа Эндрю; или даже сам Уилл, так или иначе, густота мрака ощутима. Интенсивностью выражение лица, напряженными мышцами челюсти и шеи, но больше всего — взглядом. В самые сильные\слабые моменты они ныне выглядят так, будто сверкают, будто за ними бушует ад, что разжёгся тёмной тоской и страстями мести, как пламенный ангел-мститель с картины эпохи Возрождения с мечом и горящими глазами.       На самом деле, гнев кажется настолько невероятно чрезмерным по сравнению с ситуацией, что Уиллу трудно поверить, что Эндрю, совершенно незнакомый человек, мог быть единственной причиной этого, и он с сожалением вынужден заключить, что он сам, должно быть, в значительной степени ответственен; отчасти из-за того, что вынудил Ганнибала попасть в эту возмутительную ситуацию, но также из-за того, что проявил недостаток доверия и открытости, которые в первую очередь сохранили бы от старшего подобный огромный секрет. Тем не менее, Эндрю никак не может знать, что он не единственный источник гнева — и до конца своей жизни Уилл решает, что никогда не забудет удовлетворение от момента, как Эндрю смотрит на Ганнибала, после заметно опускает голову в бессознательном проявлении покорности.       Не в силах больше сдерживаться, Уилл отводит обе руки и грубо отталкивает Эндрю от себя: применяя гораздо больше насилия, чем необходимо, и не обращая внимания на то, как агрессивность жеста вызывает лёгкую улыбку на лице Ганнибала.              — Ради Бога, — говорит Уилл с чем-то похожим на рычание. — Держи себя в руках, нет? Он мой коллега. Ты же знаешь, я работаю с альфами.              Эндрю бросает свирепый взгляд в сторону шатена, затем делает глубокий вдох, явно изо всех сил стараясь не потерять самообладание, прежде чем повернуться к Ганнибалу и поднять обе ладони в жесте умиротворения.              — Хорошо, — говорит более тихим голосом. — Хорошо, я понял: коллеги. — Морщась от боли в запястье, альфа осторожно опускает руки, бросает на Уилла взгляд, который умудряется стать, если это возможно, более злобным, чем предыдущий. — Очевидно, произошло недоразумение, — злобно добавляет Эндрю, — и, как обычно, это его вина. Он — кошмар, всегда создаёт проблемы. Все омеги одинаковы: любят натравливать альф друг на друга. Делают это ради внимания. — Снова поворачиваясь к Ганнибалу, он прочищает горло и пытается говорить более вежливым тоном. — Ладно тебе: вряд ли можно винить меня. Ты знаешь, каково это, когда видишь их с кем-то другим. Инстинкты. Ты бы поступил также, знаешь? Что бы ты сделал, принадлежи он тебе, а лапаю его я? Имею ввиду, что мы платим за них такие большие деньги… Ты же знаешь, как это бывает.              Ганнибал пробегает глазами по лицу Эндрю с такой тщательно контролируемой угрозой, что тот проводит языком по губам и делает шаг назад.               — Деньги, — повторяет с явной ноткой презрения. — Да, наши контракты сильно изменились, не так ли: условия, по которым мы определяем, кто достоин соединиться с омегой. Сегодня статус и доминирование определяются богатством; но так было не всегда. Раньше они определялись… — Он делает паузу, тёмные глаза начинают слегка сужаться: — …Насилием.              Эндрю, явно выбитый из колеи, неловко переминается с ноги на ногу, после набирается наглости взглянуть на Уилла, словно надеясь, что он вмешается.              — Вряд ли это подходящая арена для такой демонстрации, — парирует Ганнибал после ещё одной напряженной паузы. — Не с аудиторией в виде ФБР. Но, по крайней мере, для наших предков, в этом не было бы места деньгам. Доминирование нельзя было купить, за него нужно было соревноваться — и самым властным был тот, кто оставался в живых в конце. Выживает сильнейший, — добавляет Ганнибал с едва заметным намёком на улыбку. — И потом, как и сейчас, есть вещи, что нельзя купить.              Эндрю прочищает горло громче, а затем, к бесконечному удовлетворению Уилла, делает то, чего он ни разу не видел, чтобы Эндрю делал с другим альфой за всё время, что он его знает: заметно отступает. Будто сам даже не до конца осознает, что делает, и Уилл не может отделаться от мысли, что в проигрыше есть что-то инстинктивное, что-то первобытное; невозможно сформулировать, но это сигнал, что жертва знает, что столкнулась с угрозой, которая слишком велика, чтобы с ней можно было успешно справиться. Агент чувствует, что, если бы рядом была разъярённая, рычащая собака, она тоже почувствовала бы угрозу, витающую в воздухе, и притихла бы, точно также не до конца поняла бы, почему.              — Я не хотел тебя обидеть, — теперь Эндрю натянуто говорит терапевту. — Я приношу свои извинения.              Ганнибал отвечает не сразу, сам делает несколько шагов вперёд; в этот момент Эндрю отодвигается ещё дальше назад.              — Я хотел бы подробнее поговорить с вами, — говорит Ганнибал, пристально глядя в лицо Эндрю. — Скажите мне, где я могу найти вас.              Эндрю колеблется несколько секунд, поскольку желание казаться напористым и бесстрашным явно борется с настороженным чувством, что он только что столкнулся с чем-то, во что не хотел бы ввязываться. Последнее побеждает, и мудак первым опускает глаза.              — Я не здешний, — коротко. — Просто в гостях. — Помедлив семь секунд, он бросает злобный взгляд на Уилла. — То же время на следующей неделе, мы уезжаем.               — На хуй сходи да, — рычит Уилл.              Эндрю быстро переводит взгляд в сторону младшего; чего предостаточно, чтобы наполнить его неприятным ощущением того, что эта демонстрация неповиновения имела мрачные последствия, не достигнув ничего, кроме напоминания Эндрю, что Уилл остаётся главным объектом — и что, хотя он не может контролировать зловещее присутствие Ганнибала, по мнению Уилла, законное преимущество по-прежнему у Эндрю. Демонстративно расправив лацканы пиджака, он теперь намеренно встаёт перед агентом и кладёт руки ему на плечи.              — Давай просто скажем, что сегодняшний день прояснил несколько вещей, — щебечет решительно. Убедившись, что первым поймал взгляд Ганнибала, он протягивает руку и начинает приглаживать волосы Уилла, будто тот ребёнок, затем застёгивает верхнюю пуговицу его пальто. — Посмотри на себя, — говорит он нетерпеливо. — Вечно влипаешь в неприятности. Почему ты такой? Ха? Вообще нельзя отпускать? Чем скорее я верну тебя туда, где тебе самое место, тем лучше.              Уилл размахивает руками, и Эндрю слабо улыбается в ответ, затем резко хватает его за оба запястья и дёргает вперёд. Он ахает от внезапности этого, и Эндрю вцепляется в кожу, что должно выглядеть как нежный жест для Ганнибала, но на самом деле это для того, чтобы он мог прошипеть Уиллу на ухо:               — Похоже, ты не больше шлюхи, омега. Как ты смеешь пытаться выставить меня в таком виде? — Запустив пальцы в волосы Грэма, он яростно сжимает их. — Ты заплатишь за это.              Последний на несколько секунд закрывает глаза, борясь с мощной волной отвращения. У него болит кожа головы в том месте, где его дёргают, но боль беспокоит его меньше, чем горячее, сухое дыхание Эндрю у уха или то, как от запаха его одеколона щиплет ноздри. На самом деле аромат исходит от внутренностей дорогих склянок, что Эндрю доставляют из списка запасных в эксклюзивном бутике, но многочисленные негативные ассоциации означают, что у Уилла это вызывает такое же отвращение, как если бы Эндрю окунули в дистиллированные сточные воды. Охваченный тошнотой, он отдёргивает голову.              — Ничего нового, — огрызается. — Попробуй на досуге пошевелить извилинами. — Затем он выставляет плечо и аккуратно высвобождается из хватки Эндрю, снова возвращаясь к Ганнибалу, даже не думая об этом, в то время как Эндрю наблюдает за ними обоими и щурится.              — Я полагаю, что данный диалог окончен, — старший отрезает тоном, который становится ещё более зловещим, чем раньше.              Глаза Эндрю ещё больше сужаются, затем скользят по лицу Уилла, после снова поворачиваются к Ганнибалу.              — Так, слушай, — рявкает мудак, — я уже извинился, не надо вынуждать меня рвать наше перемирие. Как только найду в себе силы закрыть на инцидент глаза, не повторяйся: ещё раз притронешься к нему — подам в суд. — После вернувшись к шатену, небрежно сминает его локоны, не замечая, как сверкают глаза мужчины рядом. — Увидимся, сладость. — Мягко мурлычет, — крайний срок почти истёк, руки в ноги и будь здесь в пятницу с чемоданом. Хотя можешь сильно не потеть, втискивая свои тряпки из Second-а, первое, что я сделаю, так это куплю тебе новый гардероб. — Презрительно скалится и скользит по лицу агента, после опускает взгляд ниже. — Не то, чтобы тебе понадобится одежда в первые недели… Ничего не изменилось, Уилл, абсолютно ничего. Проглоти это.               — Сосунки вперёд, падаль.              На этот раз Эндрю вообще не отвечает: просто смотрит на него, слегка оскалив зубы, прежде чем развернуться и исчезнуть в недрах «Мерседеса». Альфа двигается так быстро, что подол его длинного черного пальто развевается по мрачной параболе, задевая ноги Уилла; и когда дверца захлопывается и машина с визгом отъезжает, агент все ещё остаётся застывшим на месте со сжатыми, как когти, руками, а ветер откидывает его волосы со лба. Он знает, что должен что-то сказать, что-то сделать — попытаться исправить только что нанесённый ущерб, — но Уилл настолько потрясён всей сценой, что никаких слов или жестов, кажется, недостаточно, чтобы исправить это, и он не может даже подумать о том, чтобы обернуться, пока, наконец, не почувствует руку на плече.       Ещё несколько секунд никто ничего не говорит, и шатен делает глубокий вдох, затем пытается сосредоточиться на успокаивающем ощущении большого пальца, поглаживающего его затылок.              — Итак, — говорит низким, напряженным голосом. — Думаю, теперь ты знаешь.               — Почему ты мне не сказал? — мягко.              В какой-то момент Уилл закрыл глаза, но сейчас ему кажется, что открыть их стоит слишком больших усилий.              — Прости. Я хотел — несколько раз. Просто не знал как. И видишь, ты ничего не мог сделать. Нет, если только ты не сможешь изменить закон. — Прикусывает нижнюю губу, снова борясь с сокрушительной несправедливостью всего происходящего. — Это невозможно исправить.              — Выход есть всегда, — парирует старший, положив руку на другое плечо Уилла, мягко разворачивает его так, чтобы они оказались лицом друг к другу. — Посмотри на меня, Уилл. Дорогой, открой глаза. Если ты хочешь этого достаточно сильно и достаточно предан делу — выход есть всегда.              Но Уилл только качает головой, ибо есть варианты — например, Тёмное Отражение с напевным ритмом «ты мог бы убить», безусловно, может предложить один или два — но ни один из них не кажется даже отдалённо осуществимым. С другой стороны, те, что выполнимы, например, которые связаны с адвокатами и залами суда, или даже апелляции к лучшим качествам Эндрю (которыми он не обладает), имеют общие черты: изматывают, деморализуют и, скорее всего, обречены на провал ещё до того, как начнутся. Наконец, заставив себя открыть глаза, Уилл замечает выражение лица Ганнибала и вздрагивает:               — Ты злишься, не так ли? — тихо спрашивает он.              — Да, но не на тебя.              — Прости, что не сказал тебе. Я знаю, что должен был.              — Я не сержусь на тебя, Уилл. Я могу понять, почему ты чувствовал, что нужно молчать. Но тебе нужно наверстать упущенное; ты должен сказать мне сейчас. — Уилл довольно неопределённо кивает, и Ганнибал добавляет, — для начала — где он живёт?              — В отеле. Он не сказал мне, где. Не знаю.              — Тогда придётся это выяснить, — спокойно парирует Ганнибал. — Верно?              — Боже, в этом нет смысла. Неужели ты не понимаешь? Он не послушает. Его не волнует, что я не хочу возвращаться.              — Дело в том, что я намерен поговорить с ним сам, — с мрачной улыбкой. — Я знаю, тебе сейчас трудно поверить, но я уверен, его можно убедить прислушаться к голосу разума.               — Да у него череп пустой.              Ганнибал отметает это возражение лёгким движением руки.              — Я намерен действовать быстро, но сначала мне нужно знать всю историю целиком. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты рассказал мне о вашей с ним истории: всё.              — Да. Понимаю. Я расскажу.              — Хороший мальчик. Теперь, куда ты хочешь пойти? В парк? Твой дом? Мой?              Уилл издаёт тихий вздох, после проводит руками по волосам, внезапно чувствуя себя таким усталым и подавленным, что даже такая простая вещь, как выбор места для разговора, кажется слишком сложной, чтобы определиться.              — Я не возражаю. Куда угодно.               — Тогда твой дом; вероятно, будешь чувствовать себя лучше в знакомом месте.              Уилл кивает и пожимает плечами, словно отказавшись от всякой возможности когда-либо почувствовать себя лучше, после внезапно кладёт руку на плечо Ганнибала с выражением столь глубокого несчастья, что холодно-яростная мимика старшего начинает смягчаться при виде.              — Эндрю, — говорит Уилл, и его голос слегка срывается, как будто он вот-вот сорвётся. — Если ему удастся овладеть мной…               — Не удастся.              — …Но если да, не мог бы ты… Не мог бы ты присмотреть за моими собаками? Понимаешь, он не разрешит мне их, я не могу отправить их в приют. Не могу.              — Он не заберёт тебя, Уилл. Я не позволю.              — Иногда они посылают за тобой полицию, — добавляет агент, наполовину про себя. — Я слышал, что так поступают с другими омегами. Это насилие. Они заставляют тебя идти.              — Даже если бы это произошло — чего не произойдёт — тогда ты нашёл бы способ сбежать. Очевидно, ты делал это раньше и сделал бы это снова.               — Он заявил, что на этот раз прокусит меня.              Ганнибал на несколько секунд замирает, и Уилл, кто теперь уставился вниз, не замечает выражения неземного гнева, на мгновение промелькнувшего на лице мужчины:               — Этого, — коротко рычит Ганнибал, — я категорически не допущу.              — Попробуй сказать ему это, — тем же ровным голосом. Пытаясь выпрямиться, он слегка покачивается, затем отшатывается в сторону, и Ганнибал ловит его, дабы удержать на месте, прежде чем нахмуриться и положить руку ему на лоб. — Прекрати, — пытаясь увернуться.              — У тебя температура. — Уилл раздражённо пожимает плечами. — И твои зрачки расширены.               — И что с того?              — Да знаешь что, — Ганнибал, кто начинает хмуриться всё сильнее из-за неприятного намёка на то, что события, возможно, начинают развиваться гораздо быстрее, чем предполагалось. — Отрицание этого не поможет вашей ситуации. Теперь, пожалуйста, подожди минутку, я хочу пощупать ваш пульс.              — Нет. Нет, м-м, прекрати. Перестань суетиться.               — Уилл, послушай меня: ты все ещё принимаешь те таблетки?              — Конечно. Не говори глупостей.              — Ты уверен? Потому что ты не был таким, когда я видел тебя в последний раз; произошли явные физические изменения. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Уилл снова хмурится, и Ганнибал вздыхает, затем протягивает руку, чтобы обхватить его лицо одной рукой, поворачивая его то в одну сторону, то в другую, чтобы проверить, нет ли признаков покраснения. — Подумай хорошенько. Последние несколько дней ты был в огромном напряжении — возможно, ты забыл принять несколько доз.              — Не забыл, — говорит Уилл, пытаясь высвободить лицо. — Не надо меня опекать.              — Я даже не чувствую твоего запаха под этим одеколоном, — добавляет Ганнибал с необычным раздражением. — Ты купался в спрее?              — О, Боже, ты не можешь просто помолчать? — закрыв глаза, Уилл позволяет притянуть себя ближе, чтобы уткнуться лицом в плечо. — Ты всегда болтаешь. Никогда не останавливаешься. Ты как рот на палочке.              — Тогда ты говори вместо меня. — Обхватив голову Уилла правой, Ганнибал начинает поглаживать ладонью его спину другой, после ненадолго прижимается лицом к волосам. — Посмотри на себя, ты все ещё бушуешь, несмотря ни на что: маленькое божество войны и битвы. Позволь мне отвезти тебя домой, Уилл. Ты проделал необычайно большую работу, чтобы справиться с этим самостоятельно, но тебе нужна некоторая помощь.               — Алана не будет возражать?               — Какое, ради всего святого, она имеет к этому отношение?              — Ничего, — бормочет Уилл, его голос слегка приглушен из-за того, что его лицо прижато к пальто. — Неважно.              — Похоже, ты страдаешь от какого-то недопонимания относительно Аланы Блум, которое я намерен прояснить, как только отведу тебя куда-нибудь в уединённое место. Достаточно сказать, что она не вкладывает ни малейшего во всё, что я делаю — отсутствие интереса, на что я всем сердцем отвечаю взаимностью. И я хотел бы, чтобы ты знал об этом, потому как подозреваю, что если бы знал, то пришёл бы ко мне раньше.              Уилл поднимает взгляд, внезапно выглядя полным надежды и уязвимым, и Ганнибал опускает руку вниз, чтобы обхватить его лицо, лаская большим пальцем край челюсти.              — Для столь умного человека, — мягко добавляет, — у тебя бывают моменты глупости, которые просто очаровательны.              — Ну да, ты же няня. Д-р Няннибал. Лично я предпочёл бы быть глупым.              — Совершенно-верно, — соглашается Ганнибал. — Я не могу придраться к твоей логике. Быть няней — это мой крест, который я должен нести.              Скорбное лицо Уилла на мгновение расплывается в подобии улыбки, прежде чем снова пригнуться и исчезнуть в куртке Ганнибала.               — Почему ты так добр ко мне? — спрашивает он после паузы.              — Прошу прощения? Тебя не слышно. Если хочешь ответ, придётся обращаться ко мне, а не к моему пальто.              Уилл слегка поворачивает лицо, чтобы его рот больше не прижимался к плечу Ганнибала.        — Я спросил, почему ты так добр ко мне? Ты никогда не был таким милым.              — Нет, я так не думаю, хотя и знаю, как вести себя при случае. Я на самом деле делаю для тебя всевозможные исключения — ты даже не представляешь.              Вместо ответа Уилл ещё немного прижимается головой к терапевту, затем пробно экспериментирует с попыткой обнять, прежде чем на полпути теряет самообладание и снова возвращает руки в карманы. Старший наблюдает за движением рук со слабой улыбкой и в ответ крепче сжимает плечи; и Уилл как раз подумывает о второй попытке, когда с другого конца автостоянки доносится пронзительный, настойчивый вой сигнализации. Посреди такой долгой тишины звук очень резкий, он прорезает морозный воздух подобно электрическому воплю, когда жуткий автоматический голос начинает скрежетать в тандеме: «Код 382. Всему персоналу немедленно явиться. Код 382. Всему персоналу немедленно явиться…». Даже для человека, не знающего значения шума, он был бы тревожным, но для Уилла, кто хорошо помнит, что это сигнал тревоги для «ОГПС», шум может означать только одно: останки Номера Семь. Содрогаясь от дурного предчувствия, он пытается высвободиться.              — Боже, — говорит он несчастным голосом. — Слышишь?              — Конечно.              — Новый труп. Нам нужно идти.              — Не имеет значения, — продолжая гладить Уилла по волосам. — Пусть другие разбираются. Возвращайся со мной.              — Нет, не могу, — решительным рывком агент наконец высвобождается. — Я должен пойти. Должен помочь.              — Уилл, — мягко. — Я не хочу тебя пугать, но потеряно достаточно времени. Я понимаю, что с Аланой произошло что-то, из-за чего ты не захотел приходить ко мне, но это означает, что у твоего альфы уже было несколько дней форы для осуществления своих планов. Ты понимаешь? Нам нужно действовать быстро. — Увидев Джека, выходящего из подъезда, он кладёт руку шатену на плечо. — Оставь это, Уилл. Меня не беспокоят жизни, которые ты спас; я беспокоюсь о твоей жизни.              — Вот ты где, — зовёт Джек, кто перешёл на что-то вроде галопа, чтобы как можно быстрее сократить расстояние. — Я искал вас двоих повсюду. Давайте — быстрее. Обнаружили труп: почти наверняка Скульптор.              Уилл оцепенело смотрит в ответ, и лицо Джека, наполовину скрытое затенёнными полями шляпы, начинает хмуриться.              — Ну, тогда пошли, — коротко отрезает. — Что с тобой? Не стой просто так, ты нужен мне там сейчас. На самом деле ты был нужен мне там полчаса назад.               — Джек, — предупреждающим голосом произносит Ганнибал.              Названный, который никогда не отступает, быстро отступает.              — Тебе не обязательно, — добавляет Уиллу более добрым тоном. — Нет, если ты не чувствуешь себя в состоянии это сделать.              — Нет, порядок, — поспешно парирует Уилл. — Я хочу.              Глаза терапевта быстро поворачиваются в его сторону, и тот отвечает ему взглядом, молчаливо призывая его попытаться понять, не объясняя это при Джеке. «Я должен», думает он, глядя на Ганнибала широко раскрытыми несчастными глазами. «Мне нужно идти… Потому что после следующей недели я, возможно, больше никогда не смогу».       Джек, не обращая внимания на подтекст или на то, как напряженно Уилл смотрит на доктора, удовлетворённо кивает, получив то, что хотел, затем тычет большим пальцем в сторону главных ворот.              — Патрульные машины будут здесь через пять минут. Максимум через десять: я встречу вас обоих у входа. И я должен предупредить тебя — всё очень плохо.              — Разве было хорошо? — решительно возникает д-р Лектер.              Джек, у кого, похоже, нет готового ответа, просто снова кивает, затем разворачивается на каблуках и широкими шагами направляется к зданию на манер Моисея, рассекающего Красное море, не глядя ни влево, ни вправо и по пути разбрасывая группы стажёров, как кегли для боулинга. Уилл несколько секунд наблюдает за этим, после бросает осторожный взгляд на Ганнибала, который смотрит прямо в ответ с обычной кинетической напряжённостью.              — Просто не надо, — защищаясь. — Не смотри на меня так.              Собеседник отвечает не сразу и продолжает наблюдать за Уиллом с непонятной мимикой, затем ступает вперёд. До сих пор он сопротивлялся любым открытым проявлениям доминирования по отношению к Уиллу, в основном потому, что прекрасно понимал, какой бунт это вызовет: но, учитывая серьёзность ситуации, теперь он считает вполне приемлемым протянуть руку и мягко, но жёстко схватить Уилла сзади за шею. Тот дрожит, затем полностью замирает.              — Я позволяю, — тихо режет, — ибо вижу, как это важно для тебя. Но потом ты поедешь прямо ко мне домой.              — Ты не можешь указывать мне, что делать, — огрызается Уилл, хотя сопротивление явно довольно вялое.              — Могу, — говорит Ганнибал. — И в данном случае я позволяю, потому что тебе это нужно. Ты слишком долго справлялся с этим в одиночку. Ты измотан и подавлен, и, по крайней мере, на какое-то время, тебе нужен кто-то другой, кто взял бы на себя ответственность. — Уилл бунтующее хмурится, не отстраняясь, и Ганнибал снова улыбается, после скользит большим под край воротника, где кожа мягкая и уязвимая — её редко когда-либо трогали или видели. — Почему ты всегда так упорно сопротивляешься, Уилл? — Нежно спрашивает старший. — Всегда, даже когда это противоречит твоим собственным интересам.              — Потому что мне приходилось бороться; это то, что я делаю.              — Т-о-ч-н-о, — с новой слабой улыбкой. Ослабив хватку на шее агента, он проводит по ней ладонью, затем поворачивается, дабы они могли смотреть прямо друг на друга. — Твой альфа. Эндрю. У него была рана на лице.              — И?              — И… — слабая улыбка становится чуть шире. — Ты уже нападал на него, да?              Уилл пожимает плечами, фактически не отвечая, и улыбка Ганнибала становится ещё шире, прежде чем, наконец, полностью исчезнуть; скорее, будто, придя к своим выводам, он теперь предпочитает удалиться и изучить их наедине.              — Тогда, похоже, у нас есть что-то общее, — тихо. — Потому как я тоже люблю драться, Уилл: насмерть, если необходимо. — Тот настороженно поднимает взгляд, и Ганнибал медленно пробегает глазами по его лицу. — Ты знаешь, я помогу тебе, чем смогу. Я бы предположил, что это, само собой разумеется. Дело в том, что Уилл, я не верю, что тебе это действительно нужно. Думаю, ты мог бы сам переубедить его. И думаю, что всё это время тебя парализовал страх перед тем, как ты это сделаешь.              Уилл напрягается при этих словах, затем отводит взгляд, с неловкостью осознавая, как Тёмное Зеркальное Отражение начало проноситься в его голове со своим постоянным леденящим душу рефреном, словно задержалось и прислушивалось к разговору, а теперь послушно отвечает на реплику. Ты-мог-бы-убить-его-Ты-мог-бы-убить-его. Хотя нет, Ганнибал не мог знать об этом? На несколько сюрреалистических секунд у него возникает образ отражения и последнего, вступающих в молчаливый сговор, в то время как Уилл рассеянно бродит вокруг на переднем плане, и мысль об этом настолько нервирует, что ему приходится закрыть глаза в попытке сосредоточиться, после снова открыть веки.              — В твоих словах нет никакого смысла, — режет, но слова Ганнибала вполне логичны, и это само по себе является проблемой. — Не понимаю, что ты имеешь ввиду.               — Разве?              — Нет.              При отказе улыбка Ганнибала тут же появляется снова, безмятежная и непроницаемая, как маска фараона, когда он снова пробегает глазами по лицу Уилла, ещё медленнее, чем раньше.              — Я убеждён, твоё предыдущее утверждение неверно, — ласково. — Ибо твоя ситуация поправима. И независимо от того, возьму ли я на себя инициативу в решении этой проблемы или мы объединим наш вклад вместе, факт остаётся фактом: решение есть. Сейчас, на следующей неделе, в будущем. Уилл несколько раз моргает, внезапно выглядя напряженным и неуверенным, и Ганнибал добавляет, — надеюсь, ты понимаешь?               — Да, — еле слышно.               — И ты собираешься вернуться со мной после и объяснить всю историю?               — Да, — повторяет Уилл, на этот раз немного твёрже.              — Очень хорошо, Уилл, — с иной медленной улыбкой. — Аплодирую твоей убеждённости. Ты решительный мальчик, не так ли? И помни о том, что я сказал раньше: противоположностью уверенности является не сомнение, а воображение. Любопытство, пытливость и способность к ментальной податливости: ты должен использовать кризис как возможность, чем он и является.              — Да ладно. Как это может быть возможностью?              — Потому что раненные люди — самые опасные, Уилл, — прокуренный голос теперь такой низкий и звучный, что звучит почти как мурлыканье. — Они знают, что способны выжить. Так что позволь своему гневу прокричать сквозь страх и… Стать.               — Стать кем?              — Собой.              — Ты вообще слышишь, что говоришь? — нетерпеливо спрашивает шатен. — Избавь меня от психоболтовни, от чепухи о позитивном переосмыслении психологии. Ты ни за что не сможешь представить это как что-то хорошее.              — Если оставить её в покое, то да, но зачем спрашивать у него разрешения быть источником прозрения? Заставь себя стать таким сам.               — О, ради Бога.              — Разве я не говорил тебе, что ты алхимик? — продолжает Ганнибал, прерывая попытки Уилла возразить. — Очищение и овеществление базовых элементов в благородные. Художественные. Феникс должен сгореть, прежде чем сможет восстать, в конце концов, и у тебя всегда была потребность восстать из собственного пепла. Разве нет? Разрушать старое, чтобы воздвигнуть новое. — Доктор делает паузу, после улыбается, внезапно снова небрежно. — Кроме того, ничто из этого не меняет того факта, что в настоящее время у тебя есть явное преимущество, которого не было раньше.               — Ты о чём? — спрашивает, несмотря на то что уже подозревает ответ.              — Я, конечно, — беззаботно. — С чем бы тебе ни пришлось столкнуться, тебе не придётся сталкиваться в одиночку. — Уилл с надеждой поднимает глаза, и старший добавляет более мягко и искренне, чем раньше, — я буду рядом с тобой как чрезвычайно преданный защитник.              На горизонте уже всерьёз сгущаются зимние сумерки, заходящее солнце перекрашивает горизонт из бледно-голубого в оттенки маслянисто-золотого и гранатово-розового — и пока Ганнибал наблюдает, он видит, как оно поднимается и освещает бледное лицо Уилла, когда тот наконец-то способен улыбнуться. «Как ты красив», думает Ганнибал с приливом признательности, необычной для чувства чистоты и простоты; и Уилл, словно в молчаливую награду за это, наконец-то реализует долгосрочные амбиции мужчины, став тем, кто первым инициирует контакт, прижимаясь к груди без приглашения. Ганнибал удовлетворённо вздыхает про себя, после прижимается лицом к макушке, слегка поворачиваясь при этом к закату, дабы посмотреть туда, где луна слабо видна за черной пеленой облаков, ожидая своего часа, чтобы занять центральное место в сгущающейся темноте. Тонкий и серебристый по сравнению с более ярким сиянием солнца, он кажется таким же поразительным, уединённым, самодостаточным и ледяноустойчивым, как Уилл: и, точно также, как мерцающая серебряная луна, какая мощная аура сияет вокруг него.       Слегка отстраняясь, Ганнибал теперь позволяет своим губам очень слабо коснуться лба Уилла.              — Сила в единстве, — тем же тихим голосом. — Мы справимся с этим вместе.              Уилл издаёт тихий звук согласия, затем снова притягивает Ганнибала к себе.              — Хорошо, — в его голосе слышится оживление, его раньше не было. — Тогда ладно: договорились. Вместе.