Когда ты грустишь

      Он смотрит на его хмурое, изуродованное шрамами, не стареющее, но старое, худое и осунувшееся, усталое лицо, перебирая струны лютни и открывает рот, звонким тенором оглашая пропахшую жаренным луком, потом и желчью пивнушку. Он уже привык к этому и почти не выходило петь и пить без его обиженной жизнью физиономии - когда он грустил, Юлиану хотелось петь, было необходимо выпить, когда он, такой уставший и безмолвный, седой тенью застывал с кружкой в тёмном углу.       Блондин смеялся ему в лицо, наплевав на мнимую гордыню, когда тот в очередной раз покрывал его самыми грязными ругательствами, застуканный с женщиной - что, в общем-то, не было преступлением, да и в общем чем-то постыдным - обвинённый в скучности своего бытия или попрекаемый неосведомлённостью в искусстве. Лютик смеялся, потому что не хватало сил ответить ему тем же, он мог принять это, принять то, что его поливают грязью - у него много друзей, у Ведьмака же нет, и ему он прощал грязь в свой адрес, ведь знал, что больше ему поливать грязью некого.       И вечно хмурый, бледный, седой - будто неживой, он был ему полной противоположностью, размышлял о будущем веке и о том, как будет ведьмаком, когда терроризирующие жителей этого бренного мира чудовища иссякнут, вымрут, забудутся, как страшный сон. Бард о будущей своей жизни не думал - боялся смерти и только, всё его беспокоившее на этом кончалось и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет. Пива кружку, девку помилее, кровать под ней помягче, да поспать на часок подольше, чтобы с новыми силами напиться и погорланить на новом месте, заработав хоть грошом больше, чем потратил на выпивку.       - Ты и читать умеешь? - смеётся блондин, но мужчина не реагирует, привычно холодный, отстранённый, когда лес вокруг, таинственный и опасный, шуршит лениво листвой. Эти книги наверняка он перечитывал сотни раз, во мраке ночи пламенел костёр, рыжим светом смягчая черты бледного лица, а там, на поляне, поодаль, смеялись и веселились люди. - Не пойдёшь? Ну и оставайся! - и Лютик знает, что даже желая выпивки, жаждая общения, человеческой речи и тепла, он не пойдёт, мыслями погрузившись во мрак, ночную тишину.       Когда небо усеяно сияющими звёздами - драгоценностями по синему бархату - в его мыслях лишь одна, обсидиановая на белой коже, между острых ключиц, висящая на чёрной ленте, обхватившей тонкую шею.       Лютик уйдёт один - он найдёт собеседника и там. Он не дурак, и не собирается донимать того, чьи мысли всё равно не вытащить из холодного мрака беспощадной влюблённости.       Он уйдёт, на последок лишь кинет взгляд - глаза голубые, в рыжем свете костра они потемнеют, будут блестеть томно, но его, золотые, безмолвно холодные в ответ не поднимутся, и голова его, тяжёлая и уставшая не поднимется, а пальцы будут медленно и грузно листать легко шуршащие страницы, перебирать склянки ведьмачьих элексиров в коробке.       И Лютик не надеется получать от него писем, не надеется, поэтому не пишет сам, и все любовные баллады посвящает красивым, часто обеспеченным девицам, вместо истинно занимающих его мысли вещей. Он не надеется и не получит, останется другом, тем самым, дурашливым, шумным, не мешающим под ногами, искренне верным. Другом, но с тяжёлым грузом на сердце, впрочем, есть ли разница, ежели не видно.       Он развернётся и уйдёт, не будет дожидаться того, кто не ждёт его.       Сирень только расцвела, но она уже наполняла удушливым запахом густой, жаркий майский воздух, не успевшее сойти к ночи жаркое марево. Он идёт навстречу веселящейся толпе, что примет его как своего, оставляя за спиной погружённого в непонятные ему вещи своего седого товарища. Товарища ли? Конечно! Не он же утащит его в чащу, задерёт пышную юбку, порвёт на пышной груди рубашку, раскроется, визжать будет на весь лес так, что ни одна живая - и не живая тоже - тварь подойти не посмеет, зато к нему он вернётся глубоко за полночь, уже на спящего глянет с сожалением.       Геральт не будет писать ему писем, не будет ждать от него любовных признаний - наоборот даже, этого он ожидать от него будет меньше всего - будет покрывать его матом, без всякого интереса будет слушать очередную балладу, сидя с кислым лицом. А Лютик будет петь, глядя в усталые золотые глаза, когда они останутся наедине и ведьмак будет слушать его голос, мелодичный стрекот струн, вслушиваться в слова, в историю, и не заметит, как Юлиан наклонится ближе, к самому его лицу, и коснётся губами губ, когда музыка стихнет, оставив лишь суетливое чириканье синиц и воробьёв в ветвях, да шелест недалёкого ручья. Он будет смотреть во все глаза в чужие, голубые, как майское небо, что он увидит, если выйдет из тени сиреневого куста, будет смотреть на шкодливую улыбку на красивом, что часто путают с эльфским, лице, на спешно сгребающие вещи руки, но подорвётся, придя в себя, лишь когда бард вскачет в седло, чтобы больше никогда не вернуться.       А губы у ведьмака, неожиданно, нежные.