La Barbe bleue

      Юнги сидел в кресле отельного номера и смотрел на погаснувший экран телефона. Он только что изменил своим принципам и без страха переложил оставшуюся часть работы на других. Его больше не волновало, что они могли испортить альбом или сделать его без должных усилий. Ему в какой-то момент стало абсолютно всё равно, пусть делают, что хотят, могут даже разрушить то, что он строил годами: это уже не имело значения.       Его путанные мысли были заняты одним конкретным человеком, находившимся за тысячи километров.       Чимин. Свет его тёмной души, биение прогнившей сердца. Мужчина, подаривший долгожданный покой, веру в будущее и надежду, позволивший поверить, что он заслужил её. В это хотелось верить каждый раз, когда они оставались вдвоём, с каждым прикосновением, объятием и поцелуем, но порознь подавленные, лишённые воли демоны словно чувствовали, что контроль ослабевал, а сковавшие их натянутые цепи вяло опускались. Гогоча, кривляясь уродливыми рожами, они крались к выходу, поджидая подходящего момента, и шипели, скрипели, царапались, раздаваясь в голове гулом голосов.       Ничтожный слабак. Завистливый мерзавец. Убийца, и твои руки даже после смерти будут по локоть в крови, от которой не отмыться, сколько не три. Сын монстра, превзошедший своего отца, ставший ещё большим ненасытным чудовищем.       — Замолчите, — рыкнул Юнги, дёрнувшись, и пустая бутылка виски, прокатившись по столику, упала на пол. Он выпил, чтобы заглушить их мерзкий шёпот, но только ослабил короткий поводок. — Заткнитесь! — закричал он и начал бить себя по лбу, вискам, ушам, лишь бы избавиться от голосов в голове, но они продолжали издеваться, хохоча:       Такой, как ты, никому не нужен. Ты не умеешь любить и не заслуживаешь его внимания. Всё, к чему ты прикасаешься, погибает. Только портишь. И его испортишь, изуродуешь тело и душу, погубишь, утянув с собой в ад.       — Хватит!.. — Юнги поднял бутылку и бросил её в стену. Звон битого стекла, блестевшая в свете неоновых вывесок и фонарей крошка лишь на миг остудили ненависть, вернувшуюся в двукратном объёме. Теперь она ползала под кожей тысячью мелких букашек, что поселились в прогнившем сердце. Он физически ощущал их копошение и готов был разодрать себя, лишь бы это прекратилось.       Он всё знает. Знает, что ты убийца. Знает, с каким удовольствием ты калечил Хосока. Знает, что ты избавился от каждого, кто предал тебя. Как бы ты ни скрывал постыдную правду, она всё равно просочилась наружу, лопнув, как гнойный нарыв.       — Я… Они сами виноваты, — лицо исказилось в гримасе злости, губы растянулись, обнажив оскалившиеся зубы. Только на кого?       С самого детства, как начал понимать, что методы воспитания отца жестоки, а обида и жалость к себе сменились озлобленностью и желанием смерти мужчине, он ненавидел само существование, тонул в водах осуждения, вязнул в иле ненависти, сгорал в пламени зависти, но выбраться не мог. Или не хотел. Эти эмоции были с ним с пятнадцати лет, заставляли двигаться, иначе бы их место заняли презрение к себе, стыд, запустив механизм самоуничтожения. А жить он хотел, на зло отцу. Его он ненавидел больше всех и винил во всём, что происходило в жизни. Заставил поверить сам себя, что его поступки совершены чужими руками, мысли контролировал другой, а демоны в душе и сердце породил отец. Даже в какой-то момент задумался, что тот мог быть отчасти прав: изощрённые методы наказания не породили чудовище, а пытались убить ещё в зародыше, потому что никто не знал, каким бы вырос Юнги, будь всё по-другому.       Да, они это заслужили! Заслужили мучиться, сходив с ума, и гнить в сырой земле, став кормом червям. Это их наказание за то, что не оправдали надежд, предали, вонзив нож в спину.       И правда заслужили. Не все, конечно, он совершил ошибки, за которые будет расплачиваться и после смерти.       В попытках усмирить монстров, не дать им взять над собой контроль, Юнги учился жить. Он всегда чувствовал слишком много, эти эмоции, выплёскивавшиеся из маленького человека, росли и с ним же крепли. Со временем он смог научиться управлять ими, но те продолжали бурлить, обжигая неосторожных. Это была вынужденная мера: если не договориться с демонами, они сожрут не только людей вокруг, но и тебя самого, и тогда от него, как от человека, ничего не останется, даже оболочки. Мин не хотел терять себя, никогда бы не доставил удовольствия тому, кто породил его и создал таким, какой он есть.       Юнги не умел разбираться в людях: его не научили. Детство он прожил в страхе, путая его с навязанным уважением, с поклонением и подчинением авторитетному взрослому. Стань идеальным, докажи, что достоин называться моим сыном, заслужи любовь, что будет выражаться в минутах спокойствия в тёплой постели комнаты в доме.       В погоне за призрачным идеалом себя, он увлекался блестящей обёрткой, потому что ему нужен был только самый лучший, достойный. Рядом с ним не мог находиться кто-то посредственный, обычный, кто ничего не достиг, только истинные творцы, гении искусства, рождённые если не изменить мир, то оставить в нём какой-нибудь значимый след. Он влюблялся в красивую внешность, загорался и подпитывался их вечный огнём жизни, упорством, кто блистал, сверкал ярче драгоценных камней. Жадный до исключительного, уникального, Юнги выбирал не просто внешне привлекательных, а действительно красивых людей, подпитывая демонов тщеславия, потому что это доказывало, что он сам стоял на вершине.       Чувства накрывали мгновенно, обрушившись неистовыми волнующими волнами, возрастающими до небес и спадающими до внутреннего ядра земли. Взволнованный, тревожный, он хотел знать о них всё: чем дышат, что едят, с кем общаются и куда ходят, как проводят свободное время. Мир сужался до одного единственного человека, ставшим центром вселенной, её божеством, а Юнги — покорным слугой. Он весь — фонтан ощущений, которых было так необъятно много, что они выплёскивались радужными брызгами, переливавшимися, блестевшими в ослепительном сиянии партнёра. Он словно находился в тёмном глухом тоннеле, где впереди только одно — его предмет обожания. Мужчина думал об одном человеке, говорил о нём — буквально дышал им, не в силах справиться с притяжением. Одного присутствия рядом было достаточно, чтобы испытать восторг, прилив сил, достаточный свернуть горы. В моменты разлуки тоска становилась настолько глубокой, что от одиночества и апатии готов был умереть.       Но каждый раз ошибался. Смотреть и выбирать стоило не только по внешности, заглянуть нужно было и в душу, а внутри таких людей была пустота. Ветхая оболочка сгорала дотла, стоило их источнику соединиться с жадными языками пламени: оно пожирало их намеренно, не оставляя ни уголька, потому что оказались недостойными. Высасывали последние соки, изводили переменным настроением, где в один момент они ласковые и любящие возлюбленные, в другой — истеричные, неверные монстры, ещё большие чудовища чем те, что живут в душе Юнги. Надеялся, что хоть кто-то из возлюбленных сможет приручить их, но только становились очередным кормом, взращивая в них силу и мощь.       Если бы хоть кто-то из них ценил то, что давал им мужчина: комплименты и слова поддержки, внимание и проведённое вместе время, заботу, деньги и подарки, нежные объятия и страстные ночи — всё могло было быть по-другому. Он не просил ничего взамен, просто быть рядом, чтобы обрести долгожданный покой. За это он готов был бросить им весь мир к ногам, но не всё получалось так, как хотелось.       Мин карал за измену, потому что не мог смириться с тем, что кто-то нашёл человека лучше, чем он, что его променяли, бросили — предали. Делал это не своими руками, не стал мараться об эту недостойную грязь, портить себе жизнь. От мусора нужно избавляться, вычищать до последней крошки, чтобы заменить новыми вещами. Они сами виноваты в том, что случилось, Мин ни секунду не сожалел об этом, повторил бы снова, произойди это ещё раз. Предатели не заслуживали жить счастливо.       Но наступали моменты, когда волны удушливых осознания и вины накрывали его с головой, утаскивали на дно, не давая всплыть. Он тонул, захлёбываясь горечью страданий, чувствовал на языке солёный метал боли, мечтал содрать с себя кожу, под которой бегали колючие мурашки страха, вырывать сердце, чтобы оно перестало панически стучать, и так по кругу. Это была его личная пытка, чтобы прочувствовать и ощутить на себе то, что он совершил. Так случалось редко, всего пару раз в жизни. Он хотел бы повернуть время вспять, помешать себе поглотить невинные сердца, разбить хрупкие тела, неосторожно погасить свет души, но это было не в его власти. В такие моменты Юнги сомневался, что был способен на любовь, что его одержимость иметь только лучшее, навсегда привязать к себе, могло называться этим возвышенным чувством.       Хосок погиб из-за его эгоистичного желания всецело обладать человеком. Они всегда были вдвоём, почти не расставались. Просыпаться и засыпать вместе, обнимать хрупкие плечи, держать в своих ставшие родными тёплые ладони, целовать горячую кожу, ловить рваное дыхание — все это стало необходимым ритуалом, чтобы чувствовать себя живым. Чон нашёл яму, где едва дышало немощное существо, издавая свистящие хрипы, построил лестницу и сам спустился за тем, кто остался от Юнги. Выходил, поднял на ноги, научил на них стоять и передвигаться — вновь жить и ощущать себя человеком, а не ничтожеством. Мин не мог его отпустить, лишь одна мысль доводила его до приступов: за долю секунды возрастал пульс, стучало в голове, отдавая тупой болью, мужчина задыхался, словно лёгкие слиплись, как бы он ни хватал ртом воздух, давило в груди, тошнило, но рвотных позывов не было. Страх потери дорогого человека превышал здравый смысл, желание контролировать и постоянно держать на виду — все тёплые чувства между ними. Понял, что совершил ошибку, к сожалению, слишком поздно, когда уже ничего исправить было нельзя. Жизнь погублена, так и не начавшись, и рядом с ним больше не было спасительной соломинки, лучика света во тьме, клубка ниток в лабиринте, потому что он сам её сломал, потушил, обрезал.       Стало ли ему лучше от того, что разбивал кулаки, размазывая кровь по белым стена? Успокоился ли, когда разгромил мебель в доме, который был его единственным убежищем? Искупил вину деньгами и тем, что заставил себя уйти, отпустить?       В попытках избавиться от боли потери и стыда за совершённое, понимая, что исправить ничего не получится, нужно было этого не совершать, он каждый раз искал замену, веря, что в этот раз будет по-другому. Яркие эмоции влюблённости, воспаряющие его до небес, попытки исправиться, стать лучше, но следовавшие за этим разрушительное падение и разочарование, что влекли за собой ещё большую силу, охваченную злобой и ненавистью — Юнги все эти годы жил импульсивно, исправляясь, чтобы выбраться из порочного круга, облегчить муки, и вновь оступаясь, возвращаясь к началу, замыкая бесконечную цепь боли, причиняемой другим и себе.       Кому-то просто не повезло оказаться слабым духом, а ему нужны сильные личности, готовые выдержать его натуру, стоять на равных, быть лучше, чтобы Юнги тянулся к их благословенному свету. Пожар чувств в груди не успевал разрастись, охватив сладостным влечением каждую клеточку тела, когда сопротивляться влечению было бессмысленно. Понимал ли Юнги в те моменты, что, отдалившись, не получив от человека необходимый всплеск дофамина, тоже разрушал человека? Мог ли он это контролировать, поговорить, объясниться до того, как станет слишком поздно и пройдена точка невозврата? Вряд ли, потому что был уверен, что любовь всегда сопровождалась вспышками, круговоротом и бурными реакциями мозга и тела. Если он ничего не чувствовал, то и влечения никакого не было, а потому неосознанно отдалялся, становясь холодным и отстранённым. Для кого-то это было хуже физических увечий и смерти, сходить с ума от неведения, тянуться, когда партнёр отталкивается от каждого шага.       Любить — это навсегда, с каждым днём ощущать в груди радостный трепет, светиться изнутри от счастья и дарить его другим. Он же мог только пожирать этот источник жизни в партнёрах и, насытившись, облизнувшись, пойти дальше. Они интересны ему, пока сияли ярче солнца, а, потухнув, меркли перед глазами, и монстры находили новый источник внутренней силы.       Юнги было действительно жаль, что так получилось. Он не желал Су Хо смерти: тот должен был жить вечно, но единственное, что осталось от него, это картины, как напоминание, что вина полностью лежала на мужчине.       Юнги стало скучно с Су Хо задолго до знакомства с Чимином. С юношей они уже не были ни возлюбленными, ни друзьями: спали в разных комнатах, ужинали раздельно, изредка общались, хоть и жили вместе. Безэмоциональный взгляд, едва ощутимые касания холодных рук, поцелуи, словно с застывшей статуей, безответные объятия. Юнги уже и не помнил, почему так получилось, кто виноват, да и не хотел копаться в прошлом. Что сейчас, что тогда, это его мало волновало, разве что в прошлом от жадности как-то пожелал вернуть блеск в глазах, вечный огонь страсти — снова почувствовать себя желанным, лучшим из лучших, единственным и неповторимым.       Мужчина думал, что балет позволит родиться искре в душе юноши, и дальше он сам превратит её в пламя. Но ошибся: пожар одержимости зажёгся в его собственном замершем сердце и поселил свет в чёрной бездонной душе, но уже к другому человеку. И мрак, воспротивившись изменениям, утянул за собой последние крупицы жизни из Су Хо.       От всех бывших возлюбленных остались только вещи как напоминание, что они некогда дарили эмоции, любовь, остались дороги эгоистичной памяти, пусть кого-то забрали взращённые отцом монстры, а кто-то всадил в спину нож. Они всё равно часть его жизни, лучшие из лучших, некогда бесценные сокровища, пусть сейчас и потерявшие блеск и сияние.       Чимин тоже предал! Не поверил словам, влез в компьютер, начал копать дальше и глубже. Пусть ни с кем из прошлых партнёров не встретится, но может спуститься в подвал и увидеть собранные кровавые трофеи. Что тогда? Останется ли его любовь такой же чистой и безусловной? Продолжит ли смотреть в глаза открыто и искренне, затаив дыхание, впитывая такое же ответное обожание? Или в ужасе отпрянет, оттолкнёт, отвернётся? Молча сбежит, забрав с собой вверенное сердце, оставив после себя лишь чёрный кровавый след, тянущийся из открытой дыры в груди? Или останется ждать, чтобы на глазах поглотить его, лично расширить рану и добить, с наслаждением наблюдая, как последние крупицы жизни покидают грешную оболочку?       Чимин — полноправный единственный хозяин его бренного существования. Судья, жнец души, и только ему решать, казнить или помиловать, наказать или отпустить грехи. Рядом с Паком Юнги чувствовал себя совершенно другим человеком, словно переродился, очистился, хоть это осознание пришло не сразу.       Их первая встреча была такой же, как и многие предыдущие: Юнги посчитал его бесценным сокровищем, которым так жаждал обладать. Чистый, непорочный, светлый — так думал мужчина, ослеплённый сиянием премьера. Лёгкий, грациозный, он заполнил своим появлением мысли, прочно пустив корни, растёкся по венам, попав в самое сердце, впитался в каждую клеточку организма. Обладать или умереть, только его или ничей больше — вот что думал Мин, в тот вечер глядя только на Чимина, забыв, с кем пришёл на постановку. Его едва не трясло от желания сорваться на сцену и притянуть к себе изящный стан премьера, вдохнуть жаркий запах золотистой кожи, слизать каждую капельку пота, зарыться лицом во влажные от танца волосы. Так жаждал прикоснуться, что это чувство жадного собственничества граничило с вековым голодом. Ничего не видел вокруг, кроме светящегося образа Чимина, даже то, как в пустых глазах юноши, сидевшего на соседнем кресле, вновь затеплилась жизнь, как Су Хо скромно поднял ледяную руку и сжал чужое пульсировавшее запястье.       — Он прекрасен, правда? Словно ангел, даже мерцает.       Юнги молчал. Слова ласкали кончик языка, но не покидали его. Не знал, как описать то, что видел, чувствовал, о чём думал, и не хотел делиться мыслями, боясь, что кто-то ещё оценит уникальность премьера и заберёт себе.       Всё смешалось в вибрирующий клубок, с каждой секундой путавшийся всё больше. Иногда ему казалось, будто тёмные глаза Чимина изучали его, отыскав среди тысячи других зрителей в тесном зале. Могло ли так быть? Юнги не сомневался, уверенный, что молодой человек видел, как тот горел и тянулся к нему. Непреодолимое сладостное желание обладать, эгоистичное, но такое искреннее.       Из оцепенения Юнги вывели оглушительные аплодисменты. Он единственный сидел, не в силах встать с кресла, словно приросший: никогда бы не ушёл, лишь бы вечность смотреть на волшебный образ перед ним. И всё же мужчина поднялся на ватных ногах, поймал взглядом благодарный блеск тёмный глаз, тяжёлое дыхание, слетавшее с приоткрытых облизанных губ. Так близко, но всё ещё до невозможного далеко. Жаждал прикоснуться, мысленно тянул руки, уже хватал и утягивал с собой.       «Он будет моим или ничьим больше». Эгоистичные мысли породили новый огонь на пепелище разбитых сердец и погубленных жизней. И только слабый голосок человечности, едва слышимый в гоготе демонов, просил остановиться. Или хотя бы сберечь и сохранить то прекрасное, что могло бы получиться.       — Мне кажется, я вновь живу. Спасибо, что пригласил, Юнги, — Су Хо заломал искусанные до крови пальцы, робко потянулся к запястью, повернул голову от светлого образа к некогда любимому, но всё ещё дорогому человеку. Света в его душе хватало лишь поддерживать жизнь в уставшем теле, бороться с навязчивыми мыслями, балансируя между покончить со всем раз и навсегда и попробовать найти в нынешнем дне что-то хорошее. Сегодняшний вечер был именно таким, с надеждой на будущее. Сердце, пусть и едва ощутимо, но всё же трепетало от охватившего волнения, а мягкие черты лица Юнги возродили давно покинувшее щекочущее чувство вдохновения, отдававшее вибрацией и лёгким покалыванием в онемевших пальцах.       В этот момент юноша твёрдо решил, что попробует взяться за кисть ещё раз. Он нарисует Чимина в благодарность за пробуждение ото сна. Сейчас он словно только вырвался из цепких лап, голова всё ещё тяжёлая, глаза слипались, а тело болезненно ныло, не желая просыпаться окончательно. Для восстановления нужно было время. А после обязательно напишет портрет Юнги, этот момент в театре, потому что, несмотря ни на что, оставался все эти мучительные месяцы рядом.       Вот только мужчина не почувствовал мягкий тёплый свет вновь загоревшегося уголька, не ответил на робкие касания, даже наоборот неосознанно убрал руку, вложив в аплодисменты надвигавшуюся неконтролируемую буру чувств. Его трясло изнутри, внешне же Юнги оставался спокойным. Его выдавал лихорадочный, безумный блеск глаз и дыхание через рот, губы, шептавшие «Божественный. Идеальный».       Момент, окончательно отключивший разум, повернувший замок клетки, открывший тяжёлую дверцу с толстыми прутьями, Мин запомнил навсегда. Сиявший взгляд, скользивший по лицам благодарных зрителей, восхищённых, поражённых, увлечённый, задержался только на одном человеке в первом ряду. Чимин улыбнулся шире, покраснел лицом и ушами, затаил дыхание, словно прочёл по губам. Так и было. Его и без того взволнованное сердце забилось чаще, мир сузился до одного единственного мужчины, которого он никогда не видел, но тоже в жизнь не забудет. Его покорили неприкрытые обожание и восторг, разливавшиеся бурными потоками. Мог поклясться, что видел яркие вибрирующие волны с красными, оранжевыми переливами — манящий мотылька огонь.       Вряд ли кто-то ещё видел искрящиеся, блестящие разряды между ними, разве что Су Хо, чувствительный в своей вселенской печали, но воспринявший это не больше, чем прилив вдохновения. Если бы он был здоров, его душа светилась бы так же, а не пыталась разжечь пламя из пепла.       — Я бы хотел подарить ему цветы. Что думаешь? — юноша повернулся к Юнги, когда они вновь сели на свои места в ожидании следующего выступления.       — Согласен. Я закажу, — пребывая где-то глубоко в своих мыслях, согласился Мин и, не дожидаясь начала, покинул концертный зал. Он закажет самый лучший букет, осыплет подарками, достойными Чимина. Всё для него, лишь бы привязать к себе и никогда не отпускать.       Он нашёл идеал, который так отчаянно искал, разрушая бракованных, ломая себя, пачкаясь в грязи, от которой в жизни не отмыться.       «Мой или ничей. Я или никто другой. Навсегда даже после смерти или сгинем вместе», — жужжали его же голосом демоны, почувствовавшие запах новой добычи. Они долгие месяцы голодали, не получая выбросы эмоций. Задремали, но остались начеку.       «Пощади его. Будь осторожен, не сломай хрупкую красоту, не губи чистую душу, не туши яркий свет. Отступи, забудь, не протягивай окровавленные руки к белоснежным одеяниям, не поднимай головы, оскверняя лик грешным взглядом. Стой на коленях, вымаливая прощения», — шептал тихий голосок на подкорке разума. Его вновь едва было слышно сквозь гул ехидных голосов, жаждущих впиться в жертву и утолить голод, питаться, растягивая удовольствие, пока партнёр полностью отвечал требованиям, но готовых в любую секунду ожесточённо впиться клыками в горло, высушив до дна, поглотить последнее дыхание, забрать последний стук сердца. Смешаться с кровью и растечься по венам. Забраться в лёгкие, заменив кислород.       Только в этот раз он отдал чёткий и ясный приказ замолчать, припугнул так, что истинная сущность забилась в угол, заскулила, пусть и продолжала выжидать.       Осторожно приближался к Чимину, боясь оттолкнуть: Юнги не хотел, чтобы он знал его тёмную сторону. Каждый день боролся с неконтролируемой жаждой обладать всецело и бесконечно, но глушил её осторожными глотками нежности и тепла, получаемые от каждой встречи с Чимином. Всё чаще не появлялся дома, ссылаясь на работу, в то время как вечерами пропадал в театре на репетициях и на выступлениях, сидя на неизменном кресле. Сначала тайно, потом открыто, потому что его присутствие не могло остаться незамеченным, а со временем взгляд премьера перестал блуждать по залу и сиял ради одного единственного зрителя в первом ряду. Каждый раз дарил цветы, вкладывая лично подписанные открытки словами поддержки, восхищения, обожания. Интересовался у персонала и других артистов о самочувствии Чимина, давал то, что ему так не хватало — искреннего внимания и понимания, внутреннего признания.       Шаг за шагом, медленно, но верно, он подбирался к новому объекту влечения. Ради него он построил железную клетку и лично запер там себя, вот только монстры продолжали просовывать лапы сквозь прутья решётки и ухватили более слабого, лишённого защиты, утащив в темноту.       С Су Хо они почти не общались. Юнги сам не желал, да и юноша запирался в мастерской, днями и ночами работая над картинами. Юнги не вспоминал о нём до возвращения домой, до тихого приветствия, доносившегося из кабинета, до прикосновения холодных испачканных в красках пальцев к коже, покрывавшейся колючими мурашками отвращения. Не тот. Не его прикосновения он так жаждал, не о нём мечтал каждую ночь, не о нём грезил во сне и наяву, не его видел под собой, тяжело дыша на ухо, сжимая чужие бёдра. Не его имя выстанывал, вжимая истощённое тело в матрас.       Светлый образ Чимина проник в каждую клеточку организма. Су Хо больше не мог игнорировать, не тогда, когда его называли чужим именем.       В тот вечер он отказался ехать в театр. Куда ему тягаться с красивым, крепким и здоровым юношей? Где он, больной, измождённый, ненавидящий себя и всё своё существование, и пышущий жизнью Чимин? Был ли он когда-нибудь близок к идеалу, позволившему напоследок вновь почувствовать себя живым? Хоть раз он испытывал такую же всепоглощающую любовь к своему делу? Горел ли его взгляд, вибрировало ли тело в предвкушении, стоило взять в руки кисти и сесть за холст, как выходивший на сцену Пак, горевший сценой, музыкой и потоками вдохновения, охватившими пластичное тело?       Хоть раз в жизни смотрел ли Юнги на него так же загипнотизировано, заворожённо, боясь моргнуть, словно человек перед ним — наваждение, что исчезнет, стоит закрыть глаза на долю секунды? Любил ли его Юнги хоть раз за всё время? Или испытывал что-то похожее на привязанность?       Юноша не знал, во всём сомневался, в первую очередь в себе. Ненавидел себя же за то, кем стал, не зная, когда всё пошло не так, когда он начал гаснуть, как допустил это.       Пепел не мог долго поддерживать родившийся огонёк желания жить. Бороться было больше не за что: он закончил портреты, так идеально сочетавшиеся друг с другом, стоявшие рядом в мастерской. Даже на картине Юнги смотрел не на него, а на Чимина. Жить тоже не хотелось, потому что знал, что единственный близкий человек больше не думал о нём, а жил дальше.       Су Хо думал, что всё это время с ним оставались из жалости, потому что боялись, что своим уходом могут сломать. Но разрушить то, что уже собственноручно уничтожено, невозможно. Юноша отпустил Юнги и решил, что его больше ничего не держит. Он вряд ли сможет вновь сесть за холст, потому что ничего не чувствовал, кроме разочарования к себе и ненависти, пожиравшей изнутри. Он не сможет дарить хоть какие-то эмоции и чувства, вдохновлять, потому что сам не хотел просыпаться по утрам. Он устал быть обузой — устал от самого себя. Но и не винил Юнги, потому что считал, что только обременял его, повиснув на шее неподъёмным балластом. Если он исчезнет, никто ничего не потеряет. Сам он почувствует долгожданный покой, Мин станет наконец свободным, избавившись от недоразумения, бросить которого не хватало совести и сил.       Он не винил Юнги, но просил понять и простить порыв слабости. Здесь его ничего не держало, причин жить не осталось. Су Хо бы не смог больше сесть за холст, и его последними работами навсегда останутся юноша, зажёгший последний огонёк в душе, и мужчина, испепеливший сердце дотла и развеявший прах по ветру.       В тот вечер мужчина, вернувшись домой, вместо ужаса испытал облегчение. Ему впервые ничего не пришлось делать: уйти от того, кто всю жизнь любил его, он не мог, дать что-то в ответ — тоже, потому что его мысли всецело занимал другой. Самоубийство молодого художника было ему на руку. Касаясь холодной щеки пальцами, он благодарил за то, что ему не пришлось отказываться самостоятельно: раз уж он выбрал его, то это навсегда, даже если игрушка стала неинтересна, она всё равно ему принадлежала. Некогда лучшая из лучших. Идеальная. Пусть уже и не нужная.       Только Чимин другой. Им так же хотелось всецело обладать, привязать к себе, поглотить, слившись воедино, но всё же что-то отличало его от остальных. От одной мысли, что Юнги мог его потерять, его охватывала не собственническая злость, а панический страх одиночества. Так уже было, что единственный смысл жалкого существования мог исчезнуть, и всё, к чему он так долго шёл, его новая личность, которую он создавал ради Чимина, лишь бы никогда в жизни не причинить ему боль, треснули бы и рассыпались в стеклянную крошку без единого шанса склеиться вновь.       Юнги не мог его потерять. Он не мог отпустить Чимина, позволить уйти. Если молодой человек покинет его, то заберёт с собой всё, не оставив ничего, что бы сдерживало мужчину. Собственные ограничения, запреты, правила — всё станет бессмысленным. Юнги знал, что никогда в жизни не встретит кого-то лучше Чимина, ради кого он захочет отказаться от прошлого я и запереть демонов, искать способы избавиться от них. Он уйдёт, и те вырвутся на свободу, поработив разум и тело, и никогда не отступят. Что тогда случится? Юнги уже не сможет остановиться. Будет искать идеальных и поглощать их, питаясь живительной энергией, а, иссушив до дна, пойдёт к следующему и так до тех пор, пока полностью не потеряет себя. Его некому будет останавливать. Да никто и не сможет.       Чимина нельзя отпускать. Он имел власть, о которой даже не подозревал, которую не просил, но получил.       Но он уйдёт. Испугается и сбежит, если узнает про тебя. Сдаст полиции, предаст, как и другие. И это будет больнее, чем предательство других, потому что никто не значил для тебя так много. Не был так ценен. Зачем привязывался, если знал, что рано или поздно правда всплывает наружу?       Но Чимин мог не знать. Он всего лишь посмотрел записи и попросил о разговоре. Это могло быть что угодно, вот только в голову лезли худшие мысли и опасения. Мужчину тошнило от нараставшей паники, голова кружилась, его всего трясло. Съедаемый сомнениями, Юнги взглянул на часы. Чонгук сказал, что Чимин всё свободное время просвещал репетициям, но страх, что муж что-то не договаривает, не отпускал его.       В любом случае, Мин уже переложил обязанности на других, ему всё равно, что получится по итогу: нужно быть не здесь, а дома. Он успокоится, только когда прикоснётся к тёплой бархатной коже, вдохнёт сладкий запах вишни и миндаля, зароется лицом в пушистые волосы и получит страстный и в то же время полный нежности поцелуй.       Билет уже заказан. Мужчина выбрал ближайший по времени, не смотря на цену, лишь бы быстрее оказаться дома.       Его трясло, пока он собирал сумку и чемодан. Пелена страха вернуться в пустое здание, бездушные стены, увидеть холодную выстиранную постель застилала глаза. Осталось пережить тяжёлые двенадцать часов ожидания, о которых он никому не сказал. Юнги сам доберётся из аэропорта, ему не нужны сопровождающие. Он хотел лично убедиться, что ничего не изменилось. Если предупредить, его обязательно обманут, сделав вид, что всё как обычно, или бросят без объяснений. Ни то, ни другое, он не переживёт, лучше молчать и увидеть собственными глазами истинную реакцию.

~*~*~

      Чимин: Я верю, тебе нет причин врать и как-то запугивать меня, но хочу поговорить с ним.       Чимин отправил сообщение Хосоку со старого телефона, найденного в одной из своих коробок, а после стёр с обложки цифры номера. Молодой человек не знал, что сделает с папкой, но не хотел оставлять на ней ниточек, ведущих к «исчезнувшему» человеку. Чимин не был уверен, что Чон хотел быть раскрытым, а потому любое упоминание о нём должно было быть уничтожено.       Ночью Пак так и не смог уснуть, боясь, что кошмары вернутся, и нежный и заботливый муж вновь предстанет безжалостным убийцей. Мысль собрать вещи и сбежать тоже посещала его, но он пролежал, не сомкнув глаз, до утра, остался в доме до обеда, проводив Чонгука на встречу с Тэхеном. Юноша по покрасневшим глазам и тёмным кругам под глазами, по трясущимся рукам и искусанным губам понял, что Пак всё узнал, а потому не хотел уходить. Что, если он уедет, а Чимин уйдёт? Что тогда будет? Он боялся в первую очередь за молодого человека, что его самого не будет рядом, не успеет спасти. Успокаивало, что Юнги не собирался приезжать в ближайшие дни, а дальше они что-нибудь решат. Ничего не случится за один день, вот только тревожное чувство не покидало его, ни когда Чонгук сел в машину и помахал на прощание слабо улыбавшемуся Чимину, ни в дороге, ни перед дверью Тэхена, когда юноша замялся, прежде чем позвонить. Может, пока не поздно, вернуться? Парень поймёт, не осудит, если перенести встречу, но Чимин звучал так убедительно, говоря, что он заслуживал жить для себя, хоть раз разрешить отпустить контроль и сделать то, что не позволял из-за страха и совести.       Передумать времени уже не было, потому что Тэхен, словно ждал гостя у окна, открыл дверь и с широкой улыбкой пригласил войти. Мягкий домашний образ, взъерошенные волосы, сияющие глаза — заслужил ли он всё это? Знакомиться с людьми, дружить, когда всё, что должен — это любыми способами не допустить новых ошибок? Но неуверенно сделал шаг вперёд и подарил в ответ такую же тёплую улыбку, чувствуя в груди приятное волнение.       В это время Чимин изучал статьи в интернете: всё, что касалось Юнги за последние пять лет. И если раньше они казались не больше чем злостными слухами, сейчас он смотрел на них внимательнее, вчитываясь в каждое слово, пытаясь определить, что истина, а что ложь.       Юнги подозревали каждый раз, потому что находился с жертвами в близких отношениях, но улик против него никогда не было. Мужчина был или слишком умён, чтобы не оставлять следов, или ему не повезло, что абсолютно все отношения заканчивались трагично. Объединяло жертв одно — все талантливые, яркие, а потому заметные, но как быстро загорались, так скоро и гасли. И каждый по-своему предал Юнги.       Чимин не спешил обвинять, не считал, что измены, воровство должны были караться столь жестоко. Их проступки непростительны, болезненны, но люди не заслуживали печального конца. Сгрызая заусенцы с пальцев, молодой человек думал, как бы сам поступил в такой ситуации.       Он никогда не идеализировал партнёра, не считал его центром вселенной, да и прошлые отношения назвать серьёзными можно было с трудом. В большей степени его волновала карьера, когда нельзя терять ни дня, чтобы твоё место не занял кто-то более молодой и талантливый. Ежедневные репетиции в зале до изнеможения, когда не оставалось даже сил заплакать, высасывали последние соки, и строить с кем-то совместное будущее казалось невозможным.       Юнги был единственным исключением, своим появлением открывший второе дыхание и подаривший прилив сил. Стать лучше было не просто обязанностью, а искренним вдохновляющим желанием. Сколько бы раз Чимин не прогонял в голове обстоятельства знакомства, робкие встречи и закрутившийся роман, переросший во что-то ценное, трепетное, полное поддержки, не мог ответить на свой главный вопрос: что отличало его от других? Если дело в том, что он не видел никого, кроме Юнги, то что если он не такой уж уникальный? Такой же как все, только завершил коллекцию лучших из лучших, пройдя отбор.       Что если он оступится, сам того не подозревая? Или однажды наскучит, став старше, уступив место молодым дарованиям, перестанет блистать на сцене, но будет зажигать новые звёзды? Юнги останется с ним или найдёт новый предмет всепоглощающего обожания?       Сначала Чимин хотел поговорить о том, как мужчина важен для него, как всё, что он сделал, позволяло раз за разом брать себя в руки и не сдаваться, чтобы не оступиться и не упасть с вершины, а гордо стоять на самом верху. Сейчас же не представлял, как пройдёт долгожданная встреча. Сможет ли броситься в тёплые крепкие объятия, обнять сильные плечи, с наслаждением вдохнуть родной запах? Будет ли так же влюблённо смотреть в сияющие в ответ глаза или его взгляд будет полон ужаса? Поцелует, позволив прикасаться к изнывающему от тоски и отсутствию ласк телу, или в страхе оттолкнёт?       Он не знал, как вести себя, и сомневался, что получится играть роль, словно ничего не произошло. Но и уйти не мог: Юнги никогда не давал поводов сомневаться в своей адекватности, окружая любовью и заботой, каждое слово подкреплял действиями. Да и мог ли человек без любви написать столь чувственную и эмоциональную песню? Будь только больная одержимость и ни грамма привязанности, Юнги бы не подарил ему шедевр, полный привязанности и любви. Искренностью доводивши до слёз.       Чимин одновременно жалел, что узнал, потому что жить в неведении было действительно проще, и в то же время чувствовал боль разочарования и тошноту обиды. Так или иначе, его обманули. Умышленно или во благо — это только предстояло узнать.       Экран старого телефона загорелся, в уведомлениях высветилось сообщение от Хосока.       Хосок: Пожалуйста, береги себя. Не разговаривай с ним на эту тему в одиночестве. Дождись Чонгука или выйдете в люди. Если что-то пойдёт не так, сразу обратись в полицию, не покрывай его и не ищи оправданий, пожалуйста.       Чимин: Хорошо, спасибо. Я постараюсь решить это. Ты тоже береги себя.       Отправив ответ, молодой человек убрал телефон и папку с делами в сумку, где уже лежали некоторые вещи на первое время (на всякий случай, он не рассматривал всерьёз вариант уехать) и продолжил изучать статьи, содержание которых после свадьбы изменилось. Прозвище вдовца мелькало реже, постепенно вовсе сошло на нет: Юнги начали называть счастливчиком, раз рядом с ним поистине талантливый премьер с ангельской внешностью. Большое внимание уделяли работе и творчеству, скандалы перестали быть интересными, не подкреплённые свежими сплетнями. Так и должно было быть, это правильно, то, о чём Чимин долго мечтал — чтобы в его муже видели человека, талантливого музыканта и продюсера. Только сейчас радость омрачалась чувствами тревоги от неизвестности и страхом, что всё правда. В таком случае его ничего не спасёт, потому что он может оступиться, сам того не зная, или наскучить.       В любом случае, жить, как раньше, уже не получится, а правда всегда всплывёт, как бы её ни скрывали. И лучше узнать сейчас, заранее, чем испытать весь ужас на себе. Или… что если он, Чимин, всё же особенный для Юнги?       Как он мог быть уникальым, когда его также отбирали по критерию идеальности? Горько усмехнувшись, молодой человек стёр с щёк слёзы и зажмурился, пытаясь успокоиться. Зачем он полез, лучше бы и дальше жил в своём радужном мире.       Пока однажды тебя бы не убили.       Но его любят. Ради него Юнги исправился. Старался контролировать эмоции и поведение.       Как и с другими, но итог у всех один.       Щёлкнул замок входной двери. Чимин бы не заметил его, глубоко погружённый в свои мысли, не зная, что ему делать и как дальше вести себя, но шуршание на первом этаже повторилось — кто-то пришёл.       — Чонгук, это ты? — Чимин резко встал с кровати, пошатнулся от лёгкого головокружения и дымки в глазах, аккуратно стёр слёзы, чтобы юноша не заметил, и спустился. — Ты что-то забыл?       Но это был не Чонгук. И даже не домработница. В коридоре, уже сняв обувь и повесив куртку, стоял Юнги, с настороженностью глядя на замершего в ужасе Чимина.       — Привет… — Его голос прозвучал тихо, спокойно. Мужчина отметил тёмные круги под опухшими красными глазами, слипшиеся влажные ресницы, помятый вид. Чимин держался за перила, боясь выдать дрожь в руках, но едва держался на ногах.       «Он напуган. Он всё знает. Он не ненавидит, но боится, даже не подходит, как раньше», — с ужасом сглотнул Юнги и сделал шаг вперёд, протянув руки.       Дёрнувшись назад, Чимин собрал последние силы после шока и спустился по лестнице. Теперь их разделяли несколько метров коридора. Почему Юнги приехал так скоро? Разве он не должен был быть ещё в Америке?       «По всему дому камеры. В твоём телефоне отслеживание геолокации. Он знает, что ты делаешь, куда ходишь, с кем и о чём разговариваешь».       Он знает, что Чимин знает, а потому сорвался и приехал.       — Ты вернулся, — слабо улыбнулся Чимин, попытавшись сделать вид, что ничего не случилось. Но глаза жгло, а щёки щипало от слёз, тело болело от усталости и дрожало от страха, и Юнги тоже видел это, тяжело сглатывая.       — Я соскучился, любовь моя. Не мог без тебя ни дня. — Юнги сделал ещё шаг и ещё, не опуская рук. Старался говорить мягко, чтобы не выдать сдавивших грудь ощущений.       «Пожалуйста, подойди ко мне, обними меня и поцелуй, как раньше. Покажи, что ничего не изменилось».       Липкий страх, зарождавшийся внутри, напомнил Юнги тот первый раз, когда он сорвался. Хосок смотрел с таким же ужасом, держался на расстоянии, боясь приблизиться, не говоря уже про прикоснуться, как раньше. Едва сдерживая панику, смешанную со злостью, мужчина мысленно молился, что это только его страхи, а Чимин удивлён внезапным приездом.       Молодой человек в ответ изучал мужа, пытаясь определить, исходила ли от него опасность, но он стоял такой же родной и нежный, как пару недель назад, голос звучал спокойно, как и всегда. Ни намёка на неконтролируемые агрессию и ярость. Юнги или умело притворялся, или во всех этих историях прошлого преувеличенной лжи было больше правды. Но Чимин, задержав дыхание, сделал шаг, ещё, видя, что муж спокойно стоял на прежнем месте, только протягивал руки, и, сделав последний шаг, обмяк в крепких объятиях.       Горячие руки, как и прежде нежно, сильно, но аккуратно, сжимали талию, скользили по спине, поглаживая между лопаток, пока Чимин боролся с дрожью, сутуля плечи. Он бы упал, не держи Юнги его так крепко, не прижимай к себе. Упал от переполнявших чувств страха неизвестного. Вот он здесь, реальный, родной, настоящий. Пах надёжностью и заботой. Объятия были крепки, а прикосновения нежны. Но хотелось разрыдаться от того, что всё это не больше чем выдуманный образ, иллюзия, в которых Чимин жил добровольно и никогда бы их не покидал, закрыв глаза на ужасы реальности.       Мужчина провёл кончиком носа по щеке к виску, оставив там лёгкий поцелуй, облегчённо выдохнул около уха, касаясь губами самого краешка.       — Я так скучал, — прошептал он, обнимая крепче, прижимая к груди, где отчётливо колотилось сердце. Он тоже боялся, что вернётся и дом окажется пустым, а постель перестанет хранить тепло любимого человека и его запах. — Как сильно я скучал.       Юнги тихо и облегчённо простонал, когда ледяные кончики пальцев коснулись затылка, начали перебирать пряди, нежно поглаживая, другой рукой погладил вниз по шее, вновь к плечам. И каждое ласковое прикосновение снимало напряжение.       — Я тоже… Тоже скучал, — всхлипнул Чимин и не удержался, потому что томительное ожидание встречи, открывшаяся ужасающая тайна и внезапная встреча в итоге подкосили и без того расшатанную выдержку. Он заплакал, но слёзы больше не принесли спокойствия, а к страху добавилось чувство вины.       Если бы Юнги про него что-то узнал, не прижимал бы так крепко, не покрывал солёное от слёз лицо аккуратными поцелуями. Он бы убил его на месте, не дождавшись оправданий. Может, Чимин и правда особенный? Ему хотелось бы верить в это.       Юнги же сцеловывал солёные влажные дорожки, успокаиваясь от одной лишь мысли, что Чимин здесь. Да, он увидел в компьютере то, что не должен был, но если всё ещё оставался здесь, ждал его, пусть и не был готов к внезапной встрече, позволял прикасаться к себе, отвечал на объятия робко нежностью, то всё в порядке. Юнги всё равно, что бы тот ни узнал, но был абсолютно уверен, что никогда его не отпустит, что бы ни случилось. Привяжет к себе, запрёт в доме, но не отпустит. Только Чимин мог успокоить его, имел тотальную власть над затихшими демонами, прекратив гул мерзких голосов. Он остался, пусть в его глазах читался страх, а тело дрожало.       — Я больше не уеду так надолго. Никогда тебя не оставлю, — прошептал мужчина в губы и осторожно поцеловал, словно боялся получить отказ. Но Чимин ответил, сам углубил поцелуй, больше не сдерживая рыдания. — Ты даже представить не можешь, как я люблю тебя. И никогда не отпущу. Ты только мой, верно? У нас же всё хорошо? Ничего не изменилось?       «Я хочу, чтобы было хорошо, чтобы осталось, как прежде. Хочу забыть то, что узнал про тебя. Сейчас я как будто умираю, зная, что ты сделал, но не могу поверить. Я привязан к тебе твоей любовью и заботой и не знаю, сколько в них настоящего, искреннего. Мне страшно, но я не могу уйти, потому что хочу, чтобы всё было ложью», — думал Чимин, продолжая целовать, задыхаясь от рыданий, но вслух мысли не озвучивал: не был готов. Только кивал и гладил по голове, пока его осторожно взяли на руки и понесли на второй этаж.       — Ты всегда мой, что бы ни случилось. А я полностью твой.       «Наверное».