Искренне Ваш, Даниил Данковский

Район поселка оказался небольшой. Как только пошла молва о «потрошителе», так и разнеслась от дверей к дверям. Женскими устами разлеталось всё стремительнее — так спустя пару дней уже и детей не видать было близ шести часов вечера. Данковский не мог не считать это обыкновенным вздором — ну порезали друг друга мужики по пьяному делу, устроили из бытовой разборки невесть что. Продолжал гулять до своей квартиры без задней мысли, потому что дорога длинная, и петлять не было ни желания, ни сил. Та шла не закоулками, разумеется, но местами менее людными, чем пуще прежнего отталкивала пуганных байками местных.       Помнится, по прибытие заплутал здесь, и единственной, кто вызвался разобрать второпях выведенное объяснение дороги, внезапно, оказалась неловкая бледная девочка, от которой приторно тянуло спиртом. Стояла у подъезда одна, поджимая в тонких пальцах и без того мятую ткань сарафана, больше смахивающего на саван. Пока она читала кудрявые строчки, приговаривая об улицах и их обитателях, вопрос о родителях сам собой слетел с языка. Ответ про покойников впервые звучал столь трепетно, словно о любимой книжной повести. Указания, ведущие до нужной улицы Шиловской, оказались на порядок точными.       С того момента мысли непроизвольно замкнулись на бегающих вокруг беспризорниках. Первое время вёл счёт по головам, затем по цвету волос, потому что голов оказалось чересчур многовато. Итого через корпусов десять на каждый двор из граждан одни дети, играющие в выжигалы, да редко мельтешащие вокруг них беспокойные женщины в потрепанных платках, то ли дело волоча домой своих отпрысков, когда развлечения переступали черту. По будням случаем проходили и рабочие, но и те — размахивающие тёмным пузырём.       Некоторые из детей носили длинные шрамы через свои веснушчатые вздернутые носы, а другие — десятки мелких синяков на руках и ногах. У всех ободранные коленки и едкие ухмылки, демонстрирующие неправильный прикус и выбитые зубы. А у блаженной девицы синяков не было, зато тыльная сторона ладоней в тусклых шрамах от сигарет. Самому от этого как-то горько, тошно, и от кома в горле никак не выходило избавиться.       Вслед за тем иная ситуация: вышел раньше обычного и, не имея привычки ждать под закрытыми дверями, принял решение пойти наиболее извилистой дорогой, коротая часы за изучением местности. Так же и набрёл на толпу детишек, что собрались на территории незакрытого первого этажа новостройки. На всю голову они носили холщовые собачьи морды разной степени несуразности. Скучковавшись у несущей стены, они шушукались столь занято, что не заметили заинтересованного взрослого, возвысившегося подле. Среди них выделялся один мальчишка, загнанный в круг. Он утирал царапанное лицо сжатым кулаком, но не переставал гордо выпячивать вперед грудь, демонстрируя мятую полосатую кофту и кожаный шнурок, неожиданно, поводка, словно медали. Все вопросы «стая» игнорировала, и тогда загнанный гордец с огненной гривой кивнул в сторону улицы, намекая. Уже оттуда всё равно выжидал из интереса, не перетекут ли переговоры в драку — или избиение — и пошел дальше, когда царапанного выпустили.       Тогда думалось, что не дело так ребятне разгуливать — от рук отобьются, если уже не отбились. Несмотря на попытку казаться грубее, чем есть, попадавшиеся ребята постоянно норовили осмотреть пришельца с головы до пят. Как у куклы потянуть платяные конечности в стороны, проверить швы, пощупать набивку, а также обязательно осмотреть содержимое игрушечного саквояжа, играючи щелкая люфтящей застежкой. К ним можно было проникнуться пониманием: как и все эти дети он не может забить голову ничем более важным, обращаясь к окружающим, их жизни, чертам лиц, общественным устоям и нравам. И жалел их, сколько мог из себя жалости выдавить, для правила, для культуры, для общественной нормы. И они одинаково быстро теряли интерес друг к другу, чуть скрываясь из виду.       А город и сам раненый, глубоко шрамированный, больной. Выглоданный неустойчивым временем: новостройки торчали бледными ребрами, а внутренности — мелькающие мелкие халупы да бараки — затухли, будто выжжены курсом едких цитостатиков. Грудина раскрыта, двигалась на последнем издыхании в такт сердцебиению, пока чернильные пернатые пятна выдёргивали провода нервных окончаний. Здесь не давали дышать тяжело сопящие заводы, жара, что разогревала высокую полевую траву, и смрад с мясокомбината, разносящийся людьми ежедневно. Если бы у него была возможность сбежать — отдал бы всё, да исследования дороже своего покоя. Из ситуации удалось выжать одно достоинство, и им оказалась сама квартирка, в которой ныне можно скоротать выходную ночь. Та была надежная, и слишком просторная для одной только тамошней жительницы. Ему хотелось верить, что это отец замолвил лишнее слово с высоты своего поста. Надо послать телеграмму, а лучше — попросить родителя приехать. Всё это будет славным исходом, если найдется, наконец, в этом захолустье почта.       С этих рассуждений он всегда начинал утро и заканчивал вечер, шагая тем самым менее людным маршрутом, размахивая от безделья непривычно лёгким саквояжем. День выдался морозным до того, что пришлось облачиться в излюбленный плащ. Совсем недавно Даниил отметил в ежедневнике острыми галочками оставшиеся строчки, которых сегодня необычно больше. С момента переезда он больше занимался попыткой скоротать дни, и план всегда один: забежать к соседке. Она в характерной манере, украденной у кого-то из своего круга, откаламбурит насчёт названия портвейна, который как только ныне не коверкали, и сама достанет из серванта хрустальные бокалы вместе с даренным её ухажерами игристым.       Мысли прерывает решительный хват за воротник. С силой его валят назад, протягивая пару метров по земле. Близ шеи чувствуется холодная сталь, и чужие налитые кровью белки глаз впериваются с таким напряжением, будто готовы вот-вот лопнуть, залив лицо густой кровью. По карманам шарит второй, видно, в стороне ожидающий, пока затащат на бетонный эшафот очередного обалдуя. Сволочи. Он так это не оставит.       Выжидает пару секунд. По коже проезжается остриё, оставляя под подбородком жгучий след, но теперь, когда нож не так близко — ногой бьет наугад, попадая в мясистый сгиб живота. Руками ловит лезвие, и шипит диким котом, но не отпускает, продолжает брыкаться под чужое сиплое и прерывистое дыхание. Изо рта выходит едва заметный клуб пара, но не удается сделать ни одного нормального вдоха, чтобы отбиваться активнее. С новым ударом из легких вышел, кажется, последний воздух с гулким вскриком. Со стороны слышатся шаги, и в голове крутится как лозунг: «не проходи, не проходи мимо». Высокий голос что-то рявкает, на что ворьё расходится по углам, меняет позиции. Тогда он окончательно делает свой последний и самый слабый замах — мимо лысой головы, в ответ получая в живот кулаком.       Он пытается отдышаться, руками удерживаясь за стену, заталкивая пальцы в неглубокий кирпичный шов. За звоном в ушах всё различалось с трудом: хруст стеклянных осколков, треск металла о кладку. Чудом удалось сдержать рвотный позыв. Изо рта течет слюна, как и дворовой псины, и он ничего не может сделать со своим хрипом, который кашлем раздавался в округе. Весь воротник вымок, и хочется провалиться сквозь землю, когда плеча касается чужая рука.       — В порядке? — голос явно не нападавших. Он не хочет поворачиваться в таком виде, но его поворачивают насильно в несколько рук. Тело совсем ватное, и в ушах дребезжит. — Мать…       Не успевает Данковский рассмотреть чужое лицо, как то расплывается вслед за вставшим в переулке гвалтом. Шею сжимают крепко, большие пальцы давят на гортань, и, кажется, норовят придушить его. В глазах плывёт, рот наполняет желчь и собственные рычания. За удавкой пальцев ускользает воздух, и он считает это лишь абсолютно нелепой кончиной, которую, верно, не заслуживал. Немыслимо, невероятно обидно. И он думал о глупостях: о безопасности, что давали сигнальные колокольчики, о завещании, где никогда бы не указывал о них, если бы писал завещание. Он ковал в фантазиях гроб — вытянутый, бликующий и крепкий, напоминающий грудную клетку, которая не даст клубам земли заполнить его глаза и рот, не дающая окружающему миру и взглянуть на хрупкую натянутую линию аорты. Мысли только о шнурке, на конце которого золотой одинокий колокольчик, пока сознание пятнами застилает чернильная дымка.       — …ж звонит-то? — раздаётся где-то вдалеке бас, эхом ударяясь об абразивные стены сознания. Озноб собственной робости лизнул затылок, опустившись к лопаткам вместе с хаотичной дрожью. Сверкающие силуэты возникали, вытягивались, закручивались в спираль, заставляя эфемерную плоть трещоткой дребезжать, заполняя ушные раковины густым гулом. Внезапная прохлада обжигает щеки, и тело пропарывают судороги вплоть до кончиков пальцев.       Наконец удаётся оторвать тело от земли, закрыться пальцами от света, машинально отползая назад по зыбучей почве, что утягивала на своё безобразное дно. Спина проезжается по чему-то острому, мелко царапающему. Он ожидал деревянный бушлат, подворотню с отсыревшим асфальтом, но никак не человека, который с поражённым видом держит в руках стакан воды. Рефлекторно выходит только потереть веки, убедиться, что это не предсмертная эйфория, не злобный мираж.       — Хоть очнулся, я уж думал в морг сообщать! — звук голоса всё ещё отдалённый. Незнакомец выглядит грузным, накренённым к земле, будто каялся перед ней за собственные габариты. Он обтирает подбородок, по которому стекала вода своей лапой, и нутро Данковского наполняется новым страхом.       — Кто вы? — и ещё сотня-другая вопросов, что роятся изнутри черепа мелкой мошкарой. К примеру: что он тут делает, или где форменный плащ, стоящий, как половина этой грязной халупы. Нет, притона, похожего на ночлежку самых разномастных отпрысков мироздания.       — Считай, твой спаситель, — тянет руку вперёд. Смотрится грубой, с уже налившимися цветом рабочими мозолями. Такие руки тянут вперёд разнорабочие: столяры, токари, слесари. — Артемий Бурах, хирург. Я того, приехавший. Не приезжий, а вот только вернувшийся.       — Даниил Данковский, — раз уж по цеху — пожмёт, однако в серьёзность профессии и не верит. Протягивает свою ладонь, и охает от неожиданности: грубо зашитая, бинт не затянут и отлипает, грязными лоскутами скатившись у запястья, пока рана жалобно припекает, жжёт. Ощупывает шею, лицо — всё горячо саднит, скула опухла, налитая кровью. Как на людях теперь появляться? Не засмеют, так назадают вопросов, на которые отвечать позорно. С лица стекают уже слившиеся в несколько больших капли, ниспадая с чёлки, и внутри оседает новый досадный хрип. — Зачем было плевать?..       — Чего? — это недоумение казалось наглым относительно его поступка, — Ну не из стакана же мне надо было тебя окатить! Не проснулся бы и что?       В полутьме горелых лампочек люстры сложно увидеть и дверные проёмы, что говорить об очертаниях кухни или же ванной комнаты. Данковский поднимается резко, утягивая за ногами запутавшуюся простынь, но его тут же усаживают назад, заваливая одной рукой обратно на матрас. Пружины жестко вонзаются между позвонков.       — Кто я вам, чтобы удерживать подобным образом?! — в голове одно возмущение, скрывающее слабость после обморочного состояния. Совсем не хватает воздуха, который с каждым словом кончается стремительнее.       — Мне не знать, кто ты, но и носиться, только глаза раскрыв, не позволю, — глядит хищной птицей, будто лишнее движение приведёт к демонстрации его профессиональных навыков. Нависает, но молчит. Дурацкая ситуация, а этот — к тому же и совсем пугающий, разит мясным сырьём и холодом. — Тебе ж хуже будет, если опять упадёшь.       — Вы говорите с бакалавром медицины. Уж за собой прослежу, — Животная ладонь ослабляет давление, а через пару секунд и вовсе пропадает, позволяя вобрать воздуха в разгорячённые лихорадкой лёгкие. — Назовите адрес, хоть буду знать, как далеко вы меня затащили… Ворах.       — Бурах я, бакалавр. Железнодорожная двадцать три, — единственное, что связано с названием улицы — литейные, и если здания рядом, то затащили его далековато от места, где оказалось свалиться. — Послушай, бакалавр, уже под час, так что останешься здесь. На улицах сейчас совсем не спокойно. Ну а я перекантуюсь на диване, не развалюсь.       — Будто я бы отказался от постели, — собеседник смеривает его каким-то недоверчивым взглядом, — Но я не останусь в квартире незнакомого человека.       — Как ж сложно со столичными, Мать Великая, — тянет в ответ и уходит в сторону коридора. Даниил не помнит, чтобы упоминал, что приезжий. Через мгновение снова показывается линия широких плеч, и в руки перекидывают вещь. На месте ожидаемого плаща оказалось розовое, будто выстиранное с красным полотенце в грязно-зелёную полоску. — Надо отмыться — иди. Или не иди. На улицу не пущу, только не забудь сходить в милицию и пожаловаться. Имя-адрес знаешь, по батюшке — Исидорович, но они и так не спутают. Умывальник по коридору налево.       — Не паясничайте, — всё что может выдавить из себя Данковский, чьё эго было зверски надломлено. Сначала в лицо прыскают, затем этот детсад с полотенцем. Уши предательски горят.       Его шаг нетвёрдый, пол кажется мягким, липнет к голым прелым ступням. Сосредоточить зрение удаётся только встав у побеленной двери с витиеватыми детскими рисунками и карандашными отметками роста на раме. Он оглядывается за плечо, не особо надеясь, однако всё оказывается в разы лучше того, где ему удавалось побыть: облупленная потолочная штукатурка, померкшие причудливые узоры обоев, ввысь стремятся шкафы, по полу разбросаны детские игрушки. Немного темно, слишком заставлено. Дух здесь тяжёлый, обжигающий ноздри.       Санузел встречает выстроенной в психоделическом бреду тусклой плиткой, годами не мытыми полками, что несли на себе золотистую накипь, подтеки, потёртости и жёсткие царапины на эмали, демонстрирующие темень чугуна. Здесь у Данковского впервые была своя ванная — он делил её лишь с захаживающей Ян, которой было стеснительно и до сей поры посещать общественные. Он был не против, за тем периодически отдавал ей ключи и уходил.       Нужно дать разболевшейся голове передохнуть в тишине. Он наскоро проворачивает оставленный в замке ключ, дёргает пару раз дверь и хмурится. К Артемию — вроде как, Артемию — доверия особого не было, а с его размерами никакой замок не поможет, выломает, и дело с концом. Это шалят нервы, но никак не сосредоточиться на чём-то кроме обиды на незнакомца, по-видимому, занявшего пост местного врача. Разумеется, им стоило поговорить без спешки, прийти к консенсусу, да и распрощаться. Разумеется, сейчас его мучила мигрень, ставшая хронической за последнюю неделю пребывания здесь вместе с ломотой по телу. На двери, прямо перед глазами круглое зеркало с отколотым куском по нижнему краю. Краше в гроб кладут. Полотенце на плече мозолило глаза. Живот подозрительно саднило.       После каждой пуговицы напрягает слух, рефлекторно сжимает зубы — в ушах начинает звенеть. Две стороны рубашки напоминали распахнутый шов, из которого виднеются органы — ещё не налитые гематомы, розовые, спелые. Он практически ничего не помнит из драки, кроме боли во всем теле. Пальцы гладят от рёбер до пупа, несильно жмут, заставляя шипеть, и за себя досадно. Он ненавидит постельный режим, и если сейчас тяжело, то завтра будет не разогнуться. Пальцы натыкаются на череду параллельных полосок.       Пар наполняет помещение, струится из-под крана вместе с водой. Должно быть, соседи не скажут спасибо ЦТП за выданные счета, начнут горячие разборки и со временем до Данковского дойдут вести о чужом пренебрежении. Должно быть, он просто хотел немного насолить Артемию за косой шов вдоль живота, который он оставил ему на всю жизнь своими неповоротливыми руками. Времени не считал, но когда в дверь стучатся, то остается удивлен, что не ломятся.       — Ты, бакалавр, хоть поесть приди, греть не буду, — различает слова через дверь, будто ситуация для него — каждый будний день. И Данковского это раздражает до глубины души. Он подождёт ещё, выводя на зеркале собственный силуэт и колкие фразы для хозяина жилплощади на будущее.       На кухне его встречают Артемий, аптечка и тарелка с чем-то, напоминающим макароны по-флотски. Он уже предвещал застывший на своих сухих губах слой жира и выискивал взглядом что-то, чем можно вытереться.       — Садись, тебе руки надо дообработать, — ему гостеприимно стучат по табуретке рядом с собой. Даниил приземляется на стул у стены, к тарелке. Руки протягивает только к вилке и, одарив тушёнку сомнением, начинает есть под тяжёлое молчание со стороны хозяина квартиры. Тот тянет хлеб под руку. — Приятного.       Данковский бы всадил вилку в эту руку, очень хотелось. Виду не подаёт, молча ест, иногда задевая зубами стальной заборчик. Нарочито медленно, растягивая, пока Артемий буравит во лбу дырку.       — Благодарю, — только цокнула о край тарелки вилка, как к нему подсаживаются поближе, насильно берут за руки и осматривают. Удалось пошатнуть самообладание, всё же.       — Вот надо было тебе за нож хвататься, а? — ворчит под нос Артемий, пока крутит чужие ладони. Данковский в ответ молчит, поступок был глупым, но оправданным. Тем более не он здесь хирург. Он стягивает с его рук то, что пытался намотать в первый раз.       Мысли в голове намеревались проесть новую брешь, отказавшись ютиться внутри черепного застенка. Человек напротив всё больше казался ему не вписывающимся. И кухня — будто другая, чужая квартира. Скопление историй, многих жизней помалу раскрывались, но не человек перед ним. Казалось, «хирург» перерезал былых жителей, занял собой и своим железно-пряным духом каждый угол. За наваждением оглядывает паркетные швы, составлявшие узор-ёлочку. Отогнать его, стряхнуть и сосредоточиться — совсем не в своём уме последнее время и сердце стучит так сильно только из-за длительного недосыпания.       Сначала он гипнотизировал коробок из-под тридцать шестого, измятый по зелёным картонным бокам. Рядом связка сухих цветов: зверобой, душица и другие уже незнакомые листья, некоторые — румяные колосья. Всё это ютилось на газете годовалой давности, постеленной заместо скатерти на усеянный замысловатыми узорами стол. На подоконнике стоит телефонный аппарат. Розеток не видно, неясно подключён ли — далеко стоит же, пластик выгорел под солнцем. А комната небольшая, свет одинокой лампочки западает и в щели между тумбами, демонстрируя скопившийся сор, цветастые полевые растения облепили стены, на стене в тёмной рамке специфический пейзаж — загон без стада.       Когда он последний раз был за чужим столом то его окружали блестящие блюда со снедью, хрусталь, хранимый к праздникам, и искры шампанского, что щекотали подбородок. У Артемия отросшая пегая щетина, пролегающая до ушей вдоль квадратной челюсти. Он нетерпеливо шевелил ей из стороны в сторону, раздумывая о чём-то. Даниил носил по щекам множественные шрамы от лезвия Нева и держал в голове байку про связь зубного скрежета и паразитарных инфекций.       Догадки выстраивались в неказистую мозаику, с недостающими кусочками, вымазанную цементным клеем. Здесь тепло оседало за воротником духотой, свет резал глаза тусклостью, а если находилась лампочка чуть ярче, то слепил. И бинтуют рану заботливо, вяжут узел, а из рваных лоскутов-обрывков выходит насмешливый бант. Данковский выдёргивает руку будто ошпаренный, ненамеренно, рефлекторно, но заметно, чтоб человек напротив смутился. И это именно то, что он должен испытывать за своё поведение. Повисшую тишину начинает сопровождать дребезжание посуды, шум воды, и ему хочется уйти отсюда, закончить это бессмысленное действо, больше напоминавшее нелепый детский утренник.       — Ты, бакалавр, сам-то кем представишься? Говор неместный, — начинает Артемий, и одновременно с тем глушит юркие языки огня чайником, не опуская свисток. — Москва?       — Ленинград, — бормочет Данковский, для настоящих пререканий не готовый, — В Москву переехал несколько лет назад. А сюда на работу пожаловал, из Москвы.       — И чего ж не работаешь? — слова кольнули гордость внутри. — Разгуливаешь то там, то сям. Того глядишь и на потрошителя местного попадёшься.       — Не понимаю, к чему эти светские беседы, к тому же сплетни. Я не считаю, что местные мне что-то сделают.       — Да ну? — его неаккуратная вздёрнутая бровь оборвала одну из нитей бесконечно натянутого терпения внутри. Ухмылка подрезала вторую.       — Ёрничаете почём зря, Ворах.       — Бурах, — третья лопнула быстрее. — К слову, тебе бы отблагодарить мелких, которые меня позвали. Хотели сами оттащить, да ты здоровый оказался, — Данковский мелко кивнул. — Я привык уже к этой беготне, но чуть не похоронил прям там — из шеи кровь хлестала, да и рана глубокая ж, скотина, ножевая! У нас, знаешь, традиции такие, что резать нельзя, за ножи тут не возьмутся так же просто, как за бутылку. Они, наверное, и резать не хотели, только припугнуть и обчистить, пока все эти слухи свежие. Думали, да попался им ты, представь!       — И к счастью, что я. Наконец, этим кто-то займётся, — лишь припомнив отрывки событий, он почувствовал бесконечную усталость в ноющих конечностях. — Но мелкая преступность меня мало интересует, в самом деле. Лучше скажите мне, Артемий, есть ли у вас тут школа, больница? Почта?       — Почта стоит на Трактовой, это близко. А вот больница не имеется — в травмпункте кантуемся от силы, а вообще у меня или моего отца. Считай врачи, на деле — фельдшеры. Ну и школы, конечно, не имеется, — внутри осело кислое беспокойство. — Так что вопрос о твоём месте работы остаётся в силе, бакалавр.       — О таком не разглашаются, прошу принять это условие. Под трибунал раньше времени не хочу, — Тот в ответ выдал протяжное «о» и как-то замолк. Снял с плиты чайник и разлил на два стакана мутную бурду, в которой бегали вместе с заваркой дрова. — Я не просил.       — Ты бери, от сердца отрываю, — Артемий дружелюбно раскидывает руки и закрывается за газетой. Столичная, за прошлый месяц, потрёпанная частым взаимодействием. Самое унизительное — перевёрнутая. Разговор окончен.       Он мог бы уйти прямо сейчас. В ответ могут побранить, словно дитя малое, но не удержать. На улице правда темень, периодически слышны неразборчивые завывания песен, которым человек напротив, казалось, внимал. Ему эти завывания неясны. Остатки чая в стакане переливались под лучами одиноко нависшей лампочки, печально плескаясь о стенки близ дна. Ещё раз он не отобьётся, даже если у нападающего не будет ножа и, возможно, второй руки. Он так устал, что было сложно выдохнуть, так устал, что стакан будто сам выскальзывает из пальцев. Искривляющие свет грани перекатываются одна на другую и оказываются в чужих, более надёжных руках, которые теперь указывают на дверь.       Воздух внутри квартиры накалился, и душит собственная рубашка, только что свободно тянущаяся вдоль плеч. Подушки комковатые и, верно, полны пыли. Тонкие пальцы одышки обтянули горло, перекрывая дыхательные пути. Так происходило утопление, когда последние вдохи покидали человека пышными клубами, а глотку заполняла вода. За секундным беспамятством вдруг послышалось что-то важное, облегчающее. Глаза, приспособившись к полутьме, заметили тонкие линии колосков, тёмные лепестки, почти сверкающие в пробегающих с кухни бликов. Здесь царили травы, их личный дух, не пресекающий удушье, но заполняющий нутро инородным, своим. Они насытили своей пряностью постель, тонко стелились вдоль ткани. От такого должна болеть голова, но они расправляли сбитое в единый ком напряжение, стянутые мышцы разгладились и налились приятной усталостью. Впервые за долгое время разморённый Даниил захотел спать. Раны жгут, саднят до болезненных стонов, которые он глотает один за другим в приятной неге.       На полках много заполненных прозрачных склянок, книг с истерзанными корешками и связки блеклых бумаг, обмотанные бечёвкой, словно древние документы. Совсем на краю стоит коровий колокольчик, не золотой, но бледно-жёлтый, с глубокими царапинами на своих изогнутых боках. Образ хозяина квартиры с этим колокольчиком на шее, который бы вздымался на груди вместе с дыханием, возник сам по себе и чувствовался чересчур естественно. Гулкий перестук по медному нутру оповещал бы о том, что надо прятаться, сберегать голову от химеры, что норовит смять её подобно сторонам пресса, пряча меж загрубелыми ладонями хруст и хлюпанье.       Горячие образы заполняли голову один за другим, плыли в мареве, перетекая друг в друга. Даниил почти теряет сознание, когда дергает ручку окна. Вдох за вдохом он пропускал через себя уличный воздух, в котором лёгкие варились внутри своей костяной клетки, рождая влажный кашель.       Силуэт показался в темноте. Похоже на кошмары, которые наливали мышцы свинцом — ни вдохнуть, ни выдохнуть пока к тебе медленно, со звериным сопением направляется нечто. Может это и есть кошмар, который не удалось отделить от реальности? Дыхание стало тяжелее сдерживать, в тугое кольцо сознание взяли непонятные песнопения с улицы, невнятное урчание, полевой дурман трав. Утомлённый разум заполонили слова о потрошителе, зашипели аспидом швы на животе.       — Закрывай, — будто не принадлежа этой черной сутулой фигуре, приказной тон осаждал поплывший рассудок, воедино собирая образы вокруг. Ждать тоже не стал — с громким хлопком створки воссоединяются.       — Душно, — слова сказаны не им, это исключено. Слишком далеко, тускло, не в его натуре. Внутренности пережигает горький аромат.       — Не травить же себя теперь. Пошли умоешься.       Не дожидаясь ухватил за плечи, повёл куда-то. Ноги утопали в неожиданно мягкой, рыхлой почве. Сердце пропускает слишком много ударов. Глаза вытягиваются, распадаются на составляющие, горят белым пламенем. Это всё происходит не с ним, где-то далеко, в солнечном горячем свете. Данковский опомнился не сразу, потребовалось несколько раз утянуть его под струю воды за шею.       — Я в порядке, — чёлка взмокла и прилипла ко лбу, по плечам побежали хладные бусины. — И, кажется, пережил инсульт.       — Скажешь тоже, — большие руки кутаются в полотенце с обратно окрашенными ромашками. — Садись, налью горячего.       Тёмный туман перед глазами расходится рябыми пятнами, пока Артемий убеждает, что его лицо адекватного цвета, а слабость в конечностях не различима в движении вверх. В ходе расспросов он не сразу замечает, как перед ним появляется стакан до краёв наполненный терпко пахнущим чайным напитком. Ситуация чувствуется странным повторяющимся сном: заварка также крутится по дну, но теперь с остатками сахара. Собеседник садится рядом чуть погодя с таким же, и от его кожи веет теплом на расстоянии вытянутой руки, что Данковский списывает на последствия странной лихорадки.       — Говорю же, нельзя у нас окна открывать по сентябрю, — голос тусклый, мурлыкающий из нутра. — Трава — твирь — сохнет, соки отдаёт солнцу. Разит на всю округу и оттого голова не на месте целыми днями. Каждому первое время ударяет.       — Странная трава сохнет и вследствие несёт галлюцинации? Ну-ну.       — Ну-ну, только все это терпят ежегодно, что малые, что старики. Эта культура — часть нашей жизни. Мы ей и применения нашли: традиционные, считай, лекарства, настойки, горячительные напитки бывают — она и сама горячая, бурлящая и живая. Как кровь, понимаешь? Но общий язык это одно, а впускать твирь в дом всё равно нельзя.       Как бы не хотелось язвить, Данковский слышал это слово ранее. Слышал от человека, которому многое списывал на пьяный бред. Ева тогда совсем была плохая, жаловалась на сердце, давление, сухость во рту. Симптоматика нехитрая, но сейчас наводила на мысль.       — Допустим, я вас услышал, — он бы правда мог сейчас охаять почти языческие байки. Он также всегда отличался крепостью и здоровьем. Однако сейчас чувствовал себя жертвой тяжёлой передозировки морфием. Объяснить это непривычной для себя местностью — самый простой выход на нетрезвую голову без справочника под рукой.       Пульсирует голова в такт гулкого сердцебиения — в тиши это слышно отчётливо. Любой треск, шелест скрежещет внутри ушной раковины, оставляя под кожей блуждать дрожью мелких муравьёв. Насекомые его по-своему завлекали в глубокой юности. Они же стали его глубочайшим разочарованием, когда жирные половинки земляного червя не стали парой, а лишь валялись обрубками. Он повторял эксперимент, пока новый подопытный не стал лишь пусть и коротким, но полностью функционирующим, извивающимся от контакта с направленным от лупы солнечным светом червём. Когда отец шутливо припоминал эту ситуацию, его одолевал стыд, настолько, что в один день он принёс ему пахнущую гнилью и землёй банку. Поставил на стол вместе с отцовской записной книжкой, где тщательно законспектировал их визуальные различия. Прошло два десятка лет, но ситуация так и не требовала повторений. По дрожащим рукам всё ещё бегали ненастоящие колонии.       — Ты, бакалавр, не обессудь за то, что насильно удержал, — Артемий отвлекает его от мрачного миража. — Я привык уже, что ко мне таскаются всякие. Да и самому приходится всяких таскать. Латаю без разбору, кто к отцу не дошёл — вот и сейчас ближе оказался.       — Не хотел оправдывать ваше пренебрежение, но в силу профессии понимаю мотивы… Вот вы мне скажите, много сейчас таких? Без больницы, верно, совсем тьма?       — Ну так, через раз и кто-то нормальный прибежит. Да и детям столица интересна, я приехал — давай в расспрос, — он вздыхает не тяжко, скорее неловко, оглядывая пространство помещения. — Раз уж мы о местных, чего скрывать. Ты ж не глупый, и так понимаешь, что нет никакого потрошителя.       — Я понял это ещё на словах обсуждения ваших традиций, — чай неожиданно густой, обволакивающий ротовую полость и горло своим теплом. — Вы?       — А кто, если не местный хирург? В это время всегда им твирь в голову бьёт. А там всё по старой схеме: собаки лают, ветер носит.       — И меня решили запугать им, потому что тоже на маргинала смахиваю? — это не упрёк, но ехидство.       — Разумеется, ты свою обувь видел? — Даниил от неожиданности поперхнулся, заливая рубашку. Чужой смех оказался нелепый, с хриплым придыханием.       Он бы нарочито разобиделся, расправил плечи гордой птицей, да сам подавился смешком, спешно прикрываясь кулаком. С большим нелепым бантом из бинта. Это казалось абсурдным, но гогот из двух голосов перебивали разве что неконтролируемые хлопки по колену, выдаваемые Артемием в попытках успокоиться.       Обмен несколькими колкими замечаниями быстро усмиряет их веселье, оставляя за собой шлейф из приятной усталости, и тишина уже не казалась столь удручающей. Данковский сидит рядом ещё пару минут. Предлагает сначала в преферанс без ставок, а за вежливым отказом замолкает, пока не зазевается. Тогда он в привычной манере откланивается, оставляя Бураха наедине с пустыми стаканами.       Но что бы ни случилось, это мало меняло ситуацию. Затхлый воздух в квартире никуда не делся, продолжая давить на висок своими тупыми фалангами. Лёгкие вновь наполняет тяжёлый смрад колосьев, делая конечности окончательно ватными. Пока он стоит у окна, перенимая от стекла прохладу, Бурах копошится позади, готовясь ко сну. Мысленно спальня связывается с берлогой, когда тот неловко укладывается на диване не под габариты. Колени выглядывали в темноте, руки было некуда деть — под голову прятал, да с трудом. Нескладный он для потрошителя.       Город, мягко светящийся некоторыми окнами вдали, казался ему таким же нескладным, несуразным. Что-то постоянно было ему не к лицу: беспризорники, бандиты, врачи, и кто в этом нёс большую вину? Каины уже не раз упоминали об истинно толковом месте, что они сами воздвигнут, но всё больше попытка ухватить с неба звезду казалась лишь попыткой. Он не противился их мысли, пусть и не мог добиться чего-то менее размытого. Он не понимал, пусть и видел, что всё здесь было механически выверенно. Столице не место.       За стеклом оконной рамы виднелись облака. Еле-еле, почти совсем не отлипающие от небесного свода — оповещающие о том, что начинает светать. Совсем скоро их оближет солнце, окрашивая в по-птичьи яркий, рыжий, и станет совсем светло. Утра четыре, раньше Данковский в это время просыпался под крики алебастровых морских крыс. В носу неприятно засвербело, пока он сверлил глазами полки с выставленными в ряд вещами. Он совсем периодически, спонтанно раздумывал о завещании. Небольшая верёвочка, что положат в его окоченевшие ладони, спасительная ниточка из алюминиевой капели, чтобы достучаться до смотрителя кладбища. И до сей поры он никому не изъявлял своего желания, ни один бумажный лист не слышал этих просьб. Губы беспокойно смыкаются на горячих костяшках. Запах теперь совсем раздражал, человек рядом настораживал, всё выбивается.       Утренние сборы проходили наскоро. Хозяин жилплощади поднялся по трезвону будильника, который заодно и пробудил чужой, заплывший дрёмой разум. За всё это время Данковскому так и не удалось нормально прилечь. Они встречаются в коридоре: Артемий жевал что-то, похожее на булку с мясом, слушая бряцание множества застёжек на плаще, который натянули раньше ботинок. Даниил выуживает пачку Примы, берет одну в рот и стоит, нетерпеливо шлёпая себя по карманам.       — Да подожди ты, торопыга, — Артемий кивает на свою кухню, где их встречает закипающий чайник. Он закуривает от плиты, выдыхает немедля. — Огонь посеял?       — Посеял, — спросонья чужой голос звучал ниже, с осиплостью. Напрягало, как и всё здесь. Ему молча кивают, снимая чайник с соседней ячейки. — У вас есть дети?       — Нет, — говорит после секундной паузы. Он насупился, почти не разлепляя глаз, похожий на собственную неприглядную карикатуру.       — А телефонный аппарат подключён?       — Да, — Данковский промолчал в ответ, давая струйкам дыма бежать сквозь приоткрытые губы. Больше беспокоящих вопросов не припомнил.       Непомерно огромным сейчас выглядел Артемий в этом болезненно-желтом свете, и ширина плеч перекосилась на бок под собственным весом. Щетина, похожая на жёсткую растрёпанную щётку для обуви, лоснится, как острые мелкие колья. Из ноздрей почему-то не идут клубы горячего дыхания, у висков нет наростов рогов.       — Тебе бы, друг, выспаться, а то глаза совсем страшные.       В следующий момент он разбирался с истерзанной шнуровкой обуви. Не хотел, чтобы табак поселился здесь, не солидно. Данковский напоследок пожимает тяжёлую ладонь и выскакивает за дверь, чуть не забывая ухватить ручки саквояжа перед хлопком. Потом на момент выдыхает, прижимаясь затылком к мягкой обивке двери. Куда торопился сам не очень понял.       Теперь можно вернуться к обыденному темпу, вышагать по ступеням вниз, вернуться в свою обитель, обсудить эту ситуацию с Евой и забыть о хирурге-потрошителе с Железнодорожной двадцать три.