Журавлик в ведре

      Сила крепчает.       Красивая фраза, исполненая такой обнадёгой, наивной радостью и тошнотворно пресладким послевкусием, что вызывает аллюзию на что-то приятное, типа ванильного привкуса на нёбе от сладкого, щекотливого, как жучок перебирает лапками, запаха в носоглотке. Но всякий забывает, что так пахнет гниющий мозг.       Для Корвина это лишь очередное крушение одного из многочисленных (и не последних) небоскрёбов в мегаполисе-призраке Разум-Корвина, где всё расставленно по строгому порядку, где каждое здание выполняет заданную муниципалитетом из одного-единственного жителя функцию, будучи шестерёнкой в складно сложенной мысленно-процессовой работе не по годам развитого мозга Корвина. Но не время разбираться с внутренними беспорядками. Сейчас куда важнее внешние. Например, неконтролируемый поток желчной рвоты. Заныкавшись где-то в школьном переулке, где по ведьминскому кругу заросли мусорные баки, обросшие поганками и смрадившее гнилым мясом из недозакрытого канализационного люка, Корвин испрожнял изо рта в близ брошенное ведро свою ценность.       Он головой об стенку бьётся, дерёт об неё ногти до крови, и глотку заодно до жалкого хрипа умирающего ворона. А едкое пламя продолжает рваться наружу, оставляя след чёрных кровоточащих пузырей-ожогов на ладонях, сжигая остатки с корнем оторванных ногтей. Огонь вылетает с криками из лёгких, отрыгиваясь сухим, дерущим трахею дымом. Слёзы стекают с до обожжения ледяных щёк по шее и дальше, оставаясь прожжёнными следами кислотного дождя на задней тонировке первого автобуса, смачивая химической «Белизной» растиранную потускневшую толстовку из шершавой синтетической ткани. Корвин мечется выброшенной на берег рыбиной, облепляя содранную чешую галькой и песком, лезящим в глаза и жабры. Чёрное солнце над неприкрытой сальной головой выжигает узоры, оставляя после себя блевотную вонь рыбьих потрохов. Бледные, по-девечьи тонкие кисти трясутся над гнилым ведром, поглощающего вонючую подворотню в радиусе четырёх метров.       До таких приступов Корвин спокоен, тих, собран. Само воплощение стоицизма и пофигизма, пока душа внутри, скорченный эмбрион, бьётся пульсирующей гигантской головой об острые углы, как обезумевшая, да лезет на потолок. Лёгкие дрёт от кислоты, всё выходит от подавляемой мощи. Так обычно болит после сигареты. Но Корвин астматик.       В горле першит, в хряще носа и под веками щиплет. Слёзные желёзы захлёбывают, и вот-вот в пору уже задохнуться...       — Корвин?..       Голос.              До боли знакомый, родной даже, с характерным только для него оттенком интереса.       Корвин не отвечает. Ждёт, что будет дальше. А дальше были шаги. Раз, два, три... на четвёртом примокли.       — Почему здесь так жарко?       Почувствовала. Корвин хотел улыбнуться, но губы, словно варёные, отказались. Всё, на что их хватило, хрипло пробурчать через недышащий нос:       — Фокус хочешь?       Маша сначала не услышала и потому подошла на четвёртый шаг. Нагнулась, близко-близко. Только сейчас Корвин понял, насколько на самом деле она была близко. Он повторил сказанное и Маша выпрямила позвонки.       — Настя фокусы любит. Я к ним равнодушна.       «Ну да, она верит в волшебство, королеву Англии и плоскую Землю. Ты веришь в науку, логику и силу шишечной настойки»: — понеслось в голове беззлобно, тут же обрушиваясь на город бомбёжкой. Под удар уже попала пустынная школа для слепых. Несвойственно упрямый самому себе, Корвин не по-джентльменски сплюнул желудочный сок под ноги, попав прямо на чахлый, смешанный с грязью бледно-пурпурный лист декоративно выращенного вяза. Язык неприятно разъедало, и Корвин почувствовал себя мухой, готовящей себе обед.       — Всё равно. Хочешь?       Он спокойно дождался, пока Маша пробурчит «ну давай» (он не хотел её пугать, ни в коем случае), чтобы резко обернуться и схватить её за руку. Маша напряглась, но не вырвалась. Этот интерес, это по-учёному расчётливое то самое, что убило кошку. Но Маша никогда не была кошкой. Скорее, белой лабораторной крыской.       Он же практически не сжимал, чтобы, в случае чего, она сделала это сама.       — Ну у тебя и ледяные руки!..       — Так жарко ж.       Девочка подняла на него глаза с немым вопросом. Она всегда спрашивала, интересовалась. Это как и нравилось, так же и пугало.       — Вот именно. Почему они такие холодные?       Сквозь онемение он улыбнулся. Всё такая же логичная и рациональная, в меру эмоциональная и очаровательно педантичная.       Она посмотрела ему за спину и некрасиво скорчила нос.       — Что это?       — Продукты жизнедеятельности.       — То есть...       — То есть меня смачно проблевало.       Дитя тьмы провёл чёрным ногтем по венам-корням с тыльной стороны бьющего ключом жизни запястья, ощущая всю горячность качающейся в ритме грудной мышцы крови, на вкус наверняка, как цветочная пыль. Почему-то эта мысль ощущалась трепетно, и пробегала по загривку мурашками гусиной кожи. Она живая. Её тело не убивает её. Люди живые — вот открытие дня. Прямо перед ним стоит результат бурной деятельности двух сборов одних и тех же непрекращающихся процессов, таких же, из каких состоит она сама. Она живая, ничто в ней не пытается убить её, кроме процесса старения с каждой милисекундой. Любой процесс происходит непроизвольно и самостоятельно, как аккуратный, до бесполезного сложный механизм. Каждое сокращение мышц — результат жизнеспособности оболочки. Означает ли это, что Корвин — не человек? Или что он на самом деле не живой? Ходячий труп с откюченным мозгом, но рабочими мышечными волокнами, всё сокращающимися и сокращающимися? Всё время выдавал себя за существо, а был сущностью?       В какой-то момент ладонь стала влажной от слоя пота, и Корвину захотелось приложить её себе на шею. Хотелось почувствовать что-то живое, охладить её жидкостями (продуктами жизнедеятельности) сонную артерию под бумажным слоем кожи. Но он этого не сделал. Вместо этого только перестал водить пальцем с чёрным, сходящим на крашенный лаком, ногтём по Машиной руке, и с интересом переключил внимание на выражение её лица. Под толстыми стёклами волшебных кристаллов плескался пресный родник удивления, с солёной каплей лёгкого ужаса. Жёлто-голубые глаза под широко распахнутыми ростками ресниц, затянутые бельмом пищевой плёнки беспокойности, наблюдали за его пальцами, просвечивая себе путь лазерным блеском любопытства.       — ... Что с рукой?       — В столовке ужасно кормят, — ответил скорее на свой, чем на её, вопрос, и Маша посмотрела, не глядя на него. — Даже для отравы слишком опасная дрянь.       — Но ты же не ходил сегодня обедать.       — Откуда знаешь?       — У фонтана видела тебя. Ты читал «Санаторий под клепсидрой».       — А ты почему не обедала?       — Обедала, но не в столовой. Не люблю морковь на пару. Да и молочная настойка изжогой чревата.       Корвин хохотнул. Маша подняла бровь, — колосья пшеницы, — делая вид, что забыла про его руки и вообще предыдущий их разговор. Корвин знал, что не забыла. Но его устроило.       — Что смешного?       — Я позавчера видел, как ты пила её вместе с подружкой. Как её там, Алинка?       — Алёна. Ну, тогда я и поняла, что у меня не усваивается...       Корвин покачал головой, хрустят чем-то в голове. Было больно, но ему хотелось это сделать.       — Врёшь же.       На лбу сложилась складка, как у свернувшейся наволочки подушки. Забавно так.       — Ты что это, следишь за мной?       — А ты за мной? Как ты нашла меня? Знаю, что не мимо проходила. Через две минуты звонок, а ты перед парой всегда в планшет уткнутая.       Маша побледнела, что для неё было эквивалентом покраснения.       — Ты — стрёмный сталкер.       — Ты не лучше.       Приступ отступил, стоило волшебнице подойти к Корвину. Бомбёжка вдруг прекратила уничтожать мосты и заборы, оставив мёртвый город в кромешной тиши, словно и не было ничего. Он опять заметил это с опозданием. Сначала пламя застряло где-то в горле, а затем и вовсе ушло обратно, прокатываясь по склизким стенкам чрева, прячась по спорам кишков до поры до времени, готовясь к выходу уже на восходе.       — Я тебе так и не показал фокус.       Она фыркнула носом, съев смешок.       — Ты бы не напомнил, я бы забыла.       — Надо же. Не думал, что у тебя короткая память.       Девочка раскрыла рот, чтоб возразить или состроить, но, по-видимому, не нашлась в словах. Зато нашлась во взгляде. Корвину стало стыдно. Он не считал, что у неё есть какие-то умственные проблемы, кроме комплекса отличницы. То, что он сказал — было в шутку; почувствовав себя в большей безопасности, чем за всю последнюю неделю, просидящую дома на больничном, он в кой-то веки растерял блидительность. Он возненавидел это секунду слабости. Щёки ощутили приток крови, так давно не посещавшей их.       — Я шучу...       Маша захлопнула рот, дёргая носом.       — Не извиняйся, это было логично.       Верно, логично.       Встряхнувшись, он сложил руки, складвая почерневшие пальцы в форме птицы, как делали актёры теневого театра. Маша внимательно наблюдала за ним глазами, полными горящего леса. Оправа очков поблёскивала пятью цветами на единственном холодном луче, пробившемся сквозь слюду утомления и падающим на замшевый носок женской туфли солнечным зайцем. Корвин щёлкнул языком по нёбу, бледно-серые губы, располосованные нитями чёрного жидкого золота, на секунду и две минисекунды приоткрылись, раскрывая ряд зубов, блестящих кристаллами соли. Из воздуха собрался листок бумаги с блеснувшей скобкой, расписанный, кажется, конспектом с прошлой лекции по СХК. Под силой сухого глаза мёртвой вороны дубовая бумага складывается по линиям. Корвин протягивает получившегося журавлика единственному живому существу в переулке. Маша принимает его, и оглядывает так, словно только что не была свидетелем его рождения.       — Подарок.       Маша оглядела его ещё раз. Затем его отца.       — Мне?       — Дунь.       И она дунула.       Птица взмахнула бумажным крылом — скоба не давала двигаться второму. Пролетев полтора метра и, наверное, сантиметр, журавлик приземлился на край гнилого ведра, того самого, где покоилось сокровенное Корвина. Оригами лавировал, пытаясь удержаться на месте. Пока он добирался до места назначения, казалось, прошло полвека, наверное, год. Маша обернулась к чародею, сияя ему глазами.       — Отпад.       Улыбка не успела сформироваться ни на чьём лице, когда глаза Корвина закатились, демонстрируя красные трещинки под глазными яблоками, а лицо скорчилось в «Крике» Эдварда Мунка. Сияние в глазах пропало, складка вернулась на лоб, где ей и место.       — Тебе больно?       Он сжал тонкую кожу губных складок и кивнул больше из-за судороги, нежели в невербальном общении, пряча смущённые ослабевшие руки в рваные карманы, где шуршали песок, опилки и ржавый шуруп.       Маша протянула к нему горячие руки, веявшие согретой солнцем росой.       — Пойдём до общежития?       — У тебя пара...       — У Кривозуба. Он нас уже не впустит, — она перешагнула листок, на который Корвин сплюнул до этого, и вытащила его обожжённую руку из кармана, обнимая его волдыри ожогов своими пальцами-стебельками. — Не хочу, чтоб тебе стало хуже.       — И станет.       Корвин смотрел на контраст их конечностей: чёрное на белом, мягкое на твёрдом, холодное на горячем, живое на мёртвом. Маша —антоним ему во всём, и Корвина это содрогало. Было так предвкушающе ощущать то, что ощущалось так редко. То, что он ощущал это с Машей, казалось, делало всё очень важным.       Важнее того, что бурлило внутри желудка.       Важнее того, что печаталось в летописях проклятий.       Важно только то, что Маша потянула его за руку, к выходу из переулка.       — Так пошли ж.       Когда он не сдвинулся с места, она обернулась к нему.       — Нет, нет, — на её удивление он лишь пригладил большим пальцем ряд кутикул над её ногтями. — Не надо торопиться. Пойдём не спеша лучше.       — Раз хочешь...       — Хочу. Давай, тут воняет.       Она не стала спорить, лишь поплелась следом, бросив на журавлика последний, прощальный взор, после которого тот тут же упал в ведро. Постепенно его содержимое растворило птицу, вместе со скобкой.