не смотри

***

"Не смотри на моё пепельное тело Я хотел светить, но оно только медленно горело (до шрамов) Таким меня на праздник вряд ли позовут И, может быть, я хуже стану, потерявши красоту И с клятвы – ни одной тут буквы не забыл я Не смотри на мои страшные обугленные крылья В непонятном вам присуще видеть монстров Но родная, ты пойми, мы просто Прикоснувшиеся к Солнцу”

***

– А вы это… типа… Харон? – А ты решил найти ответы на свои вопросы именно здесь? Так где же моя золотая ветвь, а?*, – сухой старик хитро щурил единственный зрячий глаз на Игоря, который действительно думал, что такому колоритному персонажу только гондолу водить, и только в Царстве мертвых. И никак не довольно добротный, хоть и маленький катер, и никак не экскурсиями к знаменитой больнице Снежневского, – Перепутал ты дорогу, видно, пришёл, сам не знаешь куда. – Да нет, я как раз по адресу…, – бубнит себе под нос Игорь, а когда старик переспрашивает, то уже громче произносит с изрядной долей иронии, – Говорю, посмотреть хочу, здесь – сказали мне – рай на земле. – Так оглянись, голубчик, мы ж уже в раю, – старик усмехается, махнув рукой неопределённо, а повсюду только вода, – Чего тебе на большой земле не мило? То, что тянет тебя сюда, ближе всего, что есть? Или кто? Игорь решает ничего не отвечать, а только задумчиво опускает глаза на тёмную воду, последнюю неприступную грань, которая отделяет клинику от остального мира. Мысль остаться здесь кажется самой желанной, вслух о ней он боится признаться даже самому себе. Высокие каменные стены как-то быстро оказываются предельно близко, а его проводник оборачивается и торжественно-хрипло произносит: – Смотри, вот он… Чумной форт…, – недовольное выражение его лица обещает выпытать ответ на свой вопрос, – Так чего сюда заявился? Никогда я не возил никого по своему желанию, а уж тем более, не отвозил назад. – Если я останусь, то Вам повезло. Обратно поплывёте в одиночестве, насладитесь видом. А если серьёзно, то… Подумать мне надо, где ещё, как не здесь. – Главное, не потеряться, тут уж в остатке только два. Ты ещё не один из них, не место тебе здесь, – он кидает на Игоря последний взгляд исподлобья, – Им уже всё равно, это да, посмотри на них, как бы тебе потом всё равно не стало. Гром хмыкает на это, старик выжил из ума – видно, но не так, как те, кто скрываются за неприступными стенами. Игорь думает, что этот человек даже не подозревает, как ему повезло. – Слезай здесь, если подплывём ближе – сядем на мель. Сейчас пройдёшь прямо и чуть направо, там заросли, не видно тропы, да поднимешься на дорогу. Выйдешь прямо к воротам. Как обратно пойдёшь, иди не этой тропой, а налево, тебе покажут. – Так вы же сказали, что никого обратно не возите. Можете меня не ждать, я доберусь, кто-то же всё-таки отсюда уезжает. А если останусь, то и ладно… – Все вы так говорите…, – с толикой печали говорит старик Грому, – А ты это… Не чуди. Подумай, да возвращайся обратно.

***

Если бы Игорь не договаривался о встрече заранее, то подумал бы, что пришёл не туда, или же говорил с призраком, заманившим его в пустующую больницу. Но нет, за две недели до сейчас с Громом разговаривали вполне живые – девушка, видимо, помощница доктора Рубинштейна, а также сам Вениамин Самуилович, – люди, которые выглядели слишком нормальными для тех, кто работает в таком месте. У девушки – молодой совсем – глаза были живее всего, что он видел в своей жизни. Он не хотел думать, что привело её сюда, ведь сам вряд ли бы ступил на эту землю – как сказал бы тот старик – по своей воле. И в этот раз, между прочим, Игорь не уверен, что хотел приходить. Она так же, как и в прошлый раз, приветливо улыбнулась ему, подходящему к ресепшену, протянула руки к бумагам, но как-то нервно одёрнула их, так и не взяв из рук ничего. Игорь не стал смущать девушку, положив на стойку бумаги, которые нужно было заполнить и подписать, и быстро натянув рукава свитера на руки. – Прекрасный денёк, майор Гром, – доктор Рубинштейн приветственно взмахнул рукой, даже не дойдя до Игоря, так что его более чем хорошее настроение эхом приветствия потерялось в высоких потолках здания, – А вот я сегодня замотался что-то, дел полно, так что давайте закончим всё побыстрее, так? Софочка, будь добра, заполни всё пока тут, а мы не будем терять время и пойдём. Ты подойдёшь в палату с бумагами, – полувопросительно говорит ей он, но наткнувшись на странно нервный, как будто испуганный взгляд, исправился, – Тогда я сам подойду и подпишу. Не дожидаясь, пока помощница ответит ему, доктор Рубинштейн развернулся и бодро зашагал в противоположную от психиатрического отделения сторону, к лестнице на этаж с обычными больничными палатами. Игорь, до этого не сказавший ни слова, решил, что молчание никак не заденет доктора – ему нужны лишь слушатели. А потому он двинулся вслед за ним, позволяя опережать себя на шаг и не прерывая бесконечный поток мысли. Софочка за стойкой ресепшена лишь посетовала, что Вениамин Самуилович опять сегодня будет торчать здесь до самой ночи, а она снова останется сверхурочно. Всё-таки нельзя пренебрегать общением с живыми людьми – так она решила, провожая взглядом спины уходящих, а ещё подумала, что шрамы – никого не красят.

***

Белый цвет больничных коридоров отталкивает, нарочитая аккуратность обстановки заставляет чувствовать себя лишним. Игорь смотрит на мимо проходящих людей в идеально белых халатах и больничных одеждах и думает, как же он раньше не замечал этого, этой чистоты и идеальности, места в которой ему уже нет. Идеальность не притягивает, а чистота без изъянов никогда не обещает правды. У двери палаты Вениамин Самуилович останавливается, поворачивается и торжественно глядит прямо на Грома. – Физическое состояние пациента стабильно, однако, если ему станет хуже – кнопка рядом с кроватью, медсестра прибежит где-то за полминуты. Документы я оставлю Софочке, заберёте с ресепшена. Всего вам доброго… Игорь резко перебивает его, ведь если тот сейчас уйдет, то он не спросит того, что не давало ему покоя, – а значит, не избавится от этого липкого чувства, которое появляется, когда Рубинштейн смотрит на него: – Почему вы так настаивали на моей встрече с ним? – О, поверьте, если бы я по-настоящему настаивал, то вы оба проходили бы терапию у меня, как любил ваш коллега говорить – вместе, – Рубинштейн улыбается, смотря Игорю в глаза и говоря абсолютную правду, – Штатный психотерапевт в вашем отделении полиции вряд ли поможет вам. Тут нужен особый подход, и я, как врач, обязан вам сказать, что прогресса от одиночных сеансов, без всех причастных к вашему случаю, – не будет от слова совсем. Прощайте, майор Гром. Игорь провожает его взглядом и стоит ещё несколько минут спиной к двери, размышляя, действительно ли Рубинштейн хочет помочь. Ему будто было не всё равно, но не так, как тёть Лене с дядь Федей, не так, как всем остальным его знакомым, а потому разгадать сложные мотивы Вениамина Самуиловича он пока не мог, не видел, не умел видеть. Никогда не ладил с людьми, коммуникации давались ему с трудом, вот только раньше внимание к нему отсутствовало вовсе, а сейчас он то и дело натыкался на странные, угнетающе-скорбные взгляды, предназначенные только ему. Как будто они уже попрощались, как будто Игоря уже нет. Он помнит глаза тёть Лены и дядь Федины тихие слова, обещающие поддержку и помощь, убеждающие, что ничего не изменилось, он для них – всё ещё самое дорогое, что есть. Вот только они поменялись, все, в тот момент, когда он увидел их в больнице, приехавших сразу же после того, как узнали, что случилось. Чудовищная ошибка, воля случая – глупая, не справедливая, честная. Они говорят, что Игорь совсем закрылся, что не приходит и не звонит. С Димой и Юлей общается только по делу, то есть почти никак. Единственное, что осталось неизменным, – работа. Гром не мог, не хотел лишать кого-то их безусловного права на помощь из-за своего бессилия, а потому пытался жить как раньше. А потом стало легче – он помнит, как на смену горькой беспомощности пришла блаженная злость. Но когда и её стало не хватать, он решил, что пора. Пора начать сначала, а значит, сделать хоть что-то, чтобы успокоить разум и чувства. Открыть дверь, например. Пара тихих стуков, осторожное нажатие ручки – в светлой палате священный покой, окна прикрыты лёгким полотном, а на столике возле кровати в вазе стоит розмарин. Игорь присаживается на край широкой постели, думает, похоже, ему здесь не рады. Сергей укрыт одеялом с головой, но не отвёрнут к стене, – из складок одеяла видна лишь тонкая рука, замотанная в бинты. Игорь смотрит на неё в минутном порыве прикоснуться, чтобы обозначить себя, но отказывается, и просто говорит: – Здравствуй. – Не смотри. Игорь не может сдержаться, он улыбается – его глаза полны светлой печали, не такой, как там, в том мире, совершенном и идеальном. Им там места уже нет. – За окном солнечно, – как будто проверяя Гром поднимает глаза, смотря на окно, где сквозь плотную ткань блики солнца проглядывают в палату, создавая полутень, – Взгляни! Разъяснилось, а я думал, дождь будет. Разумовский всё так же лежит, кажется, даже не дыша и не реагируя на неловкие попытки начать разговор, а потому, Игорь думает, что можно себе позволить совсем немного вытянуть руку, осторожно и нежно накрыть чужую своей.

***

Он держит его руку крепко, не даёт пошевелиться и ударить. Пожалуй, эта секунда перед запомнилась ему навсегда. Вот – он жмёт его близко, пытается сделать так, чтобы не навредить никому. Вот – капсула на перчатке выскальзывает из паза и звонким переливающимся звуком разбивается о пол под их ногами (она не должна была? Нагрелась? Треснула?). Полыхнувший огонь и хлопком коротнувший сервер рядом он уже не улавливает, только, кажется, цепляется за Сергея крепче.

***

– Зачем ты пришёл? – Принёс тебе кое-что. Раз уж ты всё ещё не понял, – Игорь ждёт, пока Сергей скажет хоть что-то, – это пока что самый длинный их диалог из всех, и без редких ответов Гром ничего не добьётся. – Что же? – Обещание. Но сначала скажи мне, – он понижает тон голоса, заставляя прислушиваться, а ещё начинает медитативно водить своими пальцами по чужой руке, аккуратно выводя какой-то узор, – Как его звали? Разумовский вздрагивает так, что Игорь чувствует это импульсом, отзывающимся в самых кончиках его пальцев. Едва не произносит слова вроде тех, что ему самому говорили незадолго до этого, но вовремя останавливается. Рука прекращает поглаживание, но остаётся на чужой, и Гром может представить, как прямо сейчас на это смотрят испуганные светлые глаза, из-за одеяла не способные чётко разглядеть этот молчаливый жест поддержки – руку, лежащую на другой руке.

***

Прикосновения тёть Лены для него всегда были тем, от чего он не смел отказываться. Он думал, что они могли быть – пусть не полностью, но всё же почти – похожи на касания матери. Игорь не уверен, что даже знал её лицо когда-то, не то что помнил, как она могла бы прикасаться к нему. Иногда ему казалось, что эти расплывчатые представления не честны по отношению к единственной женщине, благодаря которой у него получилось создать псевдо-воспоминания о том, чего не могло быть. Сейчас же казалось, что он вовсе никогда не имел права на её осторожные и такие трепетные прикосновения, на полные сочувствия и слёз родные глаза, – на них обоих в больнице возле его кровати – первых и, наверное, единственных, что будут тут.

***

– Он никак не называл себя, – Игорю приходилось прислушиваться, чтобы расслышать тихий голос, приглушённый одеялом, – У него не было имени, но были крылья, а ещё – клетка, в которой он жил, поэтому я называл его… Птицей. – Кем он был? – Другом. Тем, кто знал, чего я хочу, больше меня самого, – Разумовский говорил с горечью и сожалением, – Он всегда защищал меня так – яростно и отчаянно, не зная, просто не умея по-другому. А я никогда не мог примириться с ним. Я просил его остановиться, одновременно с этим понимая, что в итоге останется только один из нас. Игорь, как бы я хотел, чтобы всё было не так. – И когда клетка стала тюрьмой уже не ему, а тебе, а Чумной доктор дал ему “крылья”, – Гром помнил восторг от погони по ночному городу, петляния меж бесконечных улочек и зданий, и ощущения – пусть фантомного – но крыльев за спиной, как от тяжести плаща на своих плечах, – Когда он понял, что является злом гораздо большим, чем те, кого он так ненавидел… – Он решил, что тоже должен заплатить. Эти люди... были виновны в смертях и страданиях других. Но ведь и я... то есть он... убивал их, он тоже виновен, а значит... значит тоже должен умереть. Я был следующим в очереди Чумного доктора, но всё же я здесь. Знаешь, почему? Игорь едва заметно покачал головой, призывая продолжать. – Потому что так же сильно, как он ненавидел их всех, он делал кое-что еще. Любил меня. Так, как я себя никогда. – Тогда почему я тоже жив?, – можно понять желание спасти того, ради кого ты и существовал. Но вот спасти того, кто желал тебе отнюдь не добра, – Я был готов убить тебя и умереть сам, лишь бы остановить его. – Он знал, что если бы убил тебя – то самым последним моим воспоминанием о нём было бы то, как я его за это ненавижу. За это и то, что он посмел оставить меня здесь. – Я не могу сказать, что никогда тебя не оставлю. Но могу пообещать кое-что другое. Сергей не видит, как он придвигается чуть ближе, так, что его почти что можно увидеть, но слышит – шикает молния – а Игорь кладёт что-то на подушку рядом с его головой, по-прежнему накрытой одеялом, и говорит: – Смотри. Разумовский совсем немного выглядывает из одеяла и видит – рядом на подушке лежит маленькая бумажная птичка – журавлик или что-то похожее – а после чуть приподнимает руку, чтобы взять и рассмотреть его. – Ты сам его сделал?, – Гром вновь представляет себе мягкую снисходительную улыбку и внимательные глаза, пристально смотрящие на журавлика, – Игорь, это что, лист из моего дела? На нём какие-то надписи… Заключение? – Это заключение психиатрической экспертизы – оно лежало первым в твоём деле, поэтому я взял его. – Могу представить, что стало с остальными бумагами… – Ничего, – на самом деле, он хотел, но не знал, как сказать об этом, а предлог возник сам собой, – Твоё дело закрыто. Всё закончилось. – Они не захотели ждать, пока я смогу выйти в люди?, – протянул Сергей и как-то меланхолично, но зло добавил, – Решили всё за меня, да? А на суде кто был, а, Игорь, или его вовсе не было? Я не достоин даже справедливого суда… Почему-то слова о закрытии дела Разумовского расстроили и отчасти разозлили. Он отлично понимал, что натворил, что они натворили, но ведь и боролись они за то, чтобы над виновными было совершено правосудие. Знать, что всё решили за тебя, когда ты даже не был в состоянии глаза открыть, было… Больно и досадно. – Нет, дело не в этом, – Гром ругал себя за неспособность объяснить, а когда Разумовский попытался его перебить, раздражённо зашипел, – Да послушай же ты! Не будет тюрьмы, и психушки тоже не будет – кроме плановых встреч с психотерапевтом – считай, ты в обычной больнице, потому что Рубинштейн твой врач, а ездить к тебе на большую землю каждый день по нескольку раз ему не с руки. Ты поправишься и выйдешь отсюда, а дальше будет только… то, что ты захочешь. Твоя жизнь – обычная, такая, какую ты всегда хотел. – Это ты называешь обычной жизнью?, – казалось, Сергей готов скинуть с себя одеяло и полезть в драку, но только одна-единственная сила удерживает его от этого, – Я всегда честно пытался помочь тем, кому нужна была помощь, и не так, как это делал Чумной доктор: мне верили, меня благодарили, порицали и ненавидели; сейчас всё, что я могу – вызывать жалость, а единственный, кто всегда любил меня больше, чем я сам, и готов был любить даже калекой – уже никогда этого не сделает. Когда я не мог смотреть в зеркало – он бы ничего даже не заметил. Игорь, как бы я хотел, чтобы всё было не так – чтобы он не убивал всех этих людей, чтобы он позволил мне умереть, чтобы он остался вместо меня. Игорь на эти слова может только терпеливо глубоко вздохнуть, подумав, что им будет сложно, сложнее, чем можно было представить сначала, но после – это обязательно пройдёт. Всё всегда проходит. Ему остаётся лишь показать то, что действительно важно, то, чего Разумовский пока не видит, а потому он поднимается с постели и отворачивает голову от свернувшегося клубком Сергея, рассматривая почти пустую комнату. Цепляя взглядом тёмную ткань, скрывающую что-то за собой, он проходит в другой конец комнаты и с удивлением отмечает – зеркало. Подумав пару секунд, – как показать так, чтобы было в точности, как он сам это представляет, – Гром начинает говорить: – В первый раз я посмотрел в зеркало через три недели после того, как первые бинты были сняты…

***

Он помнит это зеркало всю свою жизнь. Помнит время, когда для того, чтобы увидеть себя в нём, папа должен был принести табуретку, и тогда он мог чередовать кривляние и умывание, хотя до первого урока – ровно двадцать минут. Помнит время, когда он отворачивался и боялся смотреть, не желая, чтобы зеркало показало то, чего он не хотел видеть, – но оно только честно отражало разбитый нос и синяк на скуле, а ещё – злые слёзы, увидеть которые было равносильно признанию поражения. И ещё раз – в день похорон, когда собственные пустые глаза пугали больше пресловутых слёз. Сейчас же оно, кажется, отражало искажение. Он смотрел и видел всё те же – свои – глаза, щетину на осунувшемся, но всё ещё собственном лице. А потом его взгляд скользил вниз и, что ж, теперь лишь частично скрытое идеально белыми бинтами тело нельзя было назвать своим. Он легко проводил самыми кончиками пальцев от плеча и вниз, туда, где мелкая сетка свежих шрамов от стекла ложилась поверх старых ран и незаживших ещё ожогов, расползалась дальше и очерчивала края розоватых рубцов, скрывающихся за кромкой одежды, – и думал, память, – небольшая плата за то, что досталось ему в сухом остатке. Раны затянутся, ожоги заживут, оставив после себя только шрамы. Они – почти ничего.“

***

– Иди сюда, – вновь оказываясь возле постели, Игорь проходит к изголовью, опускаясь на один уровень с Сергеем, чтобы в скрывающей тени одеяла найти его глаза и заглянуть в них, а после протянуть ему свою ладонь, – Ну же. – Когда я очнулся здесь впервые, я боялся смотреть. То есть, вообще, – тяжело жить в мире, где почти каждый предмет – отражающая поверхность, особенно если она – искажение, – Страшно было обнаружить кого-то рядом, ещё страшнее – случайно увидеть себя в отражении вазы или тарелки. Даже после истерики зеркало оставили – молчаливым обещанием – в то время как я всё ещё не мог решиться опустить взгляд хотя бы на руки. Не знаю, было ли это справедливой платой за отсутствие другого голоса в голове – впервые за всю мою жизнь я понял, что не умею жить без прошлого. А ещё понял, почему мы оба остались живы. Он покинул меня – вместо этого оставил тебя. Сергей решительно, словно что-то для себя поняв, сел, откинув одеяло и одной рукой убирая его в ноги, в другой – протягивая Грому бумажную птичку, сам – оставаясь перед ним таким же открытым, как на ладони. Игорь взял её, положив обратно на подушку и вновь предлагая руку, которую – в этот раз – приняли.

***

Пара секунд до другой части комнаты – за руку – за Игорем – ощущалась дольше, чем всё его пребывание здесь. Разумовский знал, что будет дальше – вопреки внутренней борьбе встать перед зеркалом было не страшно, а скорее, странно. Он знал, что увидит там – и знал, чего не увидит. Гром встал не за ним, а справа от зеркала, держась за ткань и внимательно смотря. Поймал его взгляд и медленным слитным движением уронил тёмное полотно на пол. Разумовский не придавал этому значения, – почему бинты всегда идеально белые – но то, как красные полосы выделялись и будто нарочно подчёркивали чистоту бинтов, в момент, когда он впервые полностью увидел это в своем отражении, – заставило сердце сбить ритм и не заметить, как Игорь оказался уже не возле зеркала, а за левым его плечом, – вновь – внимательно смотрящим на него через отражение. – Я никогда не знал, – Гром медленно взял руку Сергея в свою и аккуратно повернул сначала вправо, затем влево – отражение повторило за ним, – Не думал об этом и не мог рассмотреть – то, как ты выглядел до этого. Сейчас ты думаешь, что стал хуже, чем был до, что скрытое под бинтами всегда было с тобой, только не физически – теперь справедливо выставленное напоказ. Не могу не согласиться – но уродовало тебя не это. Игорь прижимается к нему вплотную, обнимая со спины, а его руки – исполосованные свежими шрамами, как Серёжины – бинтами, – аккуратно ложатся на чужие, обнимая и держа близко, так, чтобы легко коснуться губами макушки и замереть. Когда тонкая рука поднимается вверх, чтобы коснуться уже его головы в ответ, взъерошивая опалённые огнём совсем короткие волосы, Гром охотно позволяет это ему. А после снова перехватывает ту же самую руку, беря в свою и опуская теперь уже на чужую голову, – гладит Серёжу его же рукой – ведёт ниже, проводит по лицу кончиками его пальцев, не зная, насколько они сейчас чувствуют неровные шероховатые линии, струящиеся от лица и шеи вниз, по плечам, ещё скрытым пёстрыми бело-красными бинтами и нежно-голубой футболкой. – Знаешь, это…, – Гром только слегка задевает ключицы, скрытые от взора белыми повязками, – Такой момент… Как хрупкая, нежная вещь, наподобие изделия из хрусталя или замка из песка, – момент, когда я могу показать тебе не то, как ты видишь себя, но то, как вижу тебя я. Сейчас ты красивее картины, что была у тебя, и красивее того тебя, которого я встретил в первый раз. Ведя вниз по животу, Игорь подцепляет кончиками пальцев футболку, приподнимая её и видя в зеркале отражение рук, даже не касающихся – просто обозначающих. – Того, что уродовало тебя гораздо сильнее шрамов и ран, – больше нет. Ты думаешь, что получил от него новую жизнь, – что ж, это так. Но он подарил тебе ещё кое-что. Он подарил тебе – тебя, – Гром проходится чужой рукой по длинному кровящему шраму, безупречным росчерком почти пополам поделившим его сердце, – вернее, то место, где оно находится под слоем кожи и мышц, – а потом тянущимся наискось до самого низа живота, – Ты спросил, почему не будет тюрьмы – всё просто – теперь уже я дарю тебе... свободу. Свободу, как некий абстрактный идеал. Ты всю жизнь жил в клетке и больше никогда не окажешься взаперти. Игорь смотрит через отражение, Сергей весь – перекрёстный огонь от осколков, тонким кружевом, – таким же, как и у него, – расписавший себя самого, будто самое дорогое и искусное полотно. – Я никогда не узнаю, как ты выглядишь без этого, – опустив ткань, он вновь провёл рукой Сергея – по-прежнему лежащей в его собственной руке, – от щеки вниз, – не касаясь, – очерчивая шею и грудь, скользя по животу, теперь скрытому футболкой, и замирая смазанным движением у бедра, – Но для меня именно этот ты навсегда останешься... Целым, расколотым и собранным заново; не тем, ушедшим тобой, которого я никогда не узнаю, – то есть именно тем, кого я хочу. – Я боялся не того, как я выгляжу сейчас. Я боялся, что не увижу в отражении то, что было во мне от него – и буду уже не собой. Но всё, что я вижу в зеркале – это ты. Они больше не говорят ничего и стоят, рассматривая друг друга, кажется, долгие минуты. Игорь на себя насмотрелся задолго до этого, так что вместе с Сергеем сейчас изучает его с самого начала, держит в своих объятиях осторожно, но близко, а руки всё так же сжимают чужие, оставаясь на них. Ему кажется, что он чувствует в этот момент слишком много, чтобы просто неподвижно оставаться на месте, поэтому медленно начинает покачиваться в такт одному ему известному ритму, а когда Сергей удивлённо смотрит на него через отражение, – но не оборачивается – он обрекает ритм в слова, тихо проговаривая: – "…И я меняю фотокарточки в альбоме, И я всё не доверяю ни на каплю, ни на долю Этой памяти, не знаю, как избавиться…" , – Игорь движется на месте в такт своему мотиву, всё так же удерживая Сергея в своих объятиях, а его глаза – в отражении зеркала. Мысли текут в его голове неспешно, подобно их странному танцу, это непривычно, но трепетно и интересно, а ещё – впервые за долгое время – не страшно представлять своё будущее. Он знал, что не имел права лишать Серёжу второго шанса, первого в жизни единоличного выбора – возможности отпустить и снова захотеть жить. Он не хотел знать, каким был тот, другой, – не был им нужен – а потому, если Игорю самому придётся стать тем голосом и отражением, что сам Сергей уже не сможет отыскать в зеркале, – он им станет. Он уже давно понял, что легко может представить себя рядом с ним, – на шумной вечеринке в стильном дорогом костюме, без кепки – но только в этот раз; на высоте тридцати этажей с бокалом шампанского – за компанию; в точной копии костюма, всё ещё хранящегося в башне – тоже… Зацепиться за последнюю промелькнувшую мысль у Грома не получается – Серёжа уже не рядом, в его объятиях, он стоит у окна, где раздвинутые шторы не мешают яркому, весенне-холодному солнцу заливать светом палату. На этот раз отражение не показывает ему – он видит сам – улыбающегося Сергея, смотрящего в ответ: – Игорь, ты слышал меня? Идём гулять. На улице солнечно. Дверь хлопает, а маленькая белая птичка, расчерченная чёрными полосами слов, остаётся стоять на подушке. На часах – полдень.

***

“Не жалеете, не плачете, не ждёте Не смотри на мои раны, мои шрамы и ожоги, Не смотри. Не смотри на нас как-будто бы на монстров, "Дорогая, ты пойми – мы просто прикоснувшиеся к Солнцу..."”“

***