бедняжка

Чёрные ботинки с белыми пушистыми шапками на лакированных головах. От них будет много грязи, а я не хочу, чтобы это хоть как-нибудь мешало ему или доставляло неудобства. Потому у самого порога, полностью зарытого в снежную могилу, стучу ногами по прижатым друг к другу деревянным доскам, пока шапки окончательно не слетают обратно на землю. Несколько раз оглядываюсь и всматриваюсь в единственно свободное для взора окно со стороны улицы: плотные тёмные шторы целиком прикрывают его, не пропуская ни снаружи, ни изнутри слабый пучок света. Всем сердцем надеюсь, что он там. Иначе испытаю боль. Убью себя прямо здесь. Однако, он редко когда-либо отсутствует в своём магазинчике. Дёргаю ледяную металлическую ручку двери на себя и ощущаю, как ладони горят воцарившимся январским морозом. Захожу внутрь и тотчас закрываю за собой, не позволяя снегопаду украдкой пройти следом, спрятавшись за моей спиной. Это было бы несправедливо и неприятно. В помещении, как всегда, горит соломенно-жёлтый свет старой лампочки, окружённой неказистым полупрозрачным куполом, от которого лишь сильнее рябит в продрогших глазах. Многолетняя пыль покоится на нём, как будто изначально была создана для такого удачного симбиоза. Рюкзак тянет плечи вниз, точно мне тайком подкинули в него камни. Упорнее выпрямляю спину и шевелю лопатками, стараясь сбросить с себя болезненную дрожь и усталость. Кости лениво скрипят, пародируя ветреную метель. Возможно, камни там действительно есть. Прилавок пустует, и я недовольно качаю головой, отчего с волос и пальто от резких движений падает плюгавая куча подозрительно невинного снега. Я ведь много раз предупреждала его, чтобы он следил за кассой, даже несмотря на отсутствие клиентов и буквально полное разорение лавки его семьи. Кто угодно в любой момент может войти сюда и ограбить его. Впрочем, сомнений касательно последнего утверждения имеется немало. Я уверена, что и денег у него теперь совсем нет, так что грабителям остаётся брать только товар: вот справа от входа лежит несколько томов «Войны и мира», слева, будто пьяница, валяется полувековое издание «Бесов», для любителей необычных ощущений чуть дальше, прямо вдоль прохода, прячется Анатолий Мариенгоф да Эмиль Золя. Выбор хороший, удовлетворяет потребности если и не каждого посетителя, то многих. Напротив безлюдного прилавка трясётся круглый небольшой стол с попарными истёртыми у ножек и спинок стульями. Нарочито громко подхожу к столь скромному уголку, кидаю перед собой рюкзак и усаживаюсь у самой стены, которая дыханием неупокоенного мертвеца дышит в затылок. Пальто расстёгиваю на несколько пуговиц, оставляя единственную по центру, и вытягиваю ноги вперёд, под столом, с досадой глядя, как из-за меня от самого входа тянутся влажные снежные следы: с их помощью невероятно легко проследить за всем моим неуверенным коротким путём. Он должен бродить где-то между стеллажами в глубине магазина. Я его не слышу, но чувствую замёрзшим сердцем аромат его недавнего присутствия неподалёку от своего нынешнего местоположения. Он скоро вернётся. Он всегда возвращается ко мне. В этом сомнений нет. За прикрытыми окнами злится всё возрастающая вьюга, я хорошо слышу, как она протяжно и яростно воет, бьётся тяжёлыми кулаками в двери домов и стучит громадными ступнями по порогам. Ближе к пяти часам вечера она всегда раздражается и отворачивается от меня, по пути к лавке грубыми пинками подталкивая к краю протоптанной спешащими людьми тропинки. Я же торопиться не хочу. Мне доставляет особое удовольствие неспешная прогулка, во время которой я мечтаю о предстоящей встрече с ним. Это стоит того, чтобы мёрзнуть в январские холода от наспех накинутого на худое тело пальто, рюкзака и быстро надетых на дрожащие ноги ботинок. Все переносимые страдания ничтожны в сравнении с тем, что они могут дать мне, когда приходится делиться ими при наших успокаивающих разговорах. Его шаги. Неторопливые, до безумия тихие и пугающие, словно он не идёт по скрипучему деревянному полу, а крадётся, боясь спугнуть добычу с умело изготовленной ранее ловушки. Я в нетерпении складываю руки на коленях и сжимаю подол обледеневшей юбки. Как же хочется скорее его увидеть. — Ты снова здесь? — приглушённый спокойный голос, в котором апатично хрипит зимняя простуда. Я киваю, как только он выходит из-за стеллажей со стопкой изношенных книг в руках. — Родители волноваться не будут? — мы пересекаемся взглядами, и он первый отводит свой в сторону, слегка прикрывая глаза. Подходит к прилавку и осторожно кладёт на него нелёгкую ношу. Книги гремят от соприкосновения с твёрдой поверхностью майским громом. — Им всё равно, — будничным тоном бросаю и внимательно его оглядываю. Никаких изменений. Он выглядит так же, как и во всякую нашу встречу: тёмные брюки, потрёпанный серый свитер, взъерошенные чёрные волосы, равнодушный пустой взор и возраст около двадцати шести лет. Он бы так ни за что и никого сюда не привлёк. Тем не менее я здесь. Шелест пожелтевших крошащихся страниц вторит вою бушующего снега. Он перекладывает книги с одной полки на другую и молчит. Сосредоточенно вчитывается в написанные на корешках названия и находит для них нужное место. Я сжимаю губы. Сердце отчаянно стучит по решётке рёбер и умоляет о свободе. — Это снова повторилось, — неуверенно произношу и крепче вцепляюсь в ткань юбки. — Они никогда не прекратят. Он отвлекается от работы и оборачивается ко мне. Опирается бёдрами о край прилавка и складывает руки на груди. Горло свитера с больной радостью сжимает его шею. Он замирает, как ледяная статуя из детской сказки про рождество. — Да уж, как это жестоко с их стороны, — склоняет голову набок и хмурит брови. — Бедняжка, — я смотрю на него в упор, пока он с жалостью щурится, и чувствую, как по щекам скатываются ледяные несчастные слёзы. Неуклюже пытаюсь убрать их с лица, лишь сильнее размазывая дрожащими пальцами. Не замечаю, как начинаю всхлипывать. Хватаю со стола брошенный прежде рюкзак и резко встаю со стула. Не поворачиваясь к нему, продолжающему стоять у прилавка, иду к выходу. Я больше не могу это терпеть. Я не выдержу. Мне плохо, больно и боязно. Мне одиноко и холодно. Мне никто не поможет. Громко хлопаю дверью и бегом выхожу из книжного магазина. Рюкзак невероятно тяжёлый, словно в нём лежат подкинутые кем-то камни. За спиной не слышно посторонних шагов. Он не бежит за мной и не останавливает. Окунаю ботинки в омут сугробов. Снежные шапки накрывают с головой. Завтра я снова приду к нему. Так проще. Он такой же одинокий человек, как и я.

* * *

Книга с лёгкостью помещается в одной руке, некрасиво изгибаясь в центре разваливающейся обложки. Страницы пахнут долгожданной старостью и забытой пылью. Шрифт чрезвычайно мелкий и нечитаемый в нескольких местах. Первая глава подходит к концу. Он сидит напротив, сложив ногу на ногу, и курит. Дым эфемерной грустью струится вверх и задевает пряди его чёрных волос. Отрешённые серые глаза неотрывно наблюдают за мной. Я переворачиваю страницу. Он стучит кончиком сигареты о край пепельницы и стряхивает в неё остатки бесполезного табака. Прочитанный рассказ перестаёт казаться интересным. — Точно, — бормочу куда-то себе под нос и откладываю книгу в сторону, оставляя лежать без чувств рядом с потухшей спичкой. — Вы когда-нибудь пытались убить себя? Он делает очередную затяжку и прижимается спиной к стулу. Нерешительно улыбается. По крайней мере, уголки его губ боязливо дёргаются. Я вырисовываю пальцами на столешнице случайные узоры, ощущая жёсткую текстуру дерева под кожей. Так можно и пораниться. — С чего бы это? — свободной рукой придвигает к себе оставленную мной книгу и раскрывает на первой странице. Название крупными угловатыми буквами кричит о принадлежности к известному автору. — Что случилось? Задумчиво приподнимаю плечи, чтобы тут же опустить их. Пальто висит неподалёку на верхушке ближайшего книжного стеллажа и чёрным пятном стекает к полу, словно вот-вот затопит в собственной грязи все имеющиеся в лавке издания. Одежда чересчур влажная. Кажется, что её владельца пытались закопать в огромном сугробе, затоптав ногами тяжёлой зимней обувью. Равнодушно гляжу на жёлто-серый синяк на запястье. Да, верно, кажется, что всё именно так. — Это переходит все границы, — голос срывается с губ неожиданным нетерпеливым звуком. Мне это не нравится. Прокашливаюсь и выдаю вновь. — В следующий раз только хуже будет, — узоры на столе сменяются отрывистыми царапающими движениями. — А что учителя? — спрашивает он и следит за моими пальцами. Сигарета скоро до конца истлеет в его худощавых руках. Табачный дым дурманит разум и режет обоняние. — Им всё равно, — он недовольно качает головой и тушит измученный окурок в пепельнице. Задумчиво закрывает покоящуюся перед собой книгу и встаёт, чтобы отнести её на прежнее место, где-то в самом конце помещения на предпоследней полке слева. Возможно. Или нет. Я наугад называю её местоположение. Тяну рукав рубашки ближе к запястью, чтобы не видеть полученный на нём ушиб. Это непривлекательно, вызывает отвращение. Ему наверняка также неприятно на меня смотреть. От такого возмущается само сердце. Его чуть торопливые шаги оповещают о возвращении ко мне. Он кидает секундный сосредоточенный взгляд, берёт свой стул и ставит рядом со мной. Не напротив, а рядом. Рядом-совсем-близко-до-невозможного-вплотную. Я заметно вздрагиваю. Он это видит и, садясь, кладёт руку на спинку моего стула. Опускаю пылающее жалостливое лицо и чувствую его присутствие в жалких сантиметрах от меня. Становится жарко от его вязаного тёплого свитера. — Ты только не убивай себя из-за них, хорошо? — осторожно упрашивает шёпотом и наклоняется ко мне, пытаясь разглядеть сквозь свисающие пряди волос зажмуренные от невыносимых эмоций глаза. Сбившееся дыхание перехватывает глотку. — Обещаешь? — от него пахнет январём, книгами и одиночеством. Я делаю глубокий вдох. — А Вам не всё равно? — перед взором тьма закрытых век, как звёздное небо в три часа ночи, на котором не остаётся ни единой души. Нельзя обещать исполнение того, о чём он просит. Это слишком непредсказуемая вещь. Он перекладывает руку со спинки стула на макушку моей головы и невесомо притрагивается пальцами к волосам. Приводит их в творческий беспорядок, прямо как на полках в его книжном магазинчике, и тем самым успокаивает. Мне становится тепло от его холодных прикосновений. Он случайно задевает позвонки на продрогшей шее. — Мне будет скучно, если ты перестанешь сюда приходить, — его касания на моей коже сравнимы со стигматами на теле верующего. Осталось только дождаться, когда раны закровоточат. Красные капли упадут прямиком на белый снег и на его серый свитер. — Вам и со мной скучно, — он убирает руку с моих волос и отстраняется, полностью поворачиваясь всем телом к столу. Мы с ним ежедневно видимся, не считая выходных, на протяжении двадцати минут, если не меньше, и в основном молчим. Моё присутствие никак не влияет на его восьмичасовой рабочий день. Он мне льстит и безбожно преувеличивает значимость наших непродолжительных встреч. Хоть и гиперболизировать их значение до той невероятной степени, до которой я постоянно дохожу, у него никогда не получится.

* * *

Карандаш порывистыми взмахами скользит по разлинованному листу. Неживой почерк. Пустые строки и столбцы с примерами. На месте «x» и «y» всегда оказываются неверные значения. Учебник раскрыт на предпоследней странице с ответами, в которых нет решения. Приходится их неумело дописывать самой. Подпираю подбородок кулаком и нездорово искривляю спину, пока пишу. Я пришла сюда шесть минут назад. Он стоит у стеллажа слева от меня и расставляет книги по их названию в алфавитном порядке. Здесь собраны все произведения от «К» до «М». Начиная от «Камеры обскура» Набокова, заканчивая «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Где-то между скрываются «Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима». Я незаметно наблюдаю за ним и отвлекаюсь от решения примеров. Его личность намного любопытнее и занимательнее разгадывания математических задач. Как давно в нашем городке работает книжный магазин его семьи? Я впервые его обнаружила неподалёку от дороги домой только в декабре этого года. Раньше, как мне помнится, здесь даже не горел свет. — Тебе нужен ещё лист? — не оборачиваясь и продолжая стоять ко мне спиной, интересуется он и приседает к предпоследней полке, что находится на уровне его колен. Я смотрю вниз. Киваю. Его волосы выглядят чрезвычайно мягкими, мне хочется прикоснуться к ним. — Да, пожалуйста, ещё один, — говорю первое попавшееся число, не считая, сколько мне действительно понадобится для решения оставшихся задач, и монотонно верчу карандаш между пальцами. В любую секунду он может отлететь в сторону и трупом подстреленной птицы покатиться по деревянному полу. — Мне его хватит, почерк маленький, — впервые не вру. — Возьми тогда на прилавке, — отвечает он, и завершающая ряд книга падает вбок, бьётся корешком о стеллаж. — Там должен был остаться последний, — переставляет упавшую несколько раз так, чтобы она ровно стояла на месте, однако неудача маниакально преследует его. Глухой стук раздаётся ещё четыре раза. Я встаю из-за стола и иду прямо, издалека вижу чистый листок в линейку, столь любезно даруемый мне, как и пять точно таких же прежде. Бегло бросаю недоверчивый взгляд на входную дверь лавки и опускаю его ближе к порогу. Там стоит ненужная куча макулатуры, которую в конце рабочего дня он отправляет на свалку. Среди сегодняшней стопки, на самой вершине, покоится порванная тетрадь по алгебре. Когда я только пришла к нему и выбросила её, он промолчал. Когда же попросила листы для написания домашней работы, он лишь тяжело вздохнул и пошёл за ними в глубь помещения. Он сразу всё понял. Моя тетрадь была изящно порвана чьими-то ловкими руками. — Расскажи об этом кому-нибудь, — советует он, когда я отвлекаюсь от разглядывания бесполезных бумаг, и забираю листок с прилавка. Снова ко мне не поворачивается. Бурчит куда-то в предпоследнюю книжную полку с непослушным падающим произведением. Сажусь обратно и точно также подпираю подборок. — Выпускной класс. Осталось четыре месяца, — безэмоционально произношу и отодвигаю локтем карандаш от края стола, чтобы тот не упал. Решённые примеры прячу парами между страницами учебника. — Они не прекратят, — его острые плечи скрыты под нитями вязаного серого свитера. Его изящная шея окутана большим тёплым воротником. — Знаю, — длинные пальцы наконец-то ставят ту упрямую книгу под определённым углом, когда она не падает и даже нисколько не шатается. Он поворачивает голову ко мне полубоком и искоса разглядывает моё безделье и отчаяние произносимых слов. — Взрослые, думаю, всё-таки помогут тебе, — у него светло-розовые тонкие губы с опущенными уголками. Нос с небольшой горбинкой. Бледная кожа и нити фиолетовых вен под глазами. Он тоже взрослый. Он мне помогает? — Родителей интересует только моя успеваемость. Они даже не пытаются понять меня, — сдвигаю к середине пространства прочие школьные принадлежности и вытягиваю руки вперёд. Голову кладу на них, утыкаюсь лицом в столешницу и закрываю глаза. Голос становится тише. — Учителей не волнуют разборки учеников в классе. Для них это детские глупости. Слышу, как он поднимается и встаёт рядом. На стол ложится чужая рука, а затем медленно перемещается на моё плечо. Он его не сжимает. Просто держит ладонь практически на весу, в воздухе, и легонько похлопывает. — Ужас, ужас, — другой рукой опирается на свой пустующий стул поблизости, на котором висит моё заснеженное пальто. Мне в нём холодно на улице. — Они плохие люди, бедняжка, — шмыгаю носом и кусаю губы до кровавых следов от зубов. Изображаю нечто, что отдалённо похоже на кивок. Он отстраняется и по звуку шагов, как мне кажется, опять подходит к стеллажу. Его массивная чёрная обувь напоминает берцы. От её подошвы не остаётся никаких снежных или грязных следов на полу. Такое чувство, будто он никогда не выходит на улицу, постоянно прячется от людей среди груды старых книг. А я скрываюсь от окружающих после учёбы в его забытом богом магазинчике.

* * *

Из нижней губы течёт кровь. Её немного, совсем-совсем мало, практически и нет. По вкусу напоминает замёрзший металл с примесью соли. Периодически слизываю красноватую жидкость языком или стираю костяшками пальцев. Рукав пальто любезно соглашается служить тряпкой, на которую перекладывают всю грязь и ответственность. Заснеженная тропинка сужается у входа в книжную лавку. По привычке стряхиваю снег с обуви у порога и только затем дёргаю за ручку двери. С каждым днём она всё сильнее мёрзнет. Ладони краснеют с той же быстротой, что и моё лицо. Губы болят как после удара костлявой рукой или после хлёсткой пощёчины. Или того и другого одновременно. Мне могло достаться и такое. Соломенно-жёлтый цвет лампочки нагоняет тоску мгновенно, в тот же миг, как только я захожу внутрь и закрываю за собой. На плечах пришиты снежные погоны, а на голову надета снежная шапка. Рюкзак покоится под тонким слоем январской пурги. Меня встречает обыденно-пустой прилавок и трясущийся от холода стол с попарно найденными стульями. Рюкзак кладу на пол у их ножек, а чрезмерно влажное пальто вешаю на спинку своего. Так-то он не мой, но мы уже привыкли к тому, что я всегда сажусь у стены. Ещё пару раз вытираю нижнюю губу, но на этот раз, оставшись без уличной одежды, делаю это рукавом школьной белой рубашки. На ней остаются три мелкие красные капли непонятного кривого силуэта. Он выходит из-за тени дальнего стеллажа и сразу замечает меня, стоящую с окровавленной формой у стола. — Тебе больно? — без приветствий, которыми мы и так обычно не пользуемся, прямолинейно и сурово. Кидает на прилавок зажатую в руках тряпку времён Гомера, что изредка используется для протирания книг, и подходит ко мне. — Нет, они случайно, — опускаю глаза в пол и бегаю зрачками с одного края видимости на другой. — Мне, скорее, холодно, — влажность от пальто сохраняется морозом и на всей одежде под ним. Меня трясёт. Он заботливо усаживает меня на стул, а сам подходит к одной из верхних полок и достаёт оттуда термос. Протягивает мне и просит выпить, чтобы я согрелась. Родители всегда ведь предупреждают детей и обязует их никогда ничего не брать из рук незнакомцев. Забавно. Я поступаю прямо противоположно и соглашаюсь выпить горячий чай, предложенный человеком, о котором не знаю ничего, кроме рода деятельности и примерного возраста. Был бы у нас в городке маньяк, я бы оказалась его самой первой и доверчивой жертвой. Самой излюбленной и дорогой. Каркаде обжигает язык и рану на губе. Кровь перестаёт течь то ли от времени, то ли от высокой температуры посторонних предметов и небольшим повреждением запечатляется у рта. Чай сладковато-горький. Я жмурюсь. — Они сегодня сказали, что было бы лучше, если бы я умерла, — концом ботинка очерчиваю круг на полу рядом с собой. Остаётся тонкая еле заметная чёрная полоса подошвы. Пальцы с трудом удерживают наполненный до краёв термос. — Вот оно что, — он, как и всегда, садится напротив. Стул протяжно скрипит, пока в движении царапает деревянные доски. Он закуривает сигарету лёгкой искрой спички и кладёт её на стол. — Они говорят тебе такие гнусные вещи? Ну и ну, это уже слишком. Делаю небольшой глоток и ощущаю, как по глотке ползёт кипяток. Такое чувство, что он раздирает плоть до основания. Кости безнадёжно дрожат. — Я как раз думала, что хочу умереть, — честно признаюсь и слежу за сигаретным дымом, который в этот раз плетётся в сторону, в безлюдность забытых книжных полок. Серая эфемерность прячется за ближайшим углом и пристально за нами следит. — Твоя жажда смерти больше любопытство, нежели реальное желание, — губы нежно целуют сигарету и стряхивают остатки её непорочности в пепельницу. Между его длинными пальцами тлеет очередное доверчивое сердце. — Пожалуй, «хочу попробовать умереть, получится или нет», так ведь? — сухой серый взгляд свободно добирается прямо до основания души. В груди что-то яростно грохочет чувственным громом. Ничего не отвечаю на его последний вопрос и продолжаю пить кисловатый чай. Постепенно мне становится теплее. Дрожь исчезает. Он молча докуривает и тушит табак о самое дно, прячет руки в карманах брюк. Испытывает ко мне настоящую, искреннюю жалость, которая прослеживается в напряжённо сомкнутых губах. Подобное льстит мне. Каркаде напоминает кровь, льющуюся из свежей раны. По вкусу же сильно от неё отличается. Довольно легко разбить губу из-за удара, пускай даже самого невинного. Именно благодаря данной простоте я его и получила. Он не стоил мне совершенно ничего. Усталые глаза напротив аккуратно рассматривают мои губы.

* * *

Локти упираются в бёдра, а во влажных от слёз ладонях прячется печальное лицо. Всхлипы вынуждают меня попеременно то опускать, то приподнимать плечи. Я пытаюсь сдерживать плач. Выходит, откровенно говоря, плохо. — Они на меня клевещут, — сижу на краю предоставленного у стены стула и крепко зажмуриваю глаза. Чтобы до черноты. Чтобы до мелких ярких пятнышек в зрачках. — Постоянно говорят обо мне, — прерывисто и бешено выдыхаю. Мне не хватает воздуха. Я хочу поймать его излечившимися и сухими от морозов губами. Но не могу. У меня, точно назло, ничего не выходит. Он ставит свой стул прямо передо мной. Не у стола, как то бывало прежде, а рядом, слишком близко. Между нами от силы ещё остаются тридцать сантиметров. Да нет, намного меньше, кому я вру? Некстати и не вовремя преувеличиваю действительные факты. — Бедняжка, — хрипло и тихо говорит, пока тянет ко мне свои ледяные руки и прочным замком скрещивает за моей спиной. Он меня осторожно обнимает. Отчаянно крепко притягивает к себе и кладёт подбородок мне на макушку. Кончиками волос я чувствую его сбившееся январское дыхание. — Как они смеют так поступать с тобой? Я горько и болезненно плачу, ничего больше не контролируя в себе. Прижимаюсь к его тёплому свитеру и утыкаюсь лицом куда-то в область ключиц, ближе к шее. Он всё также пахнет уютом, книгами и чаем. Прерывисто и несдержанно выдыхаю. Руки обессиленно опускаются к подолу юбки. — Я не хочу идти на учёбу, — непонятливо, еле вникаемо лепечу в его тело и украшаю блестящими слезами вязаные нити. Его свитер тотчас увлажняется моей горечью и терпеливо впитывает её в себя. Пальцы играют на выпирающих сквозь тонкую рубашку костях моего позвоночника. — Это повторится вновь, — наверное, твержу в сотый раз за последние несколько дней, повторяю как чудодейственные слова молитвы и сбивчиво стремлюсь поверить в них. Пока что победу одерживает лишь циничный атеизм. Он спокойно и умиротворённо дышит. Я всем телом ощущаю, как приподнимается его грудная клетка: размеренно, неспешно. Мои колени упираются в его. Чувствую сквозь колготки шероховатую ткань его брюк. Мы с ним почти единое целое. — На твоей стороне только я, — трагично проговаривает он и бережно зарывается пальцами в растрёпанные пряди моих волос. Оттягивает их у концов. Вьёт случайные прелестные кудри. Количество слёз предательски увеличивается. Тело жертвенно вздрагивает от всхлипов. «Бедняжка». Мне так нравится, как он произносит это одно-единственное слово. У меня в такие минуты сердце выпрыгивает из груди и рвётся на свободу, вперёд, ближе к нему. Он говорит это так по-доброму, ласково, мягко. Я люблю быть «бедняжкой». Мне в таком случае и дальше хочется жить. — Хочу остаться здесь, — он случайно прикасается холодной поступью рук к шее, окольцовывает её, поднимается выше, к трясущимся губам, и снова возвращается к волосам. — Здесь… навсегда, — мне тяжело говорить из-за кома обиды, ставшего поперёк горла. Он понимает это и сильнее прижимает к себе. — Я всегда буду ждать тебя, — тревожно сглатывает и прикрывает опустошённые серые глаза. Сердцебиение измученно замедляется. В моей голове набатом звучит, его простуженным хриплым голосом, мантрой «бедняжка». Я ежесекундно повторяю себе это глубоко значимое обращение: как только проснусь, на занятиях, по пути в его безлюдный книжный магазинчик. Я одна во всём мире. Он один среди старых пыльных стеллажей. Для меня подобное сродни особой форме близости — быть вместе, не имея рядом больше никого. Он понимает меня так, как никто другой, а я готова заходить к нему каждый день после учёбы, чтобы просто посидеть рядом жалкие двадцать минут. Мы обрели друг в друге долгожданный покой. Покой, построенный на чудовищном страдании.

* * *

Торопливо выхожу из главного корпуса, поправляя на плечах спадающие из-за скользкого материала пальто лямки рюкзака, и смотрю на многочисленные заснеженные ступени, мелькающие под ногами. Сегодня я закончила вовремя, потому что, к счастью, мне не пришлось присутствовать на каких-либо дополнительных занятиях и прочих мероприятиях, а значит, я должна успеть зайти к нему вовремя. Он меня непременно ждёт. Поблизости мелькают такие же вечно спешащие домой фигуры остальных учеников, укутывающихся в тёплые шарфы и куртки. Среди них проносятся и мои одноклассники. Они улыбаются мне и дружелюбно машут руками, прощаясь. Некоторые девушки даже останавливаются рядом по пути к воротам у выхода и добродушно говорят: — До завтра, хорошего тебе вечера! Я вежливо благодарю их, и мы в последний раз обмениваемся радостными искрами на дне зрачков. Мне нравится, как они постоянно желают мне всего самого лучшего и замечательного по утрам и после учёбы. Стараюсь в ответ отвечать им той же добропорядочностью и любезностью. Уголки губ болят от таких широких улыбок. Выхожу к перекрёстку, который после поворота направо выводит на тропинку к его семейной книжной лавке, и останавливаюсь в нетерпеливом ожидании зелёного света. У меня не осталось никаких идей. Я уже не знаю, что мне придумывать, что разыгрывать перед ним, да и повторяться не хочу, такие выходки выглядят менее правдоподобными. Он перестанет верить мне. В прошлый раз я с непреходящей печалью в голосе сообщила ему, что они пытались разрезать мой рюкзак на части, и даже довольно удачно доказала ему свои слова, показав оторванный кусочек у основания, который я осторожно отрезала на большой перемене, пока никто меня не видел, обедая в столовой. Он погладил меня по голове. Пару дней назад рассказала, как на заднем дворе меня повалили в снег и принялись пинать ногами, ужасно сильно, некрасиво и уродливо пачкая пальто. Перед этим я украдкой сняла его с себя за несколько метров до входа в магазинчик и, отойдя в сторону, в ближайшую тень от высокого дома в и так тёмный зимний вечер, сама же испачкала его. Он обеспокоенно постучал пальцами по столу и предложил мне выпить горячий чай из термоса. Когда-то накануне я на грани слёз поведала ему, что меня обвиняют в недостаточном уровне знаний для нахождения в нашем учебном заведении. Он закурил. После неуверенно подошёл ко мне и осторожно обнял. Загорается зелёный свет, я быстро перехожу дорогу и сворачиваю на излюбленную тропу. Сегодня у меня не остаётся сил на изящество, излишество и оригинальность. Приходится довольствоваться меньшим, но не пустым. Я скажу, что мне вновь пожелали скорейшей смерти. Об этом рассказать легко, а эффект данная фраза возымеет невероятный. Он всегда особенно заботлив при произношении всех оскорблений, связанных с прекращением существования. Своеобразный раздражитель его личного мировоззрения. Чёрные ботинки бьются о порог и брезгливо скидывают с себя назойливое присутствие снежных шапок. Ледяная ручка двери по привычке морозит всё тело, в особом смысле парализуя его. Я поджимаю губы. Оглушающий пульс отдаётся стрельбой в незащищённых висках. Это больно. Невыносимо. Я с трудом выдерживаю постоянную ложь, на которой построено всё наше взаимодействие. Однако признаться ему ни в чём не могу. Правда будет полным провалом, падением на самое дно, уничтожением себя до основания. Я буду испытывать невыносимые муки, если не смогу ещё хоть раз услышать его голос. «Бедняжка». Ради этого слова можно и солгать. Я неспешно снимаю пальто, вешаю его на спинку стула у стены и кладу рюкзак на столешницу. Одинокий прилавок поблизости безразлично выжидает хозяина и тяжко вздыхает, давясь всё возрастающей пылью. Он где-то здесь. Скрывается среди классических произведений великих авторов и бесстрастно расставляет их по местам, в невообразимых новых порядках, изредка тряпкой гомеровских времён стряхивая с них бесконечную грязь. Я слышу его приближающиеся шаги. Соломенно-жёлтая лампочка, окружённая хрупким куполом, искажает истинные цвета объектов до неузнаваемости и делает их более безумными, резкими и тревожными. Он выходит из мрака стеллажа и тотчас встречается с моим выученно печальным взглядом. Его глаза ничего не выражают.