Недостойная

Элли так хотела вновь оказаться здесь, но она не находит в себе достаточного количества решимости, чтобы зайти, когда стоит прямо у двери. Дыхание сбивается из-за тяжести, но не той физической, что у неё на спине, а такой, что она несёт на душе, в сердце, в голове с того самого момента, как несколько месяцев назад переступила порог своего дома. И сбросить это не получилось бы, с каждым днём ей становилось только тяжелее. Ничего. Именно это видит Элли, отперев дверь и даже не успев сделать ни одного шага внутрь. Абсолютно ничего нет. Полки пустуют, немногочисленные шкафы стоят с распахнутыми дверцами и не имеют внутри ни единой вещи. На полу и на ещё оставшейся мебели осел сильно заметный слой пыли и грязи, в помещении стоит запах сырости. Элли ловит себя на мысли, что хочет позвать Дину по имени, но быстро понимает, что смысла в этом никакого не будет — Дина ушла, и довольно давно. Элли оставляет свои вещи прямо у входа. Выпрямляет спину, слышит и ощущает, как позвонки один за другим хрустят, даря ей хотя бы немного облегчения. Она вдыхает полной грудью и медленно проходит дальше. Заворачивает на кухню, идёт к двери во внутренний дворик, открывает её, лицо приятно обдувает лёгкий летний ветерок, совершенно не похожий на бушующий ураган негатива в груди у Уильямс. Она медленно ступает по земле, бегая взглядом по территории и не задерживая его ни на чём, подходит к калитке их пастбища и кладёт обе руки на забор. Овец тоже больше нет. Какое-то время она засматривается на горные пейзажи, на кроны деревьев, покачивающиеся по воле ветра, глубоко вдыхает чистый воздух и разворачивается на сто восемьдесят градусов. Хочет вернуться в дом, хоть и не понимает, ради чего ей так спешить. Её всё равно никто там не встретит.

— Я больше не стану

повторять.

— Дело твоё.

Элли вновь оказывается на кухне и какое-то время просто стоит на том же месте, на котором месяцами ранее разбила сердце своему любимому человеку. Теперь же последствия её действий, которые она наблюдает прямо сейчас, разбивают сердце ей самой. Заслуженно. В спальне ситуация та же, что и во всём остальном доме — никаких признаков жизни. Незастеленная кровать с голым матрасом, пустая детская кроватка, комод, ящики которого были открыты. Элли представляет, как Дина с остервенением, ненавистью и слезами на глазах в спешке собирала вещи, открывала ящики один за другим, даже не думая о том, чтобы закрыть их обратно, и при этом проклинала Уильямс всеми словами, которые знала. Элли и сама рада бы проклясть себя, но это уже сделали за неё в тот самый день, когда она, оказавшись прижатой к полу незнакомыми людьми, во всех подробностях видела, как голову Джоэла превращают в кровавое месиво. С тех пор у неё не было ни одного по-настоящему счастливого дня. Элли осознаёт свою ничтожность и безысходность именно в тот самый момент, когда оказывается в собственной мастерской и видит, что абсолютно все вещи ей принадлежавшие собраны в одном этом помещении. Все её картины, журналы, статуэтки Дина не забрала с собой — оставила здесь за ненадобностью, словно мусор, ненужный хлам. Внимание Элли привлекает чёрный чехол, наверняка хранивший в себе её гитару. А на крышке лежат две музыкальные пластинки, которые играли в их граммофоне чаще остальных, и записанные на них песни являлись для них символическими. От этого Элли по-доброму усмехается. Дина такая Дина. Даже в настолько тяжёлой ситуации нашла способ показать драматичность. Элли подходит к столу и замечает лежащую на нём фотографию Дины в рамке. Вспоминает день, когда сделала её. Тогда Элли не могла найти в себе сил оторвать от любимой глаз и в очередной раз не смогла поверить в то, что человек может быть настолько красивым и притягательным. Элли посвятила Дине много картин и стихов, бесконечное количество раз клялась ей в любви и хотела провести с ней остаток своей жизни. Это не было ложью, напротив — чистой, искренней правдой. Элли держит рамку обеими руками, проводит большим пальцем по стеклу, под которым хранится изображение красивого, улыбающегося, такого родного лица. Именно этой девушке Элли однажды отдала своё сердце, показала свою слабость, свои слёзы, доверила ей свою самую большую тайну, позволила быть рядом даже в те моменты, когда сама была полностью разбита. Элли никогда не забудет глаза Норы, которая на сегодняшний день является первой и, ей хочется надеяться, последней, у кого она отняла жизнь настолько зверским способом. Нора была живым человеком со своими планами, целями, своими проблемами и переживаниями. И Элли закончила всё это собственными руками. В тот момент Элли казалась себе чудовищем. Монстром, безжалостной тварью, не заслуживающей принятия и прощения. Элли даже не успела войти внутрь театра, и Дина бросилась к ней, невзирая на то, как Уильямс в тот момент выглядела. Её Дина — прекрасный ангел с чистейшей душой, искренне любящая её, тянущаяся к ней, прощающая ей всё что угодно. Она сама — жестокая, испачканная в грязи и крови: чужой и своей; дрожащая от холода и ужаса, избитая и израненная, испорченная, недостойная. Элли не могла даже обнять её в ответ, потому что считала, что не имеет банального права касаться её — боялась замарать собственными ошибками. А Дина тогда всё сильнее прижималась к ней, потому что ей было всё равно. Она просто была счастлива, что Элли вернулась живой. Дина хоть и не скрывала собственных переживаний, но ничего не спрашивала, аккуратно взяла трясущиеся кровавые руки Уильямс в свои ладони и молча отвела её умыться, пока Элли не могла найти в себе сил и смелости элементарно поднять на любимую взгляд. Элли сначала не могла, боялась рассказать Дине о том, как каких-то пару часов назад беспощадно забила ржавой трубой девушку, что ничем не могла ей ответить и была способна только задыхаться от зарождающейся внутри неё инфекции, против которой нет лекарства. Нора в последние минуты даже не могла говорить — просто хрипела из последних сил. И Элли секунду за секундой прокручивала в голове все подробности своего деяния, пока Дина аккуратно тёрла ей спину влажной тряпкой, смывая с неё остатки крови. Но у неё ни за что бы не получилось отмыть въевшуюся и пробравшуюся в душу Уильямс с этого дня тьму.

— Я её пытала.

Элли помнит, как не выдержала и заплакала, готовая к тому, что сейчас самый близкий и дорогой для неё человек осудит её, выразит своё отвращение, навсегда отвернётся и исчезнет из её жизни.

— Эй... Всё хорошо.

В ответ она получила лишь ласковый шёпот и нежные, такие искренние объятия. Вместе с этим жестом со стороны Дины в груди у Элли в тот момент впервые за несколько недель растеклось почти позабытое ею чувство — спокойствие. Элли для самой себя — кровожадная маньячка, заслуживающая гореть в аду. Элли для Дины — любимый, родной, но не по собственной воле разбитый и сломанный человек.

— Я не хочу потерять тебя.

Элли обхватила своей рукой чужую кисть, сжала, будто всё ещё не верила, что Дина действительно останется рядом с ней. И в это признание она вложила все свои чувства, всю ту любовь, которую она испытывала и будет испытывать к Дине до самого конца своего мерзкого существования.

— Хорошо.

Потеряла. Элли долго смотрит на фотографию в своих руках. Скучает и тоскует. Прижимает рамку к груди и медленно садится на пол. Ощущает, как чувства внезапно накатывают на неё, и не сдерживает слёзы, которые прямо сейчас просятся выйти наружу. Элли сворачивается в позу эмбриона прямо на полу собственной мастерской, всё ещё вжимая в себя фотографию, словно бы прямо сейчас в её ладонях не безжизненный кусок дерева, а та, кого она так отчаянно боялась лишиться. Дина для неё — одна единственная, неповторимая, особенная. И лишь собственные действия Уильямс трансформировали её личный и самый большой страх в реальность.