Грустная басня

— Чёрный, отпусти. Шепчу я, но Чёрный не отпускает. Целует сухими проспиртованными губами всё, до чего может дотянуться, всё, что я чувствую. Тянет рассмеяться, но над подобным в таких ситуациях смеются только психически больные люди. Я не считаю себя таковым и поэтому усмехаюсь, как наверняка усмехался юный Гигер, когда его рисунки называли уродством и пошлостью. Криво, на один уголок рта. Виси напротив общей кровати зеркало, я бы наверняка испугался собственного отражения. Курильщика около-четвёртой, стремящегося стать Курильщиком Четвёртой, но по какой-то причине являющего Курильщиком, которого активно тянут в Шестую. Чёрный, который продолжает обжигать мою кожу хмельным дыханием, большой и суровый, как выступающая из бушующего моря скала, но мягкий и ранимый, стоит всего лишь потереть подушечками пальцев и погладить гладкую, омываемую солёными водами, породу. Я знаю, потому что неосознанно сделал это. Ошалелый, с саднящим от ударов Лэри носом, я неосознанно примкнул к тому, кто был ближе ко мне — тогдашнему. Бывшему Фазану, только-только выброшенному из общего гнезда за притащенную веточку рябины. Яркую, как лесное пламя, выделяющуюся среди других, тусклых и тёмных. Мне казалось это спасением, добрым знаком или же удачным совпадением. Я тогда ничего не понимал, и для меня было куда проще последовать инстинкту и прислушаться к басу Чёрного, называющего хвойные настойки — наркотиком, а Сфинкса и Слепого — сумасшедшими. Если бы мне, теперешнему, Курильщику-которого-настойчиво-перетаскивают-в-Шестую, дали возможность вернуться назад, я бы… Стопорюсь в собственных мыслях, потому что вспоминаю лицо Чёрного. Его тихий, сбивчивый шёпот, его взгляды, тоскливые, испуганные. Злые, когда он осознает метаморфозы в выражении своих глаз, и закрывается угрожающей суровостью. Осознаю с неприятным чувством: мне жаль его. Жаль эту махину, что крепко прижимает меня к себе, боясь, очевидно, что я уйду; жаль эту башню, что не отпускает отнесшегося к ней с теплотой человека; жаль сироту-мальчишку, которому никогда раньше не давали этой самой теплоты. Мне жаль и себя в какой-то степени. Я хочу быть частью Четвёртой, частью Дома, но воспринимаюсь как оставшаяся одна ворона. И при этом даже мысленно не могу представить себе, как насмехаюсь над Чёрным. Над ним, над его бультерьерихой и над тем, что только она Чёрного и любит. Из-за того, что увидел ребёнка, которому не хватило родительской любви? Из-за того, что Чёрный сам показал мне его, чётко дав понять, что большинство жителей Дома в душе такие же дети, которым не хватило тепла и ласки? Что часть из них, как брошенные щенки, готова идти за любым, кто хоть раз проявит по отношению к ним нежность? Я не знаю. Я не хочу знать. Но Чёрный тяжело дышит мне в затылок, его руки касаются моей груди под свитером и, кажется, сухие губы складываются в словах, не отрываясь от моей кожи. Это приятно, но я не могу расслабиться. Не могу. Мне нужно пространство, мне нужно время, но Чёрный — не пёсий вожак. Он — жадная ворона, которая ни за что не отпустит свою добычу. Конечно, если Лиса не заговорит её, альбиносовую. Но Лиса не приходит, и я шепчу: «Чёрный, отпусти» Но он не отпускает.