Focus on the murder

      Будучи радиоведущим, ему довелось многое увидеть и услышать. Разные события в разных частях страны. События, что совершались разными людьми. Жестокие убийства проституток, крупные махинационные схемы, таинственные ограбления банков. Он писал об этом статьи, сочинял, иногда приукрашивал и даже выдумывал, чтобы текст цеплял. Либо говорил с очевидцами. Разговоры, конечно, записывал, а потом транслировал.       Иногда… совсем-совсем редко, когда ярость накрывала с головой, он прекращал быть радиоведущим и на пару часов становился художником. Его красками была кровь, а холстами чьи-то тела. Как заезженно звучит данная фраза, но его творения заезженными точно не выглядели. Каждый раз что-то новое, непонятное, холодящее кожу, леденящее кровь. Косые улыбки, вырезанные на бледных лицах; выбитые глаза, выдранные зубы; сломанные носы, вырванные языки. И это только лица. На телах, простите, холстах, он оставлял много ярких мазков. Длинный и глубокий порез. От грудины и до низа живота, обнажая диафрагму, печень и кишечник, демонстрируя красное яркое естество и замершее сердце. Или рубящие раны, оставленные массивным топором. Он не боялся грубых отпечатков.       Изрезанные ноги, вывернутые пальцы кистей, выбитые суставы рук. Его творения замирали в причудливых позах. Как балерины, как танцовщицы. Настолько неестественно, настолько чудно, что этим нельзя было налюбоваться вдоволь.       Он так любил творить, любил рисовать. Любил рассказывать об этом. В подробностях и с выражением, но грань дозволенного не переходил. Нельзя было рассказать то, что не знала полиция. Это было бы слишком подозрительно и непростительно. Аластор был слишком умен и искусен, чтобы выдавать себя такими деталями. Он не знал, что творит, что пишет и рисует, но наслаждался этим. Полиция тоже не знала. Убийства были разными, неповторимыми, несвязанными. Аластор игрался со стилями, применял себя в разных жанрах, пародировал знаменитых убийц или сочинял свое. Он пробовал новое и не планировал останавливаться на достигнутом.       И вот сейчас он говорит-говорит-говорит. Быстро-быстро, но четко, не глотая слов и окончаний. Его голос хрипит и давит, задыхается. Женщину двадцати трех лет жестоко убили. Сорвали скальп, задушили своими же волосами. Затем изрезали грудную клетку, после вскрыли, грубо сломали ребра, вырвали сердце и его аккуратно положили рядом на всеобщее обозрение. Такая красивая девушка, после смерти синяя, лежащая в своей темнеющей крови. Аластор видел, Аластор чувствовал. Он это создавал, он рисовал, а сейчас говорил и будто бы рыдал от горя. На самом деле счастья. Затаив дыхание, жители города его слушали и ужасались. А ему было совсем не страшно. На губах расцветала улыбка, а в груди приятным теплом разливалась гордость.       Он не сказал лишнего, лишь графично описал, опираясь на фотографии и слова очевидцев. Своего ничего не добавил, хотя ему эта картина была знакома лучше всех. А теперь пишет статью на заказ, в которую прикрепляет фотографии своего творения. Жаль, что для себя сфотографировать не смог. Он бы сделал фотографии под более интригующим ракурсом. Но сейчас остается довольствоваться тем, что предоставила полиция.

***

      На улице жарко, противно, душно, пыльно. Солнечно и сухо. Гудят машины, снуют туда-сюда по дороге. По бордюру ходят люди. Суббота. Праздник. Одеты вычурно, как на парад. Впереди три модницы идут от бедра, держа друг друга под локти. Короткие темные волосы, шапки-клош. Легкие платья прямого силуэта с непривычно низкой талией. Нити жемчуга на шеях, завязанные узлами. Аластор смотрел на них и любовался. Сидел на веранде одной милой кофейни и потягивал третью чашку эспрессо с булочкой.       Ах, как он любил женщин. Особенно модниц. Простых девчонок, слабых, хрупких, худеньких, но после войны дерзких, старающихся подчеркнуть свою силу и независимость. Уродовать их не любил. Жалко было портить красоту и изгибать холодеющие тела в причудливые позы. Куда проще было с мужчинами. Мужчин Аластор едва ли любил. Грубые и отчасти диковатые рабочие… или излишне аккуратные джентльмены, в действительности замечающие только себя. Их резать было приятнее.       Но уродовал он всех одинаково в попытке добиться идеала.       Этих милых девушек он не планирует убивать. Ему не до этого. У него тоже выходной, тоже праздник. Он пьет кофе и отдыхает, настраивается на рутинную работу. Из кофейни играет джаз. Не вживую, конечно, а по радио, но тоже приятно. Он качает ногой в такт музыке и закрывает глаза из-за слепящего солнца.       Где-то кричат дети. Аластор приоткрывает один глаз, стараясь понять, что происходит. Он вслушивается и качает головой из стороны в сторону, но никакой трагедии заметить не может. И крики явно радостные. Становится интересно, любопытно. Поднимаясь со своего места, оставляя пару купюр за кофе, подхватывая любимый пиджак, он спешит туда, где кричат дети. Ну как спешит… вышагивает, красуется, показывая всего себя, сейчас такого красивого и яркого.       А там, у перекрестка, под кроной дерева, стоит странный человек. В белом костюме, с белой ажурной маской на лице, в черных выделяющихся перчатках и высоком чудаковатом цилиндре. Одетый совершенно не по моде, оттого красивый и необычный. Он окружен детьми и взрослыми. Он улыбается. Аластор подходит ближе и смотрит на него, стараясь понять, отчего люди столпились.       Мужчина элегантным жестом снимает с себя цилиндр, переворачивает, стучит по нему пальцами. Из цилиндра вылетает с десяток белых голубей. Красивых, ухоженных, больших. Такие бы точно не поместились в цилиндре. И Аластор недоверчиво щурится, стараясь разгадать этот фокус. Но странный мужчина в белом продолжает. Он взмахивает рукой, и белые голуби, замерев в воздухе, обращаются красочным конфетти.       «А где же птички?!» — кричит какая-то маленькая девочка надрывным голосом. Она настолько верит происходящему, настолько волнуется за птиц, что чуть ли не плачет. Фокусник улыбается. Он надевает шляпу и тянется к девочке, а в рукаве белого пиджака виднеется голова белой птицы. И девочка смеется и хлопает в ладоши, так же как и остальные наблюдатели.       Аластор складывает руки на груди. Фокусы с птицами… так обычно. Выглядит, конечно, волшебно, ведь в руках у мужчины лишь цилиндр, но… это он уже видел.       Странный фокусник в белом продолжает. Он хлопает руками, затем складывает их, а после тянет длинную веревку, связанную из платков. Обматывает себя ими несколько раз, затем отпускает, и разноцветные платочки, плавно опускаясь, песком рассыпаются в полете.       «Глупый фокус», — думает Аластор, скептично наблюдающий за этим. Но как виртуозно было сделано. Так сразу и не поймешь, откуда он достал эти платки и куда они испарились.       Фокусник улыбается шире от громыхающих аплодисментов. Деньги за представление не просит, не берет. Он взмахивает рукой, резко ловит трость, появившуюся будто из ниоткуда. Умело крутит ее длинными пальцами, затем рывком ставит на землю и на нее опирается.       — Ах, возьмите меня за руку! — восклицает он и ладонь в черной перчатке тянет куда-то в сторону Аластора. А тот глядит туповато и все еще не верит.       — Да-да, вы, возьмите! — на этом моменте становится точно понятно, что иллюзионист обращается именно к нему. Смотрит в глаза, улыбается. Потрясывает рукой, двигает тонкими длинными пальцами. Аластор хмурится, неуклюже пробирается сквозь толпу ближе к мужчине и все-таки берет его за руку. А рука возьми да отвались и повисни в его хватке. Испугавшись, радиоведущий кинул руку куда-то на землю и отошел на шаг. Кисть, поднявшись на пальцах, побежала кругами вокруг фокусника, а тот засмеялся и принялся пристально наблюдать.       Кто-то удивлялся. Кто-то смеялся. Но все наблюдали. Аластор тоже наблюдал и не верил.       Рука, накрутив пару кругов у ног иллюзиониста, остановилась. Опала за землю, а потом, подпрыгнув, полезла вверх по белой брючине. Кто-то отступил на шаг, напуганный увиденным. А мужчина, растянув губы в ухмылке, схватил ползущую без дела ладонь и приложил ее к своему запястью. Поставил на место, пошевелил пальцами, показывая, что это его рука.       — Ох, что бы вам такого еще показать? — проговорил на выдохе, явно утомленный чужим вниманием. Людей становилось все больше. И все хлопали-хлопали-хлопали, тянули ему деньги, а он отмахивался и не брал.       — Я покажу вам моего любимчика! — проговорил воодушевлено и как-то так брезгливо поправил ворот пиджака. Затем коснулся своего рукава, просунул под него пальцы и оттянул. Из-под одежды появилась голова белого питона, опасно шипящего на наблюдателей. Огромный, толстый, он вылезал из рукава и обвивал тело мужчины. Повис на его шее, положил голову на плечо, показал темный язык.       — Потрогай, он совсем не кусается! — усмехнулся фокусник и наклонился к какому-то напуганному мальчику. Тот мялся. Хотел сделать шаг назад, но было некуда. Сглотнул, вытянул руку, потянулся к голове змеи, а та зашипела. Парень вскрикнул и отдернул руку.       — Смелее! Он не кусается! — подначивал иллюзионист, предлагая всем желающим погладить большого питона. И даже были те, кто гладил. Змее, кажется, было все равно. Она шипела, но не двигалась, смиренно принимая свою участь. А после снова скрылась в рукаве и более не появлялась.       На этом странный мужчина в белом костюме и чудаковатом цилиндре остановился. Он улыбнулся всем на прощанье, кому-то помахал рукой. Еще раз поправил ворот пиджака, похлопал пару раз в ладоши и испарился, песком осыпался, подобно платочкам из прошлого фокуса. Люди стояли в немом шоке. Смотрели на гору песка, что с каждой секундой блекла и таяла. Молчали. Ожидали, что фокусник вернется, но он ушел так же странно, как и появился.       Толпа начала расходиться. Аластор стоял и смотрел. Он все еще не верил. Чудес в мире не бывает. Но чудо стояло перед ним пару минут назад, улыбалось, махало руками. А он даже не додумался взять интервью! Плохой из него радиоведущий.

***

      Аластор всегда чутко спал. Он не мог заснуть в теплой комнате. Ему нужен был холод. Оттого летом приходилось спать без одеяла и с открытыми окнами. И все равно было жарко. Жарко до тошноты и легкого раздражения. Поэтому сегодня он не спал. Сидел перед окном за журнальным столиком в красном дорогом кресле. Смотрел на темную улицу с редкими фонарями. Слышал, как в гостиной тикают напольные часы. Потягивал виски со льдом и при теплом свете лампы читал книгу. Он уже и не помнил, о чем эта книга. Просто бегал глазами по строкам, имитируя чтение.       Уже который месяц он не может нормально читать. Сейчас чтение кажется скучным и блеклым. Слова не собираются в предложения и не несут совсем никакой смысловой нагрузки. Он не может представить яркой картинки, читая абзац за абзацем, оттого думает, что совсем одичал, оглупел, забылся.       Черно-белые строки книги выглядят не так красиво, как красные полосы на бледнеющем теле. Книга пахнет совсем не так, как пахнет кровь. Он вспоминает. Картина стоит перед глазами. Изрезанный полосами мужчина. Словно тигр, словно полосатая кошка.       Аластор любит кошек. И руки все еще дрожат от адреналина. Он убивал долго, растягивая удовольствие. Сначала хотел утопить тело в болоте, а потом подумал, что такую красоту нужно показать всем. Без языка, но с зубами. С переломанным позвоночником и вывернутыми руками. Обескровленный, сложенный в непонятную позу, оставленный вот так костенеть. Аластор хотел, чтобы его жертву нашли. Но он не думал, что труп найдут так быстро.       И сейчас… сидя перед открытым окном и держа книгу в напряженных руках, он слушал радио… слушал, как где-то в подворотне нашли зверски убитого мужчину. Он слушал и улыбался. А еще чувствовал себя ужасно голодным. Такие рассказы всегда пробуждали в нем аппетит.       Залпом допив виски и громко захлопнув книжку, кинув ее куда-то на журнальный столик, он поднялся со своего места, желая пойти и поесть чего-нибудь мясного. Невольно посмотрел в окно. Что-то белое бродило там, под затухающим светом фонарей. Что-то белое остановилось под чернеющим деревом. Часы напряжно тикали.       Аластор замер в неудобной позе. Наполовину согнутый над журнальным столиком, он повернул голову и всмотрелся в странный силуэт. И этим силуэтом был фокусник, представление которого он недавно мог лицезреть прямо на улице. Его лицо по-прежнему сокрыто маской, а на голове смешной цилиндр.       Иллюзионист стоял далеко. Очень далеко. Но голова его была повернута в сторону Аластора. Ведущий, было, подумал потянуться к лампе и выключить свет, чтобы спрятаться… уж очень пугающей была эта ситуация. Но он стоял, ссутулившись, и смотрел. А фокусник смотрел на него.       Странный мужчина в белом склонил голову к плечу. Аластор мог поклясться, что слышал хруст сухожилий, хотя услышать его он точно не мог в силу расстояния между ними. Затем фокусник выпрямился, встряхнул руками и из-за спины достал скрипку. Наверное, дорогую скрипку. Его голова была все также повернута к Аластору, когда он положил инструмент на плечо, возложил смычок и начал играть.       Медленно и тихо. Пронзительно. Но отчего-то его игра затмила шорох радио. Аластор стоял и смотрел, забыв, что нужно дышать. Он слушал плач скрипки и следил за тем, как плавно двигается музыкант. Как качается всем телом, как переставляет ноги. И казалось, что эта соната была посвящена именно ему. Только одному ему, так пристально смотрящему в окно.       Когда скрипач закончил, то он осторожно опустил скрипку и смычок. И больше ничего не играл, лишь стоял и смотрел. А Аластор хотел попросить его сыграть что-нибудь еще. Только открыл рот, моргнул, как иллюзиониста-музыканта под деревом уже не оказалось. Радио опять нагнетающе затрещало. Опять убийство, опять тот полосатый мужчина. Опять чувство голода, опять жара. Опять что-то противно трещит в сознании. Аластор хлопает глазами вновь и вновь, надеясь снова увидеть фокусника, но вскоре смиряется с его исчезновением и уходит есть. Уже на кухне он просто выпивает стакан воды и решает, что из-за бессонницы ему уже мерещится всякое, оттого сегодня все же нужно лечь спать.

***

      — Ох, сегодня очень жарко… — мурлычет мужчина в белом, размахивая собственным цилиндром на манер веера. Будто это помогает. Вокруг него опять толпа народа, он опять показывает фокусы. Аластор в первых рядах. В этот раз он внимательнее следит за иллюзионистом, желая отгадать все его фокусы, а потом взять интервью. Только фокусник переворачивает свой цилиндр… трясет пару раз… затем сжимает губы и хмыкает возмущенно. Кто-то среди толпы улюлюкает, ожидая, что в этот раз провернет иллюзионист. А тот все трясет цилиндр и трясет, но из него ничего не выпадает. Фыркнув возмущенно, мужчина кидает шляпу наземь, и она в мгновенье становится маленьким кофейным столиком. Из рукава мужчина вытягивает кипенно-белую скатерть, небрежно набрасывает на стол. На поверхности стола появляется двухлитровый пустой хрустальный графин, а рядом стопка обычных бумажных стаканчиков. Оттянув рукав, странный мужчина в белом наливает в графин яркий лимонад.       — Пейте больше, — предлагает он толпе зевак. Находятся те, кто сразу берут стаканы в руки и, конечно, пробуют. А как только графин пустеет, то он сам, без приказов и лишних взмахов рук, заполняется все тем же вкусным холодным лимонадом.       Где-то на этом моменте Аластор понимает, что разгадать тайну чужих фокусов не сможет. Что это точно колдовство, не поддающееся объяснениям.       В который раз поправляет воротник пиджака. Затем резко хватает, тащит куда-то вниз, дерет. Ткань трещит, рвется, за пару секунд красивый белый костюм становится красным. Красный пиджак, красные брюки, красный галстук. А рубашка все та же белая. Не изменилась. И перчатки черные. Ловко достав из нагрудного кармана маленькое зеркальце, фокусник осматривает себя, поправляет белую маску и продолжает.       Аластор смотрит на все это как-то брезгливо. Он любит красный. Очень-очень любит, но на этом человеке красный костюм смотрится отвратительно. Белый был лучше, привычнее. И пока ведущий думает о красном и белом, иллюзионист начинает показывать фокусы с картами. Такие обычные, привычные, но слишком сложные, оттого едва ли возможные без магии.       Обращая тузы в пышные розы, он кидает цветы куда-то в толпу. Их ловят, хлопают, смеются. Он, вроде бы, не клоун, но заставляет людей улыбаться.       И постоянно... кажется, непрерывно… постоянно поворачивает голову в сторону Аластора. Будто это представление не для публики, а для него. А эти просто за компанию глядят и наслаждаются.       — Ох, знаете. А вы мне так нравитесь! Такие радостные! — восклицает под смех счастливых детей. Он возносит руки к небу, а с неба на зрителей серебряной пыльцой падают блестки.       Вдоволь наигравшись, показав фокус с уточками, иллюзионист планирует уходить. Аластор останавливает. Хватает его за рукав, держит, но не знает, что сказать. Странный мужчина в красном хмыкает и замирает. Его губы сжимаются в неуверенную линию, и он, подобно Аластору, тоже не знает, что ответить.       — Позволите ли… взять у вас интервью? — через пару секунд учтиво интересуется. Аластор ночью сидел, вопросы придумывал. Сейчас он точно знает, что спросить, если только не растеряется.       — А зачем? — миролюбиво интересуется фокусник. Он топает ногой и столик вместе со скатертью и пустым графином становится обычной белой шляпкой.       — Как зачем? Люди удивлены вашим мастерством… Расскажите, в чем секрет этих фокусов, — он говорит прямо, смущенный пристальным взглядом толпы. Нет-нет, Аластор умеет говорить громко на публику. Но отчего-то сейчас хочется побеседовать наедине. Побеседовать в студии, у него дома или, быть может, в том болоте, где он когда-то утопил… кхм, нет.       — Каких фокусов? — иллюзионист улыбается шире и искренне делает вид, что не понимает, о чем его спрашивают.       — Ах, это? Всего лишь трюки. Ловкость рук и никакого мошенничества, — старательно увиливает от ответа. Аластор все еще держит его за рукав, но плавно переходит на руку. И вот он уже сжимает его ладонь, а странный мужчина в красном не пытается вырваться. Они стоят, стоят, толпа кричит, чтобы Аластор отвязался и дал мужчине уйти, но плевать на них Аластор хотел.       — Всего лишь трюки? Да вы на улице делаете то, что не способны сделать люди с подготовкой в помещении! — восклицает ведущий, пораженный равнодушием мужчины. Тот как-то совсем не пытается прославиться. Он привлекает внимание не чтобы стать знаменитым, а чтобы порадовать. Вот и сейчас, лишь хмыкнув в ответ на громкое заявление Аластора, он песком рассыпается, как делал много-много раз. Ведущий старается поймать этот песок, вернуть ему прошлую форму, но ничего уже не может сделать. Бесится, но сдерживает злобу за привычной улыбкой.       Нет, сегодня никто от его рук не умрет. Сегодня весь день на улицах играет джаз, а ночью будет тихо и прохладно.

***

      О странном мужчине в белом костюме начали писать в газетах. В который раз появляясь на улицах Нового Орлеана, он совершенно бесплатно демонстрировал людям несколько чудес, а после уходил также необычно, как появлялся. В его фокусах не было повторения. Каждый раз что-то новое и непонятное. Дети бегали по улицам, стараясь найти его, ведь никто не знал, где в этот раз появится чудесный иллюзионист.       Аластор перестал убивать. Он не видел более ничего привлекательного в изуродованных трупах. На смену маниакальному пристрастию пришла другая навязчивая идея. Захотелось узнать, что за черт скрывается под маской белого ангела и для чего ему, черту, радовать людей. Бывали моменты, когда Аластор во время представления тянул руки и пытался сорвать маску, но мужчина лишь смеялся и уворачивался. Говорил, что еще не время, что они еще успеют встретиться. Фраза звучала странно, жутко, но радиоведущий не обращал на это внимания. Он ждал встречи.       И если когда-то его убийства несли хаотичный характер… Он забирал жизни тех, кто приглянулся ему на улице, старательно выслеживая их… То сейчас появилась четкая цель. Захотелось поймать ангелка, сломать красивые руки с длинными тонкими пальцами, раздеть, заглянуть внутрь его грудной клетки и черепной коробки. А вдруг там не мозг, не сердце, а конфетти и перья, которые сейчас он взмахом рук выпускает в небо? Мужчина в чудаковатом цилиндре, кажется, чувствовал больное желание Аластора. И каждый раз смотрел на него так вызывающе, мол, бери, хватай, ломай. Он сам поддавался, он сам позволял себя поймать, но отчего-то Аластор постоянно упускал момент.       Он хотел схватить, связать. Убивать особенно долго, растягивать удовольствие до последнего. Хотел сделать много-много фотографий и повесить их на стену, чтобы навсегда запомнить такой знаменательный момент. Хотел окропить это тело, худое, сокрытое слоями одежды, кровяным красным. Венозным темным красным, а не противным алым, в который недавно вырядился фокусник. Этот красный ему точно не шел. А вот другой красный, кровавый красный последнего вздоха, ему бы точно подошел.

***

      Как только кончилось лето, то фокусник исчез бесследно. А Аластор ждал, мечтал о встрече. Чувствовал себя брошенным и неудовлетворенным. Он даже как-то… привязался, хотя не знал ни имени, ни возраста. Лица тоже не видел. Помнил только улыбку.       «А зачем вы показываете это людям?» — спросил Аластор как-то раз. Крикнул из окна, а иллюзионист-скрипач замолк на пару секунд, чтобы придумать ответ.       «Чтобы вы стали чуточку счастливее», — говорил он и продолжал играть.       «Но мы и так счастливы!» — кричал в ответ радио-ведущий. Джаз, экономический бум, яркая мода. Что еще может сделать их счастливее?       «Сегодня счастливы. А завтра все может поменяться. Грядет Великая Депрессия», — отвечал беззаботно музыкант и вновь играл. А Аластор сидел и думал, что такое Великая Депрессия и когда же она настанет.

***

      Осенью он начал окончательно сходить с ума. По радио слышал только шумы; читать разучился; говорил с трудом, ведь некогда хорошая дикция сейчас напоминала шипение. Стало страшно. Ночью снилась всякая дрянь. Джаз не приносил удовольствия. Фотография любимой матери куда-то бесследно потерялась.       Он сидел у себя дома, потягивал виски, улыбался, качался из стороны в сторону и понимал, что бредит. Что воспоминания таинственным образом искажаются, что появляется недоверие по отношению к людям… Что хочется убивать и… есть. Ему ужасно хочется есть, он не может утолить голод.       И вот сейчас на болоте… он поймал какую-то девицу. Наверное, заблудилась. Наверное, стоило помочь. Он завел ее в хижину, пообещал отпоить теплым чаем и показать дорогу, но вместо этого достал нож и улыбнулся. Она кричала, вопила, старалась извернуться и сбежать, а он держал и заживо отрезал пальцы. Резал и отламывал, кидая их на пол. Что было тогда в его голове? Чувство голода?       Он не постарался связать. Ему наоборот нравилось смотреть на конвульсии. Он смеялся, наживую тесаком вскрывая грудную клетку. Он хотел добраться до сердца. Хотел взять его и сжать. Посмотреть, как оно бьется и пульсирует, ведь его сердце, кажется, давно не билось. Она истекала кровью, хрипела, закатывала глаза и быстро умирала от ужаса и болевого шока. Ее тело еще тряслось, но не так сильно, чтобы помешать.       Залезая внутрь грудной клетки, копаясь в горячих органах, он усердно старался что-то найти.       Что-то треснуло. Он не отвлекался. Занимался своим, только ему понятным, делом. Откуда-то сверху упала маленькая фотография одной из жертв, некогда убитых Аластором. Он похлопал глазами. Боязливо потянулся, чтобы поднять и осмотреть. Следом упала вторая фотография.       Он напрягся и поднял голову. Затем резко обернулся. Никого. Совсем никого. Страшно. В ушах затрещало. Он расширил глаза и забегал взглядом по комнате, стараясь увидеть хоть что-то. Ворох фотографий свалился на его голову. Кто-то бессовестно кинул, заставляя увидеть и вспомнить. По несколько фото на одну жертву. Живые и мертвые. Аластор вглядывался и дрожал. Забывал, что нужно дышать.       Чужие руки коснулись его плеч. Он не закричал. Лишь напрягся сильнее и выпрямился.       — Мы с тобой еще встретимся, — шептал кто-то у самого уха, блуждая теплыми ладонями по плечам, плавно поднимаясь к шее. Аластор не выдержал, схватил за руку, потянул на себя. Черная. Черная перчатка. И знакомый смех.       «Мы еще встретимся! Встретимся! В Аду место найдется для каждого. Даже для такого, как ты!» — шептали стены. Аластора пробила дрожь и холодный пот. Он извернулся, с трудом поднялся, лицом к лицу встречаясь со странным мужчиной в белом. В бело-красном. Без маски и с горделивой улыбкой. Глаза горели, насмехались, унижали. Аластор стремительно бледнел, не понимая, что происходит. В глазах темнело, он едва ли стоял на ногах.       — А вы меня изрядно повеселили, господин. Давно я не встречал таких наглухо свихнувшихся, — промурчал игриво, а губы растянул сильнее, демонстрируя острые, явно не человеческие, зубы.       — Но стоили ли они все того? Стоили ли они вашего разума? — вопрошал и невинно хлопал глазами. Аластор хотел схватить, придушить, но от шока замер.       — Посмотри же, посмотри! Ей больно! Она плачет! А скоро ты окажешься на ее месте, — хватает его за подбородок, поворачивает к трупу. Женщина, некогда мертвая, опять бьется и хрипит. На бледных синеющих губах замирает посмертная жуткая улыбка. Из ее красных опухших глаз полосами текут слезы. И Аластор тоже плачет. Только скупо и едва заметно. Быстро моргает, лишь бы сдержаться.       «Скоро окажешься на ее месте!» — вторят голоса, пока мужчина в чудаковатой шляпе тянет ему фотографию. На фото он, Аластор. Изгрызенный собаками, с пробитым пулей лбом. В собственной крови с жуткой гримасой боли. Он жив. Но на фото умер. И непонятно, как так получилось.       — Последний фокус. Специально для вас. Я показываю вам то, чего еще нет, — опять смеется, пока ведущий крутит фотографию, в который раз смотря на искаженное лицо.       — Зачем вы приехали?! — взвыл он, разрывая фотографию, отказываясь верить, что умрет так.       — Зачем ты убиваешь? — сказал так спокойно и непринужденно, что Аластор даже задумался, но ответа придумать не смог. Первое убийство было случайным. Он злился, обижался, хотел лишь покалечить, но заигрался. Второе убийство было спланированным. Все ради мести. Третье убийство было по большей части спонтанным. Он пользовался случаем.       Чем больнее ломался, чем больше людей калечил, тем сильнее терял чувство морали. Планировал прятать трупы, но позже стал выставлять на всеобщее обозрение, чтобы остальные насладились его действием. Планировал убивать лишь плохих. Плохих по его искаженному мнению. А сегодня измывался над невинной. Он убивал все жестче, все страшнее, уродуя с каждым разом лишь сильнее. Становилось мало. До ужаса мало. И он уже не помнит, сколько раз это делал.       — Что ты… такое… — скомкано спрашивает, а пустой взгляд опускает куда-то в пол. Слышится треск стекла, песня расстроенной скрипки и быстрый джаз.       — Не важно. Но мне было интересно наблюдать. Пока я показывал тебе… фокусы… ты демонстрировал мне искусство. Интересный обмен, — гладит по плечу и будто бы успокаивает, пока все вокруг ревет и плачет. Подхватывает его за талию, не дает упасть. Аластора более не держат ноги. Он боится сам себя. Он боится того, кем стал. Ему тошно, ему хочется есть. У него горят руки. Ему жарко и холодно одновременно. И это, наверное, точка невозврата.       — Там, в Аду, мы ждем тебя, Аластор, — шепчет, притягивая к себе. Облизывает свои губы, и язык у него, кажется, темный, змеиный. Аластора уже не удивляет то, что некто знает его имя. Не удивляют касания, не удивляет пристальный взгляд. Он улыбается нервно, стараясь спрятать остальные чувства. И некто, нечто, улыбается ему в ответ.       — Такой красивый. Ах, как ты мне нравишься! И я тебе ведь тоже нравлюсь? Нравлюсь немного неправильно и извращенно, но для таких, как мы, это нормально, — и он тянется к нему, чтобы поцеловать. А Аластор будто закостенел в его руках, оттого не сумел отдалиться. Он немного прогнулся, но его прижали ближе. Губами мазнули по губам и после отпустили. И он осел рядом с мертвой женщиной, тупо уставившись в пол. Почувствовал себя униженным и пристыженным, но не нашел слов, чтобы заявить об этом.       Мужчина ушел, оставив его наедине с трупом, фотографиями и своими мыслями.       С тех пор Аластор задумался о том, зачем убивает. И впредь каждое его убийство, коих было меньше десяти, было четко спланировано и выверено. Он углубился сначала в оккультизм, а после в религию Вуду.       Раз ему уготовлено место в Аду, то он придет туда не обычным маньяком, а страшным грешником.