В омуте наших кошмаров

Зал, в котором мне пришлось побывать был залит лучами света, которые совсем не грели, как бывает, когда ты приходишь в место, где тебя ждут. Мне было ярко, так ярко, как будто я только-только зашла сюда с темной улицы, и в глазах потемнело от избытка света. Первое и самое главное, что пришлось уяснить, так это то, что мне здесь не рады. Я не желанный гость, а пленница, без права выбора. Мои руки были связаны толстой шершавой веревкой так сильно, что я не могла ими пошевелить. Боль была несильной, но весьма ощутимой, казалось, будто веревка вросла в мою кожу. Пытаясь абстрагироваться от этих ощущений, я увидела ее: женщину в черном, взгляд которой был способен высосать душу. Говорят, что глаза - это зеркало души. Если это правда так, то в ее глазах души не существовало никогда, а если она и была, то черная, словно чернила на страницах книг. Женщина ходила по комнате каким-то истеричным шагом, как бы подпрыгивая на месте. Ее губы слегка шевелились, и у меня возникло ощущение, что она ведет с собой безмолвный спор, в котором лишь изредка появлялось место для беглого взгляда на меня. При каждом шаге копна её черных кудрей, небрежно связанных в хвост, падала на иссохшееся лицо, что жутко раздражало её. Её метания по залу тянулись, по моим субъективным ощущениям, бесконечно долго, но я точно знала, что прошло совсем немного времени, так как своими зубами отщелкивала каждую секунду ожидания. Эта привычка досталась мне от папы дантиста, которого, кстати, она ужасно бесила, так как портила зубную эмаль. Следующие события разворачивались стремительно: из складок своего платья-мантии безумица достала сверкающий серебряный клинок и буквально подлетела ко мне, однако, вместо того, чтобы испугаться, мои мысли были направлены на то, что этому клинку чрезвычайно подходит слово «чистый». Женщина взмахнула оружием и перерезала веревку, которая удерживала мои запястья вместе. Мне хотелось бы думать, что я была спасена, но я понимала, что это не так. Ещё одна доля секунды, и она со всей силы, что была в ее исхудавшем, как от болезни, теле, схватилась за мои каштановые волосы и потащила в середину комнаты. На мои глаза накатились предательские слезы. Одно её резкое движение, и я упала навзничь, что отражало её превосходство надо мной. То, что она была выше, главнее, важнее и чище, чем я. О боже, опять это слово, что за зацикленность на стерильной чистоте?Откуда это в моей голове? Возвышаясь надо мной, она непрерывно смотрела на меня с нескрываемым отвращением. Брюнетка начала говорить, её голос был таким, каким я его себе и представляла: истеричный, звонкий, пугающий, способный заставить бояться: — Что вы делали в моем хранилище? Отвечай-отвечай-отвечай мне! Я молчала несколько долгих минут. Не потому, что пыталась скрыть правду, а потому, что не понимала, почему я здесь, что происходит и кто эта женщина. Я хотела сбежать, чтобы меня никто и никогда не нашёл. Я просто хотела к маме. — Прости… простите, — начала я, тщательно подбирая каждое слово, потому что понимала, что каждое может стоить мне жизни, — Вы наверное меня с кем-то перепутали. Меня не должно здесь быть. Я…я понятия не имею, о чем вы говорите. Я ведь совсем недавно сюда переехала. По лицу этой бездушной, я сразу же поняла: она мне не поверила. Женщина сузила свои черные как смоль глаза и посмотрела на меня так, будто хотела испепелить взглядом, и если бы такое было возможно, то, видит бог, она бы это сделала. — Ты лжешь, грязнокровка! Это вы забрались в мой сейф в Гринготтс? Что вы там искали? Говори правду! Не унимаясь, она смотрела на меня, как на жертву, загнанную в угол, но по лицу, перекошенному от гнева, было видно, что она не намерена больше ждать. Из складок своего платья она снова достала предмет, в этот раз это была длинная деревянная палочка, взмахнув которой она произнесла: — Круцио! Мое тело прожгла нестерпимая боль, которая нарастала с каждом вдохом. На лице моей мучительницы сиял неприкрытый восторг. Она упивалась своим безумием и моими страданиями. Если бы мои крики были музыкой, то для нее это была бы самая прекрасная симфония, в тот момент, я была уверена в этом как никогда. — Круцио, круцио, круцио! — кричала эта сумасшедшая и кружилась под звуки моих криков, умоляющих, оглушающих, просящих ее перестать. — Говори, вы были в банке и забрались в мой сейф? И лучше бы тебе не врать, иначе наши разговоры будут совсем другими! По ее взгляду я поняла, что речь идет о клинке, который все это время находился в другой ее руке. Я не понимала на практике, что значит этот «другой разговор». Что может быть хуже того, что происходит сейчас? — Я…я… ничего не понимаю, о чем вы? Меня зовут Гермиона Грейнджер, мои родители дантисты, и до сегодняшнего дня я определенно готовилась к поступлению в медицинский… Я не была в банке и абсолютно точно вас не знаю! Отпустите меня, пожалуйста. - мой голос звучал тихо, словно шепот, а слова звучали как оправдания, но я старалась говорить чётко, хотела, чтобы до нее дошло, что она ошибается, что я здесь ни при чём и всё это просто большая ошибка. Мои жалкие попытки всё объяснить вновь не убедили её, лицо мучительницы исказила маска гнева, и она двинулась ко мне. Её шаг был быстрым, а движения четкими. Мгновение, и она оказалась рядом со мной на полу. — Врё-ё-ёшь. Врёшь-врёшь-врёшь, поганая грязнокровка!!! — она выплюнула эти слова прямо мне в лицо, будто даже произносить их было для нее чем-то противным, — Вы украли его! Меч Годрика Гриффиндора. Как вы забрались в мой сейф? Кто вам помог? — Не понимаю… не понимаю о чем вы. Я не знаю, кто такой Годрик и где его ме… — и в этот момент ее терпение вышло. Она не стала слушать мои оправдания, в эту же секунду мою руку пронзила ужасающая боль, такая, что мне казалось, будто до сегодняшнего дня боли я и вовсе не чувствовала. Женщина с копной черных волос крутилась возле моего предплечья, старательно вырезая что-то на моей руке. Я пыталась сопротивляться, отбиться, сделать хоть что-то, но тело было парализовано, словно окутано волшебной нитью. Мне оставалось только кричать. Мои крики эхом разносились по комнате, бились о стены и возвращались обратно. Я задыхалась от своей боли, дрожала и плакала, но ей было все равно, мне казалось, что её это только подстегивает. Каждое движение этого долбанного клинка словно тысячами иголок отпечатывалось на моем сердце. Когда мучительница закончила вырезать на моем теле свою печать, то боль не утихла. Она становилась только ярче, будто разливалась внутри, пульсировала и пыталась выбраться наружу. Если бы боль была человеком, то она определенно воплотилась бы в этой женщине. — Пусть теперь все знают, кто ты такая. Ты та, кто ты есть, грязнокровка, и ты никогда не должна забывать об этом, и о том, кто это сделал. —говорила она с улыбкой, наполненной змеиным ядом, — Помни меня. Это я, Беллатриса Лестрейндж - твой ночной кошмар! После этого я замолчала, больше не кричала, не сопротивлялась, а просто лежала на мраморном полу, словно кукла, лишенная сил. Непонимание, унижение, страх и боль, все объединилось в одном коктейле чувств и по щекам потекли слезы, прокладывая соленые дорожки. Я смотрела только в одну точку, стараясь не слушать человека, который желал мне смерти. Я смотрела на свою руку, на которой было написано слово «Грязнокровка», и в этот момент я чувствовала себя грязнее всех прочих.

***

Проснулась я от собственного вопля боли, истошного и оглушительного. Снова этот сон, ночной кошмар, в котором я чувствовала себя беспомощной и который не прекращался уже на протяжении года. Снова на лице были влажные дорожки, в очередной раз я плакала во сне. Я поспешила открыть глаза, чтобы развеять образ психически-неуравновешенной женщины. Этот сон сниться мне уже не в первый раз, в нем, в самых мельчайших подробностях, я вижу, как меня истязают, ощущаю страх и каждый раз, чувствую, что мир вокруг рушится. Я запоминаю все свои сны, и каждый раз мне кажется, что я упускаю нечто важное, будто какой-то кусок моей жизни утекает сквозь пальцы. Во сне я получила свой шрам «Грязнокровка» совсем не так, как мне говорили родители. Подняв руку в воздухе, я разглядывала уже давно зажившие на руке углубления. Мне стало противно, неприятно и больно. Каждый раз, когда я смотрела на этот шрам, я вспоминала, что мне рассказывали родители: «—Гермиона, в детстве тебя украла женщина, которая дико ненавидела нашу семью, она завидовала нашему счастью и желала отомстить. Она оставила это клеймо на тебе, как напоминание о том, какие мы разные. Прости нас, дочка.» Я понимала, что родители не виноваты, но каждый раз, смотря на свою руку, я чувствовала боль, жжение и огромную дыру в сердце. В комнате стояла звенящая тишина. Я присела на кровати и около минуты смотрела в пустоту, пытаясь унять беспокойное сердце. Сосредоточившись, я повторила то, что повторяла каждый раз, когда мне снился именно этот сон: — Я запомню тебя, Беллатриса Лестрейндж. Мои слова снова поглотила тьма, и они с удовольствием в ней растворились.