Коньяк

Двадцать второго января отключили отопление, и робкая корка инея изнутри проступила на окнах. Дом упал в уныние. Дарья Петровна хотела было достать шатконогую, черную от копоти буржуйку, вот уж два года хранящуюся в подсобке, но получила твердый отказ. — И не упоминайте эту дрянь в моей квартире! Думать забудьте! — воскликнул профессор, едва заслышав предложение вытащить печь. Гладкая чернобурка, накинутая поверх плеч Филиппа Филиповича, заиграла белыми яростными бликами. — Помните что в прошлом году было? Горничная сахарозаводчика отвлеклась на минутку, в итоге, чуть портьера не загорелась. А пожар в этом… бывшем доходном доме Ельцова? Выбросите её, чтобы даже соблазна не было топить! На это Дарья Петровна только пожала плечами и вернулась на кухню. Растревоженный же Преображенский вновь склонился над бумагами. — От Севильи до Гренады… — по обычаю своему, замычал он, беря чернильницу Борменталь, тоже присутствующий в кабинете, знал, что профессор может провозиться так очень долго. В особенности теперь, когда Шариков снова пропал. Впрочем, в этот раз Филипп Филиппович не стал задерживаться за работой. Спустя четверть часа он велел принести коньяка, и вот они с доктором уже сидели в обеденной. В тусклом, мигающим время от времени свете было видно посеревшее лицо Филиппа Филиповича. Пол с натёртыми, вздыбившимися после недавнего потопа шашками пересекала вертикальная тень напольной лампы. На сквозняке покачивались кисти никогда не снимаемого абажура. Иван Арнольдович искоса поглядывал на них, терзая в руках салфетку. Этот вечер, угрюмый и холодный, до дрожи напоминал ему другой, теплый и пахнущий одеколоном Филиппа Филиповича. Тот поцелуй был внезапным. Борменталь не дерзнул бы просить о нём, если бы не выпитый коньяк. А Филипп Филиппович… Филипп Филиппович, должно быть, ничего не понял. И все же, блаженен был тот поцелуй. Завертелась маленькая обеденная и погас, мгновение назад вспыхнувший до бела в глазах Ивана Арнольдовича свет. И вот уже слились воедино коньяк, прокуренные усы Филиппа Филиповича и его же влажные губы. Теперь же все потускнело и казалось Борменталю пьяной, неказистой выходкой. «Лучше бы, — думал Иван Арнольдович, исподтишка разглядывая профессора, — Преображенский погнал меня. Тогда бы всё разом разрешилось, и не было бы такой муки. А впрочем, эгоист я. Бросить его в таком положении, пускай, по его воле!». — Что вы сидите с пустой рюмкой? Дайте-ка я вам налью. — Преображенский взял хрустальный графин, и радужные блики расплескалась по скатерти. — Благодарю вас. Коньяк обжёг небо и, загорчив в горле, несколько приободрил Борменталя. — Если Шариков опять заявится в компании воров или ещё кого-нибудь подобного сорта, — решительно сказал он, делая новый глоток, — то, клянусь вам, я спущу его с лестницы. — А потом сами же будете бинтовать его, — вздохнул профессор, — я уже не раз говорил вам, голубчик, силой ничего не исправишь. Борменталь кивнул. В этот раз Преображенский не был настроен на сантименты. Напротив, он был по-старчески хмур. Глядя куда-то в пол, Филипп Филиппович потирал хорошо поседевшую за последнюю неделю бородку. Он был влюблен в него уже очень давно. Лет десять точно. И если тогда, двадцатилетнем юношей Борменталь ещё думал на что-то надеяться, то, переступив тридцатилетний порог, туман в его голове окончательно развеялся. Да только ничего толком не поменялось. Борменталь даже удивился, как это за столько лет Филипп Филиппович не раскрыл его. Как-то, — Борменталь не помнил при каких обстоятельствах, — профессор в шутку спросил: «в вас, наверное, многие влюблялись?». «Да, в общем-то, не так уж, чтоб многие» — занялся Иван Арнольдович. Тут Борменталь не соврал. Первый его влюбленностью стал Дмитрий, сын отцовского коллеги. Влюбленность эта была обоюдной, да только до признаний так и не дошло. Потом, через пару лет появился Петрушка, с которым Иван Арнольдович обучался в гимназии. Петрушка, вразрез нерешительному Дмитрию, оказался шустрым, и Борменталь даже не понял, как у них закрутилось. А закрутилось всё пакостно. Петрушка просто споил Борменталя вином, вжав затем шаткую дребезжащую кровать. Иван Анатольевич, тогда ещё Ванечка, не был против. После окончания гимназии Петрушка внезапно исчез. Борменталь, поначалу весь извёлся, хотел чуть ли не с моста прыгать. Позже стало не до этого. А ещё позже он встретил профессора. Снова затянулась сердечная маята. Долгая и бессмысленная. Однажды даже, решив всё и навсегда оборвать, Иван Арнольдович вздумал шляться по тайным мужским борделям. После он чувствовал себя последней падалью. И вот спустя столько лет Борменталь впервые был так близок Филиппу Филипповичу. Да только это всё вновь была напрасная кутерьма. — Как думаете, Шариков надолго пропал? — вдруг спросил Преображенский. — Полагаю, появится через пару дней. Помните, как тогда? Хотя, как по мне, лучше б вообще не появлялся. Вот ещё, к слову, один повод для беспокойства. Шариков, как-то, будучи в сильном опьянение обозвал Борменталя «педерастом». Причем, как обозвал! Не громогласно, по своей привычке, а тихонько шепнул на ухо, когда Иван Арнольдович тащил его пахнущую спиртом тушу из парадной. «А я знаю, Борменталь, ты педераст». Не хватало только, чтобы Шариков ляпнул это при профессоре. Филипп Филиппович, конечно, едва ли поверил ему, и всё-таки… Иногда Борменталь думал: «А может, правда, открыться ему? Что тогда произойдет? Ну, обругает меня. Ну, погонит». Но хуже всего пугал доктора тягостный, полный конфуза разговор, непременно последовавший бы за признанием. Ивану Арнольдовичу отчего-то казалось, что его влюбленность профессор воспримет, как предательство. Поэтому Борменталь мучился молча. А мучился он непосильно. Каждую ночь засыпая в квартире профессора, Иван Арнольдович вслушивался в шум за стеной. Вот профессор встал, вот зачем-то открыл ящик секретера. Слыша, как шаги приближаются к двери, Борменталь, почти не дыша, ожидал, что Филипп Филиппович позовет его, пускай, ради какого-нибудь незначительного дела. Хотя бы из-за того же Шарикова, распоровшего бритвой щёку. Воображал он и о похабщине. О ней Борменталь давно разрешил себе воображать. Поначалу, правда, смущался, но в итоге махнул рукой. Пускай, раз уж все равно никто не узнает. — Что это там за шум? — Где? — Иван Арнольдович обернулся. — Да вон, на улице. — Одну минуту. Борменталь поднялся и, поправив чуть не свалившееся с плеч пальто, подошёл к окну. В беспросветной пурге одиноко горел рыжий фонарь. Кружащий вокруг снег казался розоватым в его, расходящимся тонкими лучами свете. — Да нет никого, — глядя на кривую цепь шагов, Иван Арнольдович поежился. Из-под рамы нещадно сквозило. — И вправду. Ну, значит, мне послышалось. — Профессор тоже подошёл к окну. — Я уж испугался, что это Шариков вернулся. Ну-ка, а что это у вас? — Преображенский протянул руку и Ивана Арнольдовича обдало жаром. Что-то щёлкнуло в его затуманенной коньяком голове. Поплыла маленькая обеденная, а вместе с ней и жёлтый, наполняющий её свет. — Перо к лацкану прицепились. Мир замер так же быстро, как и завертелся. Борменталь почувствовал себя дураком, и это, должно быть, отразилось у него на лице. Профессор сначала удивлённо взглянул на перо, а потом снова посмотрел на Борменталя. «Догадался!». — Иван Арнольдович… — Господи ты боже мой! — Из парадной послышался крик Дарьи Петровны, а следом лязг битого стекла и пьяное мычание Шарикова. — Ну, я же говорил! — Преображенский бросился в коридор. — Иван Арнольдович , прошу вас!.. Борменталь молча последовал за профессором.