Простолюдинка и принцесса

      «To pluck the strings of destiny       Valhalla calling me.       The echoes of eternity       Valhalla calling me.       Чтобы тянуть за нити судьбы,       Вальгалла зовёт меня.       Эхо вечности —       Вальгалла зовёт меня.»       Гавэн Дюнн «Песня викингов»

      

***

      «Ищу ответы, как я мог родиться?..»       Rammstein — «Mutter».

      … Если выбирать между Империей и личными привязанностями, нуждами и интересами, выбирать нужно Империю. При условии, что ты — Император. И прежде всего император.       Например, уже в далёком прошлом расстаться со своей любимой, — возможно даже, с любовью всей своей жизни, так, чтобы она сама ничего не успела понять, и не поняла, а потом, в идеале, даже и не захотела бы разбираться, — и чтобы он сам тоже ничего не понял. За долгие годы мужчина уже научился виртуозно обманывать в случае необходимости и других, и себя, — причём неизвестно, кого обманывать было проще.       Самым трудным, наверное, было убедить себя в неродственности с самим собой, чтобы верить себе беспрекословно, — а потому никогда не уличать даже в совсем уж явном обмане.       Потому что когда ты — Император, выбирать надо Империю, а не себя. С собой сложнее, — себя не отправишь в ссылку и никак не избавишься, ну, не разжалуешь же просто так самого себя до… не себя, что ли? Но зато у себя при случае даже не придётся просить прощения.       А потом — убедить себя, что удалось закрыть зияющую рану в сердце сознанием, что он — император и на нём лежит слишком важная миссия, чтобы отвлекаться на всё остальное… а потом и самому поверить в это. А иначе он бы возненавидел и Империю, и весь свой народ и начал бы мстить им за то, что они, сами того не зная, сломали жизнь и ему, и его любимой женщине, лишив такого простого и тёплого, естественного человеческого счастья.       Но так имеет право поступать не правитель, а человек.       Простой человек, который может позволить себе роскошь быть и оставаться им. Человеку проще, — от него не зависит ни политика, ни столько других человеческих судеб.        — Ты несправедлив ко мне, Император. — заметил Советник, задумчиво, а не почтительно глядя куда-то вниз и вбок. А император даже не стал ему отвечать. Просто дал знак, что тот свободен.       Почему-то у Тита Мида возникло ощущение, что в исполнении Советника это выглядело так, словно тот хочет смотреть на кого угодно и куда угодно, кроме как на своего императора и повелителя.       Друга.       Бывшего или нет, — на этот вопрос Тит Мид ни за что не стал бы отвечать, даже самому себе, а потому просто старался не задавать его себе.       Потому что друзей, тем более, бывших, тем более, таких, о которых можно вспомнить или про которых можно признаться хотя бы наедине с самим собой, у Императора нет. Он столько времени был облачён в броню или закован в неё, что временами ему кажется, что она полностью срослась с ним.       Ещё — что она заменяет его, и в случае чего сможет с лёгкостью ходить на все приёмы, подписывать договоры или соглашения, или его броня, ожившая и пустая, может делать всё сама вместо него. И окружающие ничего и не заметят, — под закрытым шлемом всё равно трудно различить лицо, а Император и так и так немногословен. Так что своей молчаливостью броня никак не выдаст подмену, кстати не такую уж и полную и настоящую, скажем так. За столько времени, сколько Тит Мид уже император, они стали неотличимы друг от друга и дополняют так, как не сможет никто живой.       Возможно, кто-то близкий и заметил бы, что что-то не так… Но проблема была в том, что как раз близких-то и не было, а потому и беспокоиться, догадываться, мешать и задавать ненужные и неудобные вопросы было некому.        — А всё потому, что мне нельзя. — шёпотом сказал Император, оглядывая богато украшенный зал, который со стороны казался — да и был — скорее удобным и добротным, чем собственно роскошным — Мне даже не хочется, понимаете? А мне так хотелось! Так хотелось хотеть!       Призраки не смогли потупиться в знак сочувствия и печали, — разве что пойти рябью, как болотная вода в тумане, когда трясина только-только приняла кого-то в свои объятия, но они могли хотя бы промолчать.       «Зато мне — можно. — заговорщически шепнула давным-давно снятая броня, и казалось, что на голову снова надет тяжёлый шлем, шёпот которого отдаётся в голове — Мне можно всё то, что тебе нельзя. Я способен на всё. Я — твоя броня.» — на этом слове голос, казалось, усмехнулся, хотя кто вообще мог бы поверить в то, что можно ясно слышать голос в своей голове, причём говорящий какие-то связные вещи, и представляющийся от имени доспеха?       Пусть даже и качественного, сделанного на совесть, отполированного, с наложенными чарами, — но всё-таки предмета? Предмета бездушного, или не с собственной душой, или неодушевлённого? Какие бы ни были сильные маги в Сиродиле, но предметы-то сами по себе колдовать не умеют. Никакие. И никогда.       Если бы кто-то рассказал императору про огромных металлических големов, или хотя бы про глиняных, у которых на лбу написано слово «немёртвый», он бы очень удивился, узнав, что такие сказки и правда где-то существуют.       Но взрослые не верят в сказки, а потому и никогда не слушают их. Особенно если им некогда, потому что они правят большой империей.       А такое занятие, знаете ли, заманивает, как болотный огонёк.       И отвлечься можно только в том случае, если однажды послышатся незнакомые, тихие, но нетаящиеся шаги, в дверь постучат костяными пальцами, жёсткими, твёрдыми и холодными даже без доспехов. И когда Император пойдёт открывать дверь настойчивому незнакомцу, то увидит только чёрное одеяние — и чёрный капюшон, под которым, кажется, нет лица.       Казалось также, что Советник видит императора где-то там, внизу, на полу около трона, ростом гораздо ниже предполагаемого некоторыми роста давным-давно исчезнувших двемеров. А то — для него император и просто был пресмыкающимся, который в прямом смысле слова ползал около трона, и теперь он, советник, отстранённо размышлял над вопросом, имел право Император занимать этот трон или нет. В смысле, заползёт ли он вообще на трон, чтобы принять на нём облик человека — или всё-таки ничего не получится.       Но на это не стоило обращать внимания. Не следовало.       Потому что если одна из функций власти — раздавить несогласных и покорить непокорных, то при этом нужно было уметь вовремя не заметить чего бы то ни было, чтобы не прослыть тираном, не стать им. А незамеченные и сами ничего не замечают. Проверено историей. Проверено годами. Проверено на практике. Проверено… на самом же Императоре — и им же самим. Его самого тоже далеко не всегда замечали, что сильно ухудшило его зрение, а так же лишило большой части доверия к будущему, к жизни, к другим — и к самому себе.       А если император и недоволен своим подчинённым, он должен уметь скрывать это. Потому что объяснять каждый свой шаг, спрашивая одобрения или разрешения, ища поддержки — это не для тех, кто стоит у власти и на кого возложено слишком много.       Это всё — для обычных людей. Для тех, кто не может позволить себе быть всегда одинокими.       Бой легионеров или простых скайримских воинов, которых вызвал кто-то из жителей Ривервуда — Фарвил так и не научился различать военных и их регалии, для него они все были практически на одно лицо и уж точно на одну форму — с мародёрами длился, похоже, целую вечность. Вечность началась прямо в тот момент, когда из леса вылетела стрела, растеклась повсюду — и поразила своей нелепостью и невозможностью.       Может, был бы на месте эльфа кто-нибудь другой, он счёл бы этот случай более чем удачным стечением обстоятельств — и не медля воспользовался бы им. Скромно отойти в сторону, насколько ситуация вообще позволяла такое, потом взять оброненный кем-то из бойцов меч, разрезать верёвки, после чего незамысловато убежать в лес — дело пусть и не секундное, но минутное. Короче — выполнимое.       Выполнимое для тех, кто в принципе уже привык к такого рода происшествиям — или, по крайней мере, привык к неприятным сюрпризам и все неприятности, происходящие в жизни, считающий именно таковыми. Как надо быть кошкой, чтобы уметь падать с любой высоты, и при этом умудряться совершенно естественно падать на все четыре лапы, после чего, хоть хромая, хоть припадая на все четыре лапы, бежать или подальше от опасности, или просто по своим делам.       Фарвил такого не смог. Даже если бы захотел, — но сейчас, когда он оказался не то, чтобы в гуще сражения или в центре событий, то хотя бы совсем близко от происходящего, он так растерялся, что даже не смог сразу понять, что не сможет сделать ровным счётом ничего. Вокруг него шёл бой ни на жизнь, а насмерть, его конвоиры совершенно забыли о своей изначальной миссии, пытаясь отбить атаку вышедших из леса мародёров, — а эльфу показалось, что его ноги приросли к земле, и даже для того, чтобы отойти в сторону и просто прислониться спиной к дереву показалось чудом завершённой невыполнимой миссией, на которой, кажется, для него всё и закончилось.       Вокруг творилось какое-то непонятное для него действо, ужасное, нелепое и жуткое, — а он не смог даже отвернуться или, по крайней мере, закрыть глаза, чтобы не видеть происходящего. Лучше было бы, конечно, ещё и не слышать… Кто-то убегал, зовя на помощь, — очевидно, некоторые солдаты храбры и бесстрашны только в казарме или на учениях, или против безоружных и связанных пленников, так что и им тоже ничто человеческое не было чуждо. От громких криков казалось, будто в лесу по обеим сторонам дороги каждое дерево зовёт на помощь и спасается бегством, неистово дёргая глубоко вросшими корнями в попытке убраться подальше в лес.       «А не так ли и появились спригганы?» — мелькнула и пропала нелепая испуганная мысль, словно перед тем, как тоже спастись бегством.       Слишком много страха ушло в эти леса, слишком много страха было вокруг, и все монстры, вышедшие из чьей-то головы, рано или поздно уходят в лес, — а потом, оторвавшись от погони и отдышавшись, в темноте они растут и становятся реальными, наконец поверив в себя.       Связанный юный эльф монстром не был, и его не придумывал никто. И даже при более мирных обстоятельствах он не мог придумать ровным счётом ничего, чтобы поверить в себя. Сейчас про него забыли абсолютно все, но и это тоже никак ему не помогло. Ирония судьбы — даже по дороге в Вайтранскую тюрьму, куда его вели под конвоем, он чувствовал себя более защищённым и в большей безопасности. Теперь же его бывшие тюремщики рубились насмерть в ближнем бою с мародёрами, которые предпочитали умереть, но не сдаваться.        — Азура, помоги мне, пожалуйста… — в ужасе шептал Марен полудетскую молитву, которую он придумал только что. — Я сделаю всё, что ты прикажешь, только помоги мне, пожалуйста! Спаси меня!       Шум сражения, отвратительного даже на вид и совсем не героичного, заглушл всё, в то числе и мысли и ощущения, так что было непонятно, что ответила Азура — да и ответила ли она вообще. Или и ей тоже не было слышно из-за всего происходящего на лесной дороге?       Дорога — реальная, а не та, которую нарисовали в своё время разработчики и которая состояла из геометрических фигур и пикселей, оказалась не совсем похожа на ту, которая была известна мне по игре. Вернее, совсем не была похожа, просто времени на нытьё и жалобы у нас не было. Казалось, что где-то в голове у меня тикали часы взамен тех, какие в моём мире у меня были на мобильном телефоне или тех, которые я всё время носила на правом запястье, с облупившимся от времени мягким кожаным ремешком и треснувшим, словно улыбающимся в морщинки, экраном.        — Здесь можно и пройти, только получится дольше. — заметил Эмбри, просто ставя меня в известность, но не говоря, что делать.       Блин, этот хитромудрый дядя у меня словно экзамен принимал! И плевать, что я не готовилась — ни к факту экзамена, ни к тому, что с меня что-то скоро будут спрашивать, да ещё и без шанса списать, спросить или прийти на пересдачу. Да уж, заклинания быстрой загрузки и быстрого сохранения мне бы совсем не помешали, — но это не игра, а в жизни есть всякая гадость, на любой вкус, но только не такие бонусы, с которыми становится по плечу абсолютно всё.       Я остановилась и начала думать, — прежде всего о том, что это сейчас было, реальная помощь и подсказка или же каверза, на которую я должна была хоть как-то, но среагировать…       Но мои планы по реакции и ответам грубо нарушил медведь. Самый обычный скайримский медведь, бессмысленный и беспощадный.       Солнце, плохо видное из-за облаков, осветило его, как догорающий фитиль свечи, так что на мгновение мне показалось, что миша то ли намотал на себя горжеткой шкуру чернобурки, то ли он применил заклинание огненного плаща. Хотя это было бы совсем уж маловероятно, — но факт оставался фактом: я слышала, как медведь ломился куда-то сквозь подлесок, вполголоса разговаривая с самим собой, и так и не смогла понять, какого же цвета была у него шкура. В игре с этим никогда проблем не было. Но там не было и ещё много чего, как, например, медведи не умели колдовать. Хотя… вполне возможно, они и здесь точно так же не умели.       Я замерла, почувствовав себя на мгновение Питером Пэном из мультфильма, в том самом эпизоде, когда у маленького и нестареющего зазнайки сначала оторвалась и сбежала тень, а потом её пришили обратно, и он проверял, как она теперь держится. Рефлекторно подрыгала ногой, от чего чуть не скатилась в мишуткин «дом родной». Правда, учитывая расстояние между тем местом, куда утрещал медведь, и тем, где стояли мы с моим провожатым, — если хозяин леса был в гостиной, то я была где-то около входной двери и на уровне прихожей, где обычно снимают шапки или по ним же и получают.        — И что теперь делать? — шёпотом проблеяла я, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому в частности.       Подлесок промолчал. А особо наглые цветы посмотрели на меня голубыми блюдцами глаз-соцветий. Нет, наверное, я всё-таки больше никогда не буду любить природу, потому что наши с ней чувства, похоже, никогда не были взаимны. Просто под Моршанском никогда не было настолько грубых, наглых и самовлюблённых медведей. Этот же, продефилировавший совсем близко от нас с Эмбри, казался мне именно таким.       Эмбри промолчал, и только его тяжёлое, но равномерное дыхание говорило о том, что он рядом и что он сейчас терпеливо ждёт от меня какой-то реакции. От меня — или от «хозяина леса»? Отличное решение, я тоже от себя хоть чего-то ждала. По отдалённому медвежьему порявкиванию было ясно, что медведь вообще-то уже нас самих не ждал, а потому от нас ему требуется только одно: чтобы мы исчезли и не застилали ему Солнце одни своим неуместным и нечестивым присутствием.       В кои-то веки я была полностью солидарна с медведем. Мне тоже совершенно не хотелось здесь находиться, но вот как выйти — и куда? Мы вообще-то по важному делу шли! По жизненно важному и по срочному!       Медведь недоверчиво рявкнул и затрещал, казалось, уже одновременно со всех сторон. Он про себя думал примерно то же самое: а что может быть важнее для медведя, чем он сам и его собственные медвежьи дела, по которым он спокойно шёл, пока всякие там прохожие и попаданцы ему не помешали. Прохожие попаданцы, а попросту — двуногие, идущие спасать других двуногих, тоже были явно не тем, что медведь хотел, мечтал и надеялся увидеть в такой глуши.       Ну, зато хотя бы короткую дорогу до Вайтрана нашли. Вернее, Эмбри подсказал мне, в какую сторону можно пройти, — я и пошла, никто меня не останавливал, да и вообще, слова не сказал. А я, чтобы не выпадать из роли, не знаю, правда, какой, но не своей, не спрашивала — и шла по пересечённой местности, как по навигатору.       Я шла туда, в какую сторону «папаша» указал мне короткую дорогу до… дороги до Вайтрана, куда нам вернее, мне очень нужно. Эмбри шёл за мной. И что, выходит, мы то ли оба шли друг за другом — или оба заблудились? Ну, суровые скайримские туземцы, ну, блин!       А вот был бы Фарвил здесь, рядом со мной… Эту фразу я уже не додумала, потому что почувствовала пустоту.       Неожиданную и болезненную. Почему-то за то время, которое мы с ним провели вместе, мне уже начало казаться, будто мы с ним были вместе всю жизнь. И теперь я спохватилась — и искренне недоумевала, как же я раньше могла жить и обходиться без него.       И опять у меня внутри тугим змеиным клубком сжалось, а потом распрямилось и расползлось чувство сожаления. Такое, будто мы с эльфом и правда провели вместе всю сознательную жизнь, а то и вообще с рождения, то ли сейчас откуда-нибудь из-за деревьев выйдет гонец и сообщит мне о том, что моего друга казнили. Или просто убили по дороге, причём уже неважно, кто. И что мне теперь по закону принадлежит наследство.       Как говорится, вспомнишь го… голые факты — вот и оно. Вернее, вспомнишь Солнце — вот и лучик.        — Я тебя повсюду ищу! — из-за деревьев появился замурзанный молодой гонец с сумкой через плечо, очень напоминающий ту, какую в моём мире носили почтальоны. — Меня просили тебе кое-что передать, лично в руки.       Ноги почему-то ослабли, и я почувствовала, как мягко опускаюсь в траву, хвоинки и прочий лесной сор, на этот мягкий пружинящий ковёр. Где-то вдалеке печально и задумчиво закуковала кукушка, отсчитывая чьи-то непрожитые годы жизни. Судя по её тону и ясно слышимой серьёзности намерений, куковать и отсчитывать она намеревалась очень долго. И каждое её «ку-ку» звучало обвинением в адрес тех, кто не смог защитить и спасти других от безвременной и жуткой смерти.        — Так, сейчас посмотрим… — продолжил мальчишка, явно не догадываясь о том, какой эффект он произвёл не только своим появлением, но и вообще каждым словом. — О, у меня для тебя хорошие новости, поздравляю! Тебе… — тут он запнулся — перешёл дом, почти что по наследству, вроде как дальние родственники составили для тебя завещание. Ну, не совсем уж такие родственники, потом сама посмотришь. Они так-то давно уже умерли, так что деньги сейчас передать тебе не могу, извини.       «Так…» — я запнулась даже в мыслях, только сейчас осознав, что могло произойти — и чего именно я испугалась.       Равно как и то, что успокоить нервы мне нужно просто срочно — а способа или возможности, к сожалению, нет. Ну, не гонцу же этому бить морду? Ему-то за что? Да не за что, на самом деле, хотя и очень хочется. И почему-то именно ему.        — Ну… — нарушитель лесного спокойствия поймал мой взгляд, горящий, мягко говоря, недобрением, и решил, что я считаю, будто он меня обокрал — Деньги всегда сразу передают, когда рядом был кто-то живой, такой закон. А эти старики, похоже, умерли уже давно, да и жили одни, только заранее завещание написали, так что не беспокойся. И всё оставшееся состояние ты получишь у управителя. Или у хускарла, у одного из двух.       Да блин. Похоже, этот болван думает, будто я из-за каких-то грошей так расчувствовалась! Хотя… он ведь не мог знать, о чём я только что подумала, ведь в гонцы ни ясновидящих, ни телепатов не берут. Нет, ну вот как вообще эти гонцы всегда находили игрока, где бы он ни был, если только не в подземелье — и как он нашёл меня сейчас? Хотя, с другой стороны, не медведю же ему письмо передавать, в самом-то деле? Так, мол, и так, твою прабабушку застрелили охотники, теперь ты единственный наследник берлоги…       Решив, что все вопросы если и не были заданы, то в таком случае точно были улажены и утрясены, гонец закинул на плечо сумку и почесал куда-то в заросли, шумя примерно так же, как до этого — медведь. Интересно, а почему он вообще местное зверьё не боится?        — Эй, подожди! — крикнула я в качающиеся заросли — А как ты вообще меня нашёл, чтобы письмо передать?        — Нет, извини. — ответил удаляющийся треск по бурелому — Ничего.       То ли он уже не расслышал меня, то ли подумал, что я спрашиваю что-то другое… А может, к нему сейчас тот самый мишка обратился, и гонец отвечал уже ему. Я с глубоким вздохом облегчения убрала нотариально заверенную купчую письмо о каком-то доме в рюкзак, встала и пошла дальше, легко дефилируя по непролазной чаще, как фотомодель по подиуму. Подумать только, как же на меня животворяще подействовало хоть какое, но потрясение! Аж жить захотелось. Как будто не хотелось раньше. И будто не хотелось другим.        — Дочка, а ты не хочешь посмотреть сейчас, какой дом тебе принадлежит? — спросил Эмбри, словно между прочим.       Но я его спокойствию и отстранённости как-то не доверяла — и, возможно, правильно делала. Потому что, судя по всему, спокойным и отстранённым он если не был, то казался всегда.       Надо же. Совсем забыла и про «папеньку», и про его тараканов. А ведь его… живность в голове могла и пострашнее только что продефилировавшего медведя оказаться. Опаснее-то уж точно. Почему-то на ум пришла ассоциация с коньяком, который подали в правильном бокале, с дольками лимона — но в который добавлен яд, незаметный, неопределяемый и действующий, как пистолет с глушителем в руках киллера — без осечки. И почему мне только такая ерунда лезет в голову?        — Нет, сейчас пока не к спеху. — ответила я равнодушно и как можно более нейтрально — Сначала надо будет добраться до Вайтрана, освободить моего друга из тюрьмы, а потом посмотрим, что там за письмо такое. И что за наследство.        — А ты хорошо разбираешься в картах, дочь? — спросил Эмбри — Ну, в смысле, можешь нарисовать их, можешь сориентироваться в тех, которые ты купила, или тебе продали, уступили взамен на что-то, наконец, ты сможешь в случае чего, оказавшись на незнакомой местности, зарисовать эту самую местность, — а потом, выйдя у деревне, добавить на карту и деревню тоже? Просто я надеюсь тогда, что ты сможешь по карте найти, где твой дом расположен.        — А карта? — глуповато спросила я — Там, что, карта к письму не прилагалась?        — Карты всегда прилагают к письмам, в которых указывается дом или земельный участок, чтобы новый владелец знал, где искать и куда идти. — ответил Эмбри — Но в Скайриме карты каждый рисует сам для себя и каждый раз, когда куда-нибудь задумает идти, если не на повозке ехать. Про другие провинции не знаю.        — Эмбри… — я осеклась, но продолжила, хотя его имя почему-то оцарапало мне глотку, как тихо произнесённый ту’ум — А мы сейчас идём прямо к Вайтрану?        — Ну, вообще-то в сторону Вайтрана, — ответил «папенька» так, что вроде бы и ответил чётко и ясно, но при этом как бы уклонился от вопроса, — и может такое случиться, что мы встретим твоего приятеля по дороге.       Вот об этом я почему-то и не подумала. Оно-то, конечно, хорошо… Но вот что потом-то делать? Попытаться уговорить стражников отпустить его? Ага, а ещё — напомнить им, что у меня в игре красноречие было хорошо прокачано.       Или же, более подло, трусливо, но миролюбиво и неконфликтно — обогнать их сбоку, делая вид, что я здесь ни при чём и, старательно пряча глаза, отправиться в Вайтран самостоятельно. А там, на месте, придумать и продумать стратегию, которая даст определённо хорошие результаты. А уходя, старательно делать вид перед самой собой, что я не чувствую, как преданный ещё раз и ещё одним близким человеком эльф смотрит мне в спину. И вряд ли поймёт, что я что-то придумала и что я отрекаюсь от него понарошку, и что пошептаться мне с ним никто не даст.       Выход-то, он вроде и есть — да только через него не выйдешь, и им и не воспользуешься. Твою ж мать. Интересно, как потом ещё шепнуть Марену, что всё было понарошку и для нашего же блага, чтобы у него и переживания по этому поводу благостными были. Никогда раньше не задумывалась над тем, как помогать сломленным людям, я скорее уж или не встречала их — или старалась не ломать их изначально.       Наконец подлесок стал светлеть и редеть, почва под ногами стала незаметно, но уже ощутимо меняться, и я поняла, что скоро мы выйдем на ту самую дорогу, которая ведёт в Вайтран. Другое дело, — встретимся ли мы там по дороге с Фарвилом или нет, на нет, как говорится, и суда нет, но попытаться-то можно? Можно. Главное — Эмбри не говорить ничего. А то или не поймёт, или… поймёт, но не факт, что не помешает, а поможет. Может, скажет, что надо добраться сначала до Вайтрана, а потом там, на месте, и решить, что делать. Да ну нафиг. Он хотел, чтобы я сама? Вот я и буду сама. А он — так, просто дорогу перешёл, то есть, показал.       Пофиг, если я что-то сделаю не так. Главное — это спасти своего друга. Или, по крайней мере, не сделать ему ещё хуже. Спасти его, если надо и если получится, прямо там же — и не попасться самой. Жизнь — она ведь не игра, как-то так.       Казалось, что время длилось бесконечно.       Разбойники не хотели сдаваться, легионеры не хотели умирать, — да и сдаваться или умирать не хотел никто. Равно как и признавать собственную неправоту.       Фарвил стоял около дерева, в которое безрезультатно пытался вжаться, чтобы его никто не заметил — к счастью для него, на него и правда никто не обращал внимания, словно его и не было, и смотрел на происходящую бойню. Казалось, что сражение длилось уже несколько часов, а о чьей-то победе или чьём-то поражении не смог бы сказать никто, в том числе и сами участники событий. Дрожала земля, клубилась пыль и отвратительно пахло свежей кровью, а мародёры, казалось, были бессмертными и неуязвимыми. Про то, что из леса приходила подмога, эльф почему-то не подумал.       Одна из шальных стрел пролетела слишком близко от него; Марен попытался отойти в сторону, в более безопасное место, но вместо этого у него получились целых две вещи, причём совсем не те, которые он хотел сделать.       Во-первых — он потерял опору в виде дерева, отчего стоять стало не так относительно удобно, словно теперь он лишился последней поддержки, пусть даже и не разумной, невольной — и неодушевлённой.       Во-вторых — вместо того, чтобы суметь как-то освободиться, он ещё и наступил на волочащуюся за ним по земле верёвку и, наступив на которую, он просто окончательно и бездарно запутался в ней, так, что упал и потерял практически любую способность двигаться.       Возникло ощущение, будто стражники, которые должны были отвести его в вайтранскую тюрьму, были против его случайного освобождения по дороге, пусть даже сами они при этом были заняты важным делом. А именно — убивали их и убивали они сами.       Ситуация уже долго была безвыходной и безнадёжной. И если раньше пленник боялся, что в этом случайном сражении его убьют, то теперь он уже боялся, что его просто забудут все.       Позвать на помощь было бы самым глупым из всех решений, возможных и невозможных, потому что обращаться за помощью к людям, распалённым битвой, да и к тому же не расположенных к нему, с одной стороны, или не расположенных к закону с другой, это было равносильно просьбе, чтобы над ним поиздевались — или просто убили бы на месте.       Может, всё и так шло к смерти, но теперь, когда смерти было так много и она была повсюду, умирать стало как-то особенно жутко. Единственное, что он мог, — это, не имея возможности даже подняться с земли, беспомощно наблюдать за сражением, которое было не его, и которое при любом раскладе не дало бы ему ничего, напоминающее спасение.       И, словно отвечая на его отчаянные мысли, из леса в сторону сражающихся полетели стрелы, с одинаковой лёгкостью поражающие и мародёров, и солдат. Неизвестный стрелок, оставаясь невидимым, обстреливал сражающихся на лесной дороге, не появляясь никому — и словно не желая выбрать одну из сторон.        — Кости Шора, что это было?! — раздался чей-то крик.        — Отступаем! Нас предали! — опять непонятно, кто это был — и кто предал кого.       Невидимый стрелок, по прежнему прячущийся в лесу, очевидно, перешёл на другое место, потому что обстрел сражающихся начался уже с другой стороны, но по нему не мог попасть никто. Неизвестно, на чьей стороне он был, — очевидно, один против всех, и только на своей собственной. Всё происходящее было настолько нереально и жутко, что пленнику показалось, что он теряет сознание.       Словно сквозь сон, он слышал крики и стоны умирающих, проклятия сражающихся, которых расстреливал беспощадный невидимка, который безликой и молчаливой смертью скользил за деревьями, и последнее, что он увидел…       … Никогда бы не подумала, что мы и правда встретимся здесь, на дороге, ведущей в Вайтран. И что ситуация была настолько… деликатной и требующей немедленного моего, Машеньки, вмешательства. Интересно, а как такое вообще получилось — и по чьей вине? Ай да Эмбри, ай да Пеньков сын… удружил. В смысле, не Пенёк, а сам чокнутый «папаша». Я пробыла в Ривервуде недостаточно долго, чтобы у меня возникли какие-то претензии лично к Пеньку, — а вот сама деревня мне не понравилась. Очень субьективно — и очень сильно. Или у Эмбри просто такой дурной глаз, что стоит ему только о чём-то заикнуться или хотя бы подумать, как оно тут же и сбудется? Лучше бы он смерть Алдуина от старости тогда надумал. Или мир во всём мире.       «Ну, вот что ты теперь будешь делать, а?» — ехидно и торжествующе спросил внутренний голос, почему-то голосом какого-то безымянного разбойника.        — А вот что я буду делать! — ответила я вслух.       Раз по-другому не получится, да и вряд ли у меня хватит стратегии, а именно — равнодушия, здоровой подлости и спокойного окаянства — идти в обход всей этой компании, чтобы первой добраться до Вайтрана… Простите, мужики, я не хотела. Серьёзно.       Некстати — или кстати? — ситуацию разбавила подтанцовка непонятно откуда взявшихся напрочь отмороженных бандитов.       А вот этого я не хотела ещё больше. И этого не хотел уже никто.       Я не могла не заметить, как руки легко натянули тетиву лука, равно как и то, что, если при сильном натяжении внимательно смотреть на цель, то цель существенно приближается.       Я могла рассмотреть шлемы солдат, отвратительную броню мародёров, напоминающую грязную и замотанную мочалку, мелкие ранения почти каждого, а также взрытую землю и трупы, живописно валяющиеся в ней в беспорядке, как разбросанные игральные кости. Я не могла не отметить, что визуальный эффект приближения цели работал даже тогда, когда уже спустишь тетиву, но причины такого феномена я уже не поняла.       С одной стороны — хорошо, что видишь точно, как твоя стрела поражает цель, с другой — плохо, потому что… Да, наверное, потому, что после такого «марш-броска», к тому же увиденного так близко, что, кажется, только рукой подать, потом будут кошмары сниться. Если, конечно, удастся уснуть.        — Отступаем! — кричал кто-то — Нас предали!       «А вот и неправда. — мрачно подумала я, изо всех сил стараясь представить себе, что я сейчас просто в симуляции, или что я в тире. — Я не предавала никого.»       Ещё несколько стрел, с лёгкостью выпущенных из лука; проблемой было только то, что при зрительном приближении мишени устаёшь так, что потом нужно отдышаться. Проблема в том, что при такой стрельбе надо задерживать дыхание, иначе прицел будет сбиваться — и вместо… места, в которое требовалось попасть, увидишь во всём великолепии что-то другое, менее приемлемое и менее интересное.       Но была и другая, более серьёзная проблема, — а именно то, что моё местоположение, кажется, если ещё не засекли, то хотя бы начали обнаруживать моё приблизительное место дислокации. Так-то оно и правда было обозначено, уже если проследить по полёту стрел, где мог скрываться лучник, — не перебегать же мне чёрной кошкой дорогу, чтобы спрятаться на противоположной стороне, в самом-то деле! Как оказалось — и за мной проследили, и меня вычислили. И попытались обстрелять в ответ, причём ради случая, похоже, мародёры объединились с солдатами. Зараза. И на суеверных они, к сожалению, уж точно похожи не были.       Хотя… мне-то что с их суеверий и прочих культурных особенностей? Я-то ведь не только не кошка, но даже и не каджитка. Зато, как показывала практика, скрытность у меня была развита хорошо, и это не могло не радовать. На самом деле мне было вовсе не обязательно приседать, но когда нужно перемещаться быстро и тихо, да ещё и по пересечённой местности, а все препятствия словно сами уворачиваются от тебя — это, скажу я вам, здорово. И ощущения, сравнимые только… с самими собой.        — Ты живьём не уйдёшь! — крикнул кто-то, но кто именно — я не поняла.       К сожалению, сейчас для меня врагами оказались абсолютно все, спасибо «романтикам с большой дороги», что ж вам в лесу не сиделось.        — А я уходить и не собираюсь. — прошептала я, боком переходя на другое место и продолжая целиться. — И предавать тоже не собираюсь. И не уйду, и не предам.       Спасибо вам, «лесные братья», угодили — так угодили. Зато теперь я не чувствую себя такой уж злодейкой, как если бы я сама «ни с того ни с сего» на конвоиров напала. И если бы просто прошла мимо, или пошла бы своей дорогой, хоть сказав хоть что-то в своё оправдание, хоть не сказав, и хоть замеченной — хоть нет.       Ещё перебежка в спасительном прикрытии, натяжение лука, приближение мишени, точный выстрел. Одобрительный комментарий Эмбри за спиной, будто любящий папа дочурку на праздник в тир привёл, пострелять. А если кому-то не удаётся быть просто хорошим и полностью хорошим… Надо постараться хотя бы быть не слишком плохим, верно ведь?       Понемногу число противников уменьшалось, пока они все не превратились просто в мёртвые тела. Почему-то никаких эмоций они у меня не вызывали; сказывалась дальность расстояния, тот факт, что выстрел из лука никак не равен убийству в ближнем бою, да и ощущения у победителя совершенно разные. К тому же, горячка боя — не боевой транс — действует, как анестезия, причём для всех бойцов. Про то, владею ли я теперь мечом — понятия не имею, и почему-то мне хотелось бы проверить этот факт чуть-чуть попозже. Тот случай со злокрысами в тюрьме Хелгена — не в счёт. Да и вообще, я их тогда какими-то подручными средствами размотала, среди которых вроде как были отмычки. Или нет. Не суть важно — и теперь уже не помню.        — Дочка, а ты молодец. — констатировал факт Эмбри, который до этого удачно прятался за моей спиной и, что называется, не отсвечивал, причём никак. — Всё уже кончено. Всё хорошо.       По классике жанра, если такие слова слышит нормальная девица в беде, и в каком-нибудь голливудском фильме или в романе, то она или срочно падает в обморок, не забыв при этом приподнять свои многочисленные юбки — или падает на грудь своему спасителю и благодарно рыдает. Ага. Вот только от этих сценарией с облегчающими рыданиями у нас была только девица. Которая, полагаясь на память тела, расстреляла всех противников из лука, не поймав самой при этом ни одной стрелы. Отец главной героини — тоже. Хотя, вообще-то, и Эмбри мне не отец, и я далеко не главная… Не суть важно.       Обычная попаданка, у которой сорвало резьбу или окончательно перемкнуло и без того ржавые контакты. А если происходит что-то непонятное или непостижимое твоему уму, — самое время сделать вид, что ничего особенного и не произошло. Не к психологу же мне здесь идти? А из ближайших психологов здесь разве что медведь, к тому же унёсший свою бурую шкуру от греха подальше.       …Фарвил надеялся, что если сознание и не покинет его окончательно, то хоть какое, но беспамятство поможет ему не узнать его же собственную дальнейшую судьбу, которая, как он теперь уже понял, будет короткой и безрадостной. Поэтому всё дальнейшее он воспринимал, как горячечный сон, бред, который настолько нереальный, что даже сам больной понимает, что это всё — его больное воображение. Игры мозга перед концом.       Последнее, что, вернее, кого, он увидел, была его госпожа, выходящая из-за деревьев с натянутым луком наготове.        — Дочка, а зачем это? — слышится голос того странного мужчины из Ривервуда.       Почему он здесь? Разве он не остался там, в деревне, чтобы защищать её и оберегать вместо него? Он, Фарвил Ллоран, не справился, не смог защитить свою госпожу, а тот мужчина определённо справится лучше. Там, в деревне, они были бы в безопасности. Тогда зачем они здесь? Зачем они пришли?       И — ещё последнее видение. Госпожа приближается к нему, словно рассматривая сквозь приблизившийся прицел. Выражение лица какое-то странное, или это ему так кажется?       «Простите меня, госпожа… Я не сумел спасти вас. Не справился. Я знаю, что скоро умру, верно ведь?»       Голоса, рокочущие и нечеловеческие, доносятся, как сквозь толщу бурлящей горной воды. Или оттуда, где вечно горит огонь и где пахнет серой.        — Зачем ты это делаешь, дочка? Ты не узнала его? Не думал, что за это время твой приятель так сильно изменился.        — Да нет, не изменился, просто так лучше видно. И вообще, я не могу разжать руки, кажется, я так теперь и умру с луком в руках. Не с мечом, по крайней мере, не дождётесь. Вальгалла зовёт меня.        — Вальгалла?        — Ну, Совнгард. И пусть там без меня не наливают. Мне пусть нальют в колчан.        — Знаешь, дочка, дело, конечно, твоё… Но ты ведь видишь, что это твой приятель и есть, правда, его бы развязать для начала неплохо, и от пыли отряхнуть. А если ты не перестанешь пугать его ещё больше, то у него и без близкого прицела пульса не будет. Хоть я и не целитель, но знаю это.       Запрокинув голову, я хохочу, пока неожиданная судорога не выкручивает мне шею и не сжимает горло, до хруста хрящей, отдающегося в ушах. Пугливо выбравшееся из-за верхушек деревьев ущербное Солнце, словно потерявшее пару зубов в потасовке, окрашивает их в цвет крови, стекающей по стволам. Услышав со стороны собственный… смех, больше всего напоминающий хохот гиены вперемешку с воем, захлопываю рот так, что зубы лязгают. Нет, я точно девица в беде. Только беда у неё в голове случилась; не зря же даже рыба с головы гниёт? Никогда не слышала, чтобы у героев, перебивших всех врагов и не обернувшихся даже — или особенно — на взрыв, потом были такие… метания.        — … их потом найдут, дочка.        — Ха-ха… Ах… А-а-а-а… А… значит, не найдут. Так. Вот. Держи. Пока. Я сама. Сейчас всё будет. Кстати, освободи его пока сам. А то… А то у меня что-то руки трясутся. И я… какая-то уставшая, что ли. Так что лучше уж ты. Пожалуйста… Папа.        — Ах, ты, боги святы… Что ж я, старый дурак, сразу-то не догадался, задери меня дремора! — бормочет Эмбри, словно разом постарев и став меньше ростом — Сейчас я всё сделаю. А ты… Ты уж поосторожней, дочка. Поаккуратней там.       Слышатся, вернее, чувствуются, чьи-то шаги, торопливые и тяжёлые. Фарвил даже не знает, а чувствует, что это — не враг. И всё равно, от дрожи, передающейся ему от земли, у него начинает болеть всё тело, — так, словно в нём больше нет ничего неповреждённого или целого. И прежде чем попытаться опять погрузиться в спасительное беспамятство, эльф успевает подумать, что эта боль — что-то вроде проявления доверия к этому мужчине, который назывет себя отцом его госпожи. И что он идёт к нему, чтобы помочь и освободить, а не сделать ещё хуже или добить окончательно.        — Да я и так осторожно. — слышится голос госпожи, какой-то странный, — чарующий и русалочий. — Им ведь уже не больно. А вот то, что у них было при себе, им уже не нужно. Живым нужнее. А мы живы. И мы будем жить. Обещаю. Кажется, мне и правда удаётся держать своё слово! Так ведь и есть, да? А чего вы молчите?       Да, не так я представляла себе нашу с эльфом встречу. К сожалению, всё пошло не по плану… в том числе и по тому, которого изначально и особенно не было. И теперь мне казалось, что я доказываю ему свою просьбу о прощении, своё признание в дружбе, желание и готовность защитить и помогать, радость от нашей встречи каждым своим словом, сказанным даже не ему, и каждым движением. Каждым жестом.       Казалось, я стала форматируемым компьютером, или роботом, двемерским центурионом, которому нужно было отдавать какие-то приказы, закладывать программу. И Эмбри, сам того не зная, стал моим кукловодом программистом.       «Осторожней»? Уже готово. «Будут искать»? Уже сделано. Я сама всех нашла. Собрала в кучу, как сухой хворост, неожиданно весящий, как целые спиленные брёвна. Тяжело, но терпимо. Теперь не разбегутся. Я всех осалила. Всех поймала. Масло! В рюкзаке есть масло. Защитить своих? Будет исполнено! Масло — наверное, двемерское — горит хорошо, и вскоре над лесом поднимается синевато-оранжевый дым, густой, едкий и отвратительный. Мерзко и горячо пахнет горелой плотью и палёной роговицей. Казалось, что ещё немного — и из леса выбегут лошади, которых когда-то подковывал кузнец в нашей деревне.       Ещё одна опустошённая маслёнка, ещё бросок в огонь. Дым ест глаза и жар становится нестерпимым. Что-то мне надо было ещё сделать, но вот что? Что там говорил отец? Что их найдут? Ну, пусть попробуют. Найти-то, может, и найдут, а вот опознать… Здесь и так дым такой, что из Совнгарда должно быть видно. Вот пусть сами герои древности и попробуют разобраться, что там к чему. А если не справитесь вы — не справится никто. В том числе и живые. Прежде всего живые.       Не знаю, сколько времени я так скользила бы в безумие, по горящим трупам и по головёшкам, источающим нестерпимый жар и смрад, если бы меня не отвлекли.       Прикосновение, — одно-единственное лёгкое касание, как бабочка, как где-то приземлившаяся бабочка может предотвратить землетрясение. Оборачиваюсь — и вижу своего эльфа. Стоит рядом со мной, мужественно терпя и жар, и вонь, и мой собственно вид, — краем сознания я не могла не заметить, что выглядела сейчас, скорее всего, более чем пугающе, отвратительно и жутко. Наверное, именно так выглядят черти в аду, которые жарят грешников на раскалённом растительном масле. Мне только чёрной лоснящейся шерсти, копыт и рогов не хватало, а так — Ад был полным. Да и чертовка ему подстать. Правда, чутка умалишённая, но кто в Аду будет задумываться о таких мелочах?       Марен, однако, ни Ада, ни чёрта не испугался. Наверное, потому, что видел сам, пока его развязывал и ставил на ноги Эмбри, что ад был не всегда — и что чёрт, вернее, чертовка, вообще-то ненастоящие. И это не какая-то чертовка, а его.       В следующий момент я неожиданно и для него, и для себя самой подошла к нему, хотя мы и так стояли довольно близко друг от друга, и крепко обняла. Мои пальцы сразу же ощутили мягкую поверхность его одежды, рассказали мне без слов, что мой друг не только худой на вид, но и вообще, тот самый «скрытый жир» из глянцевых журналов — это не про него, — а также то, что прикасаться к нему в действительности оказалось очень приятно. Не знаю даже, почему; может, потому, что в этом новом для меня мире, незнакомом, даже несмотря на весь богатый игровой опыт, мне хотелось не только встретить кого-то близкого, но и чувствовать, что я не одна, и есть кто-то, кто всегда будет рядом?       В следующую минуту я почувствовала, как Марен медленно и словно нехотя обнял меня, всё тем же, уже привычным мне, лёгким и словно невесомым движением, но я чувствовала, что на самом деле он просто не ожидал, что я обниму его, — равно как и кто-нибудь другой. И что его, скорее всего, так долго никто не обнимал, что он уже забыл, как это делается — и для чего. А сейчас вспомнил.       Так мы и стояли друг против друга, обнимаясь, то ли как брат с сестрой, то ли как два соратника, только-только начавших ратное дело, и молчали. Мне казалось, что нам обоим было много чего сказать друг другу… только момент был явно не тот. Надо бы для этого выбрать время и место поспокойнее, что ли.        — Так, дети, — подал голос Эмбри, как раз в тот самый момент, когда стало понятно, что пауза затягивается, как и объятия, и что теперь неудобно и неловко стало уже нам обоим, — я сейчас покажу вам, где находится в лесу заброшенная хижина, где никто не живёт. Пока вы можете оставаться там, — там безопасно и даже зверьё не балует. Кажется, раньше там жили охотники, а потом ушли.       В полном молчании мы отправились в ту сторону, куда нас с готовностью отправил Эмбри, очевидно, слишком довольный, что ситуация наконец разрешилась, — и мы с Мареном тоже были донельзя довольны и тому, что снова встретились и были в безопасности хотя бы сейчас, да ещё и нашли возможность и повод выйти из этого невольного и своеобразного клинча. Ну, не хотелось мне сейчас ни говорить что бы то ни было, — разве что вставлять пару реплик «по несуществу», ни обсуждать только что произошедшее. А так — в движении мне казалось, что время идёт быстрее, и всё остаётся далеко позади, в прошлом, а скоро будет так далеко, что и не вспомнить, что и когда уже было.       И наполненный и внезапно потяжелевший рюкзак, который я несла за спиной с таким видом, словно наполнила его при совершенно обычных обстоятельствах, казался не таким уж и тяжёлым. Будто там лежала просто добытая по пути руда, или брёвна для растопки камина. Как же я была благодарна своим спутникам за то, что они не задавали вопросов — и не пытались начать беседу, чтобы самим её и поддерживать!        — Дальше, я думаю, вы уже и сами дойдёте. — сказал Эмбри, показывая в чащу и отдавая мне — очередную — карту. А мне в Ривервуд надо, домой. Вот, здесь по прямой идти не так уж и долго, там лес редеет, так что заблудиться не получится. Да хранят вас Восемь!       Приличествующее случаю прощание прозвучало почти синхронно, и через минуту зелёная тьма поглотила нашего замысловатого помощника, когда мы с эльфом продолжили путь. Хижина охотника была уже видна, и я поняла, почему Эмбри сказал, что её легко найти и трудно потерять, а также — почему здесь заблудиться практически невозможно.       В следующий момент мне показалось, что я всё поняла, ещё тогда, когда ничего страшного ещё не случилось, но сознание уже поняло и осознало, что теперь лучше всего — замереть и подготовиться, возможно, к смерти. Потому что поздняк метаться. А умирать уставшей как-то не хотелось. Мозг получил команду, как простой солдат от вышестоящего начальства, и сразу же выполнил её, не задумываясь. Так что здесь я была уже ни при чём. Я не отвечала больше ни за что. И только мысли медленно крутились, как рыбы в замерзающем водоёме, засыпая и готовясь вмёрзнуть в лёд.       Вот такого с нами ещё никогда не случалось. — звучало в голове падающими каплями, или тихим шорохом пролетающей ночной птицы. — Никогда. Никогда…       Когда-нибудь, в другое время, может, я бы и испугалась, или нет… Но я как-то вспомнила, что теперь всё, что вокруг нас — это не игра. А если что, то поиграют уже в нас самих.       … Потому что мы с Фарвилом, скорее всего, и не были героями. И не были рождены для героических свершений. Да и вообще, может, мы хотели уйти тихо — и вместе. Не потому, чтобы не оставить своего единственного близкого после себя в живых, а просто потому, что, кто же позаботится об одном из нас на том свете, а о выжившем — здесь?       Потому что в полной тишине, нарушаемой только уханием сов — интересно, что они днём-то забыли? — и перекликанием каких-то мелких пташек замёрзшими голосами, от которых так и виделось, как птицы падают в снег и пытаются отогреться, потирая одну лапку о другую, шорохом и вздохами опадающих снежных глыб, я вдруг услышала, как впереди затрещали и затряслись вековые деревья, от которых во все стороны полетели щепки и сроду не пуганные снежные комья.       Почему, собственно, я за короткий срок так расчувствовалась, впала в уныние и заподозрила, что в ближайшее время произойдёт что-то такое, из-за чего мы или не сможем улыбаться, или даже вряд ли останемся в живых?       … Потому что из-за деревьев на лесную прогалину прямо на нас довольно-таки резво, переваливаясь с крыльев на лапы, трусцой вышел какой-то облезлый и незнакомый дракон.