Простолюдинка и принцесса

      «Я верю, что то, что тебя не убивает, делает тебя… страннее! — А я думал, это у меня шутки плохие.»       К/ф «Тёмный рыцарь».

***

      «А вот теперь — точно конец!» — удовлетворённо заметил внутренний голос.       Из анекдота.

      Впоследствие Элинна часто вспоминала тот случай… Странный, на самом деле, случай, — когда она сама вроде как ничего и не делала, а потому ни в чём не могла напрямую себя обвинить. Она и не вспоминала даже, что именно тогда произошло перед двемерскими развалинами, когда она с двумя своими… друзьями ждала возвращения Фарвила, — но не дождалась, по крайней мере, так, как это было запланировано. Но что-то в глубине её загадочной и холодной, ей самой плохо известной кошачьей души напоминало ей, что ничего она не забыла.       И не перестала думать, даже если ей самой и казалось, что она уже обо всём забыла — и ни о чём не думает.       Неудобное, тревожащее воспоминание она пыталась забросать ежедневными мелочами, проходящим временем, пустыми и ничего не значащими мыслями, — но воспоминание, как послевкусие, преследовало её тенью, видной время от времени периферийным зрением и исчезающей каждый раз, когда она оборачивалась к ней.       «Ну, чего тебе?» — досадливо думала она. И в тишине её уютного маленького, обставленного со вкусом домика на окраине Крагенмура* ей некому было помешать. Некому было отвлечь её от неприятных мыслей, которые даже не успевали оформиться полноценно до таковых, — потому что рядом не было никого.       И что бы ни случилось с ней самой, никто не помешал бы ей ни умирать, отравившись сомнительным деликатесом или, чем даэдра не шутят, смертельной дозой скумы, щедро подмешанной в вино или в сладость, или лежать на полу, неудачно упав и повредив себе ногу.       Теперь она была одна, некому было ходить за ней по пятам, буквально выпрашивая неприятностей, насмешек или завуалированных просьб сделать ради неё что-то такое, из чего вряд ли выйдешь без потерь, а также надоедать своей безмолвной, неловкой, но искренней любовью, делая великую тайну из, на самом деле, совершенно очевидной вещи. И некому было помешать ей пропадать вволю, если бы на то был несчастливый случай или воля скучающего даэдра.       Когда речь идёт о любви к другим, можно, а то и нужно ещё и подумать. Но вот как раздумывать над любовью к самим себе, — особенно если знаешь, что никому другому, кроме как самому себе, это дело уже не доверишь?       «А ведь больше и некому-то. — гаденько шепнул внутренний голос, и от этого осознания девушке стало как-то не по себе. — Сейчас, скорее всего, Фарвил уже мёртв. Я ведь была там. Я всё видела, что с ним произошло. Я видела, что его попросту похитители те двое легионеров, я всё равно знаю, как их опознать, даже если они не в форме. И не найдётся ни одного глупца, который подумал бы, что они сделали это с благими намерениями, — или что они доставили моего… бывшего приятеля туда, где хоть у кого-то эти самые благие намерения обнаружились бы. Я поняла, что дело запахло жареным и это был конец, вернее, начало конца — только ничего сделать уже не могла. Да. Да. Да! Я ничего не могла сделать! Всё, я не хочу больше об этом вспоминать. Что случилось, то случилось. Оно всё равно уже всё в прошлом.»       Но другой внутренний голос, не такой слышный, но настойчивый, повторял ей: «Но ты-то на свободе! Ты-то жива! И ведь это всё случилось только с ним, а с тобой ведь не случилось ничего!»       Так вот оно всё сложилось. И кто жив, — тот и прав. В любом случае, мёртвым никогда не находится, что возразить. Тем более, что и живых можно запросто надолго лишить возможности разговаривать.       А тот внутренний голос, который освобождал Элинну от угрызений совести и от бесплодных и уже никому не нужных мыслей о том, что она ведь всё равно ничего не могла бы сделать, одновременно напоминал ей о том, что она-то жива и свободна, что она может пойти куда ей заблагорассудится и перед ней открывается масса возможностей. Она может делать абсолютно всё, что захочет, правда, лучше уж всё-таки в рамках закона — и никто и ничего ей за это не сделает.       На некоторое прошлое ложится пыль и время, — а иногда на него ложится земля. Или над ним смыкаются воды ночного залива. Ну, и пусть оно там и остаётся, и не беспокоит покой и совесть живых, которые теперь не находят себе места от того, что…       … ведь ещё совсем недавно мёртвые были живыми. А значит, нас любили или любят мертвецы. Но вот любят ли? Или они могут вернуться и спросить с нас посмертно, потребовать ответ за всё то, что с ними произошло?       «Боги, ну почему оно так всё получилось?» — спросила себя Элинна, попутно отметив, что эта мысль у неё была какая-то… старательная.       Разбуженная совесть, поняв, чего от неё хотят, начала уныло и трудолюбиво работать в направлении, заданном её хозяйкой. Выходило у неё плохо и неумело, но зато старательно, как у осенней мухи, бьющейся о стекло в поисах выхода. Сами попытки насильственно пробудить совесть (к чему всё это?), словно для того, чтобы почтить память безвременно умершего приятеля, напоминали искусственно вызываемую тошноту на голодный желудок, когда чувствуешь, что вчера вечером ты чем-то отравился, — а организм уже свыкся с мыслью, что его отравили, и начал с переменными успехами сам бороться с отравой.       Для бессовестных устыдиться чего бы то ни было, — это как напомнить организму о прошлом и, в принципе, неплохо переваренном отравлении, чтобы он наконец осознал, что с ним случилось — и отравился заново.       Марен… Неизвестно, почему его вообще так называли, — и теперь и не узнаешь. Элинна предпочитала считать для самой себя, что вся загвоздка была на самом деле в загадке его имени, которую она теперь вряд ли отгадает, а было бы очень интересно и любопытно, потому что настоящее имя мальчишки совершенно не было на него похоже. Может, оно как-то переводится на обычный тамриэлик? О том, что носитель этого имени уже давно не в мире живых, она предпочитала не думать — и не думала, спрятав своё внимание за этой… лингвистической загадкой.       Внимание, как ни крути, всегда очень легко переключается.       И не только если ты ребёнок, которого удалось отвлечь от слёз яркой погремушкой.       «Погремушка» тоже может найтись, правда, уже другая, если ты, как ни крути — просто сволочь.       Можно просто сказать себе, что ты уже давно забыла обо всём, и самой поверить в это, научив себя интересоваться странным, по сути, именем, которое уже не принадлежит никому. Да-да, это просто было интересно, шла себе по улице, жила своей жизнью, изо дня в день, как могла, — и вот внезапно услышала это имя. Сначала забыла — а потом вспомнила, да-да, так оно всё и было, и теперь не терпится найти кого-нибудь, кто разгадает тайну этого имени. Что за имя такое — «Марен», и что оно вообще может означать?       Остаётся найти кого-нибудь, кто выслышает всё, даже глупости, с кем можно будет поговорить, с кем всегда весело и легко, потому что он не хочет и не признаёт ничьих проблем. В том числе и своих собственных. Этот кто-то настолько не любил ни ответственность, ни проблемы, что они его просто избегали.       Медвежонок.       Как она вообще могла про него забыть? По-быстрому одевшись и бегло осмотрев себя в зеркале, девушка выбежала на улицу, молясь всем богам, чтобы её бывший любовник был в своей излюбленной таверне.       «Медвежонок, подожди меня, твоя кошечка уже идёт.» — шептала Элинна, сворачивая к узким улочкам Нижнего Города.       И без разницы, что Медвежонок не ждал её, — уже хотя бы потому, что между ними всё было кончено. Он-то был жив и оставался в этом городе. Значит, их встреча и галантное возобновление отношений двух любовников всё-таки было возможным.       И девушка уцепилась за это новое занятие и за возможность, как утопающий за соломинку.       Долгожданный дом, ради достижения которого девушка шла если не по головам, то хотя бы по чьим-то ногам, пугал своим одиночеством и тишиной и впервые за всё недолгое время обладания им не радовал, потому что там было одиночество. То самое, которое так любил Медвежонок и которое она сама так и не сумела полюбить, как ни старалась ради него же. А может, всё дело в том, что у одиночества, как и у смерти, наше собственное лицо — и для каждого оно своё?       Для Медвежонка одиночество — это жизнь без обязательств и в своё удовольствие, время, проведённое в таверне или где-нибудь в портовом городе за бутылкой вина и в окружении проходящих мимо разноцветных девиц. А то и проходящих не мимо, а через его постель, почему бы и нет? Пожилой имперец никогда не принуждал никого и не тратил силы и время на то, чтобы завоёвывать чьё-то внимание, но при этом и не отказывался подарить и молучить мимолётное наслаждение. Именно так, на его взгляд, ведут себя умные и взрослые ответственные люди. Ведь не брать на себя ответственность — это тоже ответственность.       Для него одиночество было свободой выбора — окликнуть одну из этих девиц или просто проводить их взглядом. Или сидеть не глядя ни на кого и просто попивая мацт. Никаких правонарушений, никаких проблем ни с кем — и никаких обязательств. А когда он станет слишком старым, чтобы отдавать все свои время и силы своему искусству и деловым поездкам по красным пыльным пустошам — он умрёт. Он сам сказал ей об этом один раз — и весело и лукаво рассмеялся, как старый ребёнок, довольный своей хитрой выдумкой.       Для Элинны одиночество было скромным подвигом и необходимым трудом, чтобы доказать пожилому имперцу, что она хорошая и что она достойна его. Ей хватило бы быть хорошей хотя бы для него, раз уж просто хорошей быть так тяжело и так скучно.       Удостоиться или нет можно абсолютно кого угодно, — даже тех, кого достойными нельзя назвать в принципе.       «Наверное, как и я сама…» — подумала Элинна, ускоряясь и петляя по узким улочкам, словно спасаясь от кого-то.       Здесь было уже легче, потому что вокруг было много народа. Город жил своей обычной жизнью, слышался шум ветра и разговоры покупателей, заходящих в торговые лавки и выходящих оттуда. На выходе две красавицы оживлённо спорили по поводу качеств речного жемчуга и того, можно ли растворить жемчужину в вине, — а если да, то можно ли его потом пить.        — Выпить-то, может, и выпьешь… — задумчиво произнесла одна из них, поправляя на груди ярко-красное платье, напоминающее пепельную розу — Вот только зачем? Внутри же это песок.        — А перламутр? — спросила другая, чем-то похожая на оригму и такая же чернявая — Он-то в вине останется. И потом, зачем вообще Миллия стала бы такое вино пить, и прежде всего, для чего она свой жемчуг потеряла?        — А зачем ты сама вчера… — девушка не договорила и продолжила шёпотом, склонившись к самому уху собеседницы, после чего они обе прыснули — … Такой маленький и невзрачный, случайно в алькове забудешь, а потом сядешь на него. А меня Алефия потом спрашивала, ой, а на что он похож, на что похож… Да на… он похож.       Что и на что было похоже, Элинна не услышала, потому что таинственное слово было произнесено на ухо, после чего две болтушки снова рассмеялись.       И хотя они говорили достаточно громко, стоя в странной близости от Элинны, остановившейся отдохнуть и перевести дух, и время от времени перешёптывались и бросали на неё странные взгляды, девушка знала, что они говорят вовсе не о ней. И о чём бы там ни шла речь, оно совершенно безобидно и безопасно, как и они сами.       Быть всегда готовым к смерти, говорилось в какой-то религии, потому что никто не должен знать, когда и где его настигнет смерть, — и что в случае чего надо всё-таки постараться оказаться если и не без греха, то хотя бы почти что безгрешным.       Наглым и пустым, но абсолютно безопасным и безобидным девицам можно было умирать хоть сейчас: Элинна была уверена, что если бы кто-то убил их обеих здесь или чуть подальше, в одном из закоулков Нижнего Города или на выходе из него, они точно такими же предстали бы и на высший суд. Правда, растерянными и удивлёнными, не понимающими, когда и как для них всё было кончено, — но им было нечего таить. А их глупость, о которой они так увлечённо разговаривали, шептали и смеялись, можно было бы повторить ещё раз и перед лицом богов.       И боги не осудили бы их за это.       Сама Элинна не смогла бы повлиять здесь ни на что, — она и так-то не слишком много влияния оказывала на жизнь, хоть на чужую, хоть на свою. Она всего лишь подталкивала других по своей прихоти к тому, что могло бы привести их к погибели, — а потом, когда всё свершалось, она обычно не испытывала ничего, кроме скуки. И желания унести куда подальше свою шкуру, пока и с ней самой не случилось чего плохого. И тогда, когда она сама увидела, что случилось с её злосчастным влюблённым, она прежде всего ощутила радость, напрочь забивающую все остальные эмоции и переживания.       С ней-то ничего не случилось.       И не случится и потом, если она вернётся к себе домой, как ни в чём ни бывало, и будет жить и дальше, как ни в чём ни бывало. Потому что ничего и не было. Если постараться и округлить всё произошедшее до нуля… у неё это обязятельно получится. Не встречаться с Атиджей, хитрой и беспринципной каджиткой, должно быть довольно просто. Можно, конечно, понадеяться на то, что однажды хвостатая проныра встретит более принципиальных стражников, которые не будут в доле с грабителями и разбойниками и с которыми даже ей не удастся договориться, несмотря на всё её красноречие, — или просто постараться при случае не узнать Атиджу в толпе. А «случайно» узнав — вести себя как ни в чём ни бывало.       Она-то, Элинна, не была замешана ни в одном запутанном, сомнительном или грязном деле, так что ей при встрече с Атиджей даже здороваться необязательно. Мало ли в Тамриэле каджиток, в самом-то деле! А то, что она разговаривала когда-то с Фарвилом Ллораном, юным эльфом-контрабандистом и вором, который был вроде как из хорошей и обеспеченной семьи торговцев, живущих в Чейдинхоле… так мало ли с кем она могла говорить! И что с того? И она даже не знает, откуда он родом… или забыла, или не знала.       Жаль только, что она, Элинна, зачем-то ждала тогда там, у входа. Может, она просто хотела сделать вид, что стоит там и ждёт по дружбе, — или как там настоящие друзья поступают? О том, как ведёт себя настоящий и достойный объект страстной любви и обожания, Элинна не думала: почему-то становилось тошно и к горлу словно подкатывал ком. А на сердце внезапно начинал тоскливо мяукать и царапаться маленький котёнок сенч-тигра, и кошечка понятия не имела, как его успокоить или прогнать оттуда.       Теперь девушка не сможет сразу забыть то, что увидела, — и уж точно никогда не сможет убедить себя в том, что понятия не имеет, что случилось с Фарвилом.       Может, он просто наконец понял, что она его не любит. Уехал не попрощавшись к себе на родину, в Сиродил. Нашёл молодую девицу, сговорчивую и любвеобильную, которая недолго ломаясь дала ему и любовь, и много чего такого, о чём ему даже не хватило бы смелости попросить.       Нет, не может. Уже не может.       Но теперь она была обречена до конца своих дней знать, что это всё было бы неправдой, и что всё было совсем не так.       Сама Элинна внезапно поняла, что боится и не хочет умирать.       Она была уверена, что ещё совсем недавно видела смерть, — чужую смерть, не коснувшуюся её лично, но от этого не менее пугающую и жуткую. И животный страх от того, что в любом случае и она тоже умрёт, — пусть даже не сейчас, не от рук друзей или врагов, пусть даже и безболезненно и быстро, но и для неё это тоже неизбежно, — догнал её даже под открытым небом, под палящим Солнцем, от которого на коже выступил пот, напоминающий ей, что она всё ещё жива.        — Медвежонок… — прошептала девушка ласкательное прозвище своего бывшего любовника, как лечебное заклинание.       Удивительным образом это простое слово успокоило её. Если старик не сидит в таверне, то он должен быть дома. Она ведь столько раз была у него дома и хорошо помнит, где она живёт. Теперь она уже совсем близко. Оказалось, что во время бессмысленного петляния по городу она приближалась к тем двум местам, где со всей вероятностью могла встретить того, с кем не так давно рассталась — и кого сейчас хотела увидеть больше всего на свете. ***       … Луциус сидел снаружи, под широким навесом таверны, шелестящем на ветру.       Было жарко, но там, где он устроился и откуда не собирался уходить ещё долго, ему было при этом ещё и прохладно и тенисто, — самое то. Он вообще любил и предпочитал выбирать то самое «самое то» во всём, в том числе и в мелочах, и гордился собой за такое редкое качество, недоступное, на его взгляд, большинству меров или людей.       «Ты только посмотри, — подумал он, окидывая снующих мимо него прохожих насмешливо-скептичным взглядом, — они не останавливаются ни на минуту, все куда-то торопятся, спешат, а жизнь всё равно проходит. И им кажется, что они что-то успевают и чем-то заняты только потому, что без конца мельтешат и суетятся. Нет бы остановиться, оглянуться вокруг — и понять, что жизнь уходит, а они даже не в состоянии воспользоваться ей.»       Он забывал думать о том, что ему, Луциусу Дальмонту, пожилому имперскому предпринимателю и богачу, хозяину нескольких работающих эбонитовых шахт и небольших, но процветающих поместий на континентальном Морровинде, повезло всё-таки больше, чем другим, причём с рождения, — и что именно тот факт, что ему изначально повезло родиться в богатой семье, и определил его дальнейшую жизнь. Забывал он и о том, что над тем благосостоянием, чьими плодами он сейчас пользовался, долгие годы упорно работали сначала его бабушка с дедом, а потом и родители, оправдывая сложившийся стереотип о том, что имперцам в любом деле достаётся гораздо больше золота, чем представителям других рас. И это — даже если дело идёт об имперском нищем, пересчитывающем перед дверями постоялого двора своё подаяние, или о золоте, найденном в грязи.       Луциус никогда не был нищим, но во времена его молодости было и такое, что он собирал золото, брошенное перед ним в грязь, и подсчитывал мелкие монеты перед дверями ночлежки в бедняцком квартале, не будучи точно уверенным, что внутри он будет в большей безопасности, чем снаружи… но это было так давно, что он почти никогда не вспоминал об этом — а потому и попросту не думал, убедив себя, что это было не с ним. Или оно ему просто приснилось. Крики больных и голодных чаек, напоминающие крики скальных наездников, шум драки и пьяные вопли, зловония сточных канав и третьесортного вина, болезней и немытых тел, — он заглянул в это всё, позабыв о брезгливости и поддавшись любви, за которой ему захотелось последовать, но при этом всегда знал, что в любой момент он сможет повернуться и уйти обратно, в свой мир.       Но сразу тогда ещё молодой Луциус не ушёл, хотя мог.       Он остался изменять мир, который даже не был его миром, и даже преуспел в этом — потому что был свободным и знал, что нигде, и в том числе здесь, его ничто не держит. Разве что кроме ощущения долга, который он навязал в тот момент сам себе. Для него это было самым лучшим заверением в верности, за неимением каких-либо других клятв.       Просто любопытство. Просто свобода. Просто сознательный выбор быть там, где он оказался, и делать то, за чем его и застала береговая имперская охрана, а потом ушла с извинениями, — потому что он был молод, любопытен и свободен. И в большинстве случаев умел делать всё так, чтобы оно никогда не казалось противозаконным, а разве что предосудительным.       Ему посчастливилось родиться, остаться и жить свободным.       У большей части его окружения такой свободы попросту не было.       Большинство женщин и прочих не принимало её и не прощало ему этой свободы; сам же Луциус по поводу чужих чувств и переживаний не особенно заморачивался. «Красивая девушка стояла на балконе. Она попросила у меня мою душу — и я ответил ей «прощай».       Кстати, — о девушках. Одна из них, идущих по пыльной дороге, привлекла его внимание. Среднего роста, но скорее уж высокая, значит, явно не босмерка, с какой-то странной походкой, идёт, словно от кого-то убегает и прячется одновременно, но походка у неё при этом — закачаешься. Странно, правда, что сама девица при этом не качается, потому что идёт она примерно так, как ходила одна его знакомая трактирщица в портовом районе Имперского города, которая в свободное время могла ещё и… Да уже и неважно, давно это было; но сейчас это не она, а кто-то давно и хорошо знакомый. Интересно, она выпила скумы или просто что-то выпила? Нет, здесь явно другое. Точно: девчонка сотворила какую-то шалость, а теперь прячется от возмездия. Эх, молодость, молодость…       Сам Луциус был уже слишком умён, мудр и стар для того, чтобы от кого-то прятаться и бегать, — вот так или как-то иначе. А девчонка-то ничего, только одета как-то странно: опытный глаз мужчины равнодушно-спокойно проник под сползший набок шарф и призывно опущенный вырез платья, чтобы ощупать там две небольшие, но аккуратные сферы, энергично подпрыгивающие при каждом движении своей хозяйки. А ведь ничего, клянусь Восемью! Маловаты, впрочем, но у женщин всегда так: если бы поменять у многих местами груди и зад, было бы как раз то, что надо. Но у этой и зада тоже нет, это хорошо.       Сам Луциус считал, что женщине лучше быть изящной и тонкой, как тень от цветка коды, чем громадной супницей, за которую можно подержаться. Худовата девчонка, однако, — но если она не слишком сильно спешит и если за ней никто не идёт, её можно было бы и утешить.       И утешить, если она не будет против. Что такого?        — Луци! — вдруг выкрикнула девчонка через всю площадь.       Имперец удивился. Интересно, откуда она знает его имя, да ещё и называет его сокращённым? Неужели они когда-то так близко были знакомы? Жаль, он плохо видит, потому что теперь странная девчонка ему определённо кого-то напоминает. Одну… одну… ах, ты ж… Ха-ха… ну и вечерок жаркий, однако!        — Медвежонок! — повторила девчонка, дрифтуя навстречу ему, как корабль в песках, терпящий бедствие.       Ах, как же всё-таки она меня любит… Вон как разволновалась! Интересно, как она его здесь нашла? Он ведь в такое время уже дома, и только сегодня решил пойти в таверну второй раз!       Сюрприз был неожиданным, но в то же время приятным.       Конечно, и без него тоже можно было прожить, но раз уж он здесь, как отказаться от того, что само в руки плывёт? Вернее, за его столик, а потом и в постель… но всему своё время. Надо только сначала узнать, от кого это она там спасалась бегством, потому что проблемы ему не нужны, особенно чужие.        — А, кошечка! — равнодушно-приветливо поприветствовал он Элинну, подошедшую к его столику — А от кого это ты там убегала? — спросил он с деланной заботливостью.       Элинна обернулась, но увидела только то, что там и было, а не то, что она боялась, но ожидала увидеть. Как сказать «я убегала от призрака того, кто умер по моей вине?» Или — «я спасалась бегством от мыслей о том, кто любил меня без памяти, а потому ходил за мной по пятам, а теперь он ходит за мной по пятам уже невидимым, потому что понял не только то, что я стала причиной его смерти, но и то, что я видела начало отсчёта его последних минут»? Хорошее, пусть и сумбурное объяснение того плохого, но тоже сумбурного, часть чего мне не посчастливилось увидеть лично? «Я боюсь привидений, Медвежонок, спаси меня от них? Я могу попросить тебя об этом и ты охотно спасёшь меня, потому что знаешь, что привидений на самом деле не существует, но ты бы и пальцем не пошевелил, чтобы спасти меня от реальной опасности»?       Почему-то просто подумав об этом, она сразу успокоилась.       Спокойствие, ощущение безопасности и умиротворённость подействовали на неё, как глоток сиродильского виски, и захотелось сесть, расслабиться и рассматривать прохожих. И потягивать терпкий мацт, и болтать ни очём, и строить планы на дозакатное и послезакатное время. Рассуждать о путешествиях и говорить всякую ерунду. Одним словом — просто жить. И постепенно топить в мацте мысль о том, что не всем это удалось и удаётся.       Взгляд ироничных и прищуренных голубых глаз Медвежонка словно говорил ей, что ничего страшного и не произошло, хоть он и не знает о том, что вообще случилось, — и что она просто «хитруля и горячая штучка». И никто никого и ни в чём не обвинял, ни вольно, ни невольно, — и где-то там, пока она не видела, Марена, обладателя таинственного эльфийского имени, освободили и отправили восвояси, на прощание погрозив пальцем и сделав напутствие больше так не делать. И про неё сказали то же самое, что любил говорить Луциус, — «горячая штучка» и «хитруля». И у эльфа не было разбито сердце, потому что в её воспоминаниях, которые стремительно стирались, как от высыпанной смеси сушёных листьев аконита и толчёного бриллианта, его привычный образ начинал таять и забываться, постепенно превращаясь в пожилого статного имперского рантье, знающего цену и жизни, и отношениям, и себе, и другим.       А с Луциусом никогда не случалось ничего такого, на что он не подписывался бы сам и не дал бы своего согласия, пусть даже и просто из любопытства. Медвежонок, тогда ещё молодой, набил трубку сушёными листьями сиродильского табака, раскурил её и пошёл по своим делам, одним из которых был поиск молодых и неопытных сердец, которые ждут его, чтобы полюбить.        — Да, я вот шла погулять… — как можно естественнее сказала Элинна, усаживаясь без приглашения рядом — А за мной увязались какие-то парни и стали спрашивать, куда такая красавица, как я, идёт одна, и не скучно ли мне. Пообещали мне, что что-нибудь придумают, чтобы развеселить меня, если я так и останусь одна и если мне будет скучно. Вот я и проверяла, не идут ли они за мной.       Морщинки на лице собеседника разгладились, чтобы превратиться в морщинки от весёлой улыбки, а объятие отталкивающее, когда сжимаешь плечо собеседника, не давая ему приблизиться к себе, превратилось в объятие обещающее.       На самом деле, ничего особенного, — нужно просто слегка согнуть руку в локте. Это означает, что ты убедился в том, что для тебя здесь опасностей нет.        — И ты решила, кошечка, что там неподалёку есть мой медвежонок, который спасёт меня от этих злых и страшных серых волков, которые того и гляди нападут на меня и унесут в свою нору? А там так жарко, да? Или ты ещё не знаешь?       Похоже, Луциус откровенно насмехался над ней.       Впрочем, как и всегда; раньше, когда она обижалась, он говорил ей, что она слишком серьёзная и что она не понимает шуток.       Он говорил так раньше, потому что раньше она обижалась, — потом же остались просто странные то ли высмеивания, то ли насмешки. Когда в прошлый раз Элинна хотела возмутиться, она нащупала золото, которое оставалось у неё в кармане, и… промолчала. И молчала с тех пор всегда. Даже когда золото хранилось в надёжном месте и его было много. «Хитруля, говоришь? Значит, я буду ей. Буду и останусь. Хитрулей.»        — Ну, расскажи, чем ты занимаешься интересным, кошечка. — сказал Медвежонок, сидя к ней вполуоборот. — А, ты ведь хочешь выпить, не так ли? А ещё у Медвежонка дома свежо и прохладно днём и тепло ночью. И хорошего вина в погребе много. Ты как угадала, что у меня сегодня рыба на ужин, а кошечки всегда любят рыбу, не так ли? — на этих словах он почесал её за ухом, как настоящую кошку. Только жмуриться от удовольствия было необязательно. Хоть в чём-то кошечка могла позволить себе быть честной, совсем как настоящая четвероногая кошка — А ещё эта кошечка непрочь выпить… очень много выпить, не так ли? Под хорошую закуску, ах, ты, плутовка. Сейчас я всё принесу.       Под несколько бутылок мацта, флинна и хорошую закуску разговор стал непринуждённым, словно и не было этих недель вроде как окончательного расставания. А может, ничего этого и в самом деле не было? Не было ни мутных «друзей», которые хоть и были по сути разбойниками, но вели себя так, что казались с точки зрения закона абсолютно безупречными и непогрешимыми, не было Фарвила с его добротой и бескорыстной любовью, которую он был готов отдать ей без остатка и за которую не просил абсолютно ничего, ни двемерских артефактов, которые попросила его достать Элинна, ни агентов Пенитус Окулатус, которые неудачно встретили эльфа в тех руинах…       Ничего этого не было, ничего, — нашёптывали ей мягкое вечернее тепло и угасающий беспечный летний день, выпитое вино и компания сильного мужчины.       Тебе всё это приснилось.       Или показалось.       Ты просто увидела яркий сон, который поразил тебя своим правдоподобием, а потом ты проснулась и осталась под впечатлением, вот и всё. Сейчас ты снова встретила своего Медвежонка, и впечатление от сна закончилось.       А что, если всё-таки проверить, так это — или не так?        — Медвежонок… — лукаво, насколько позволяло ей выпитое, протянула Элинна, глядя на него поверх полной кружки. — А я вот хочу тебе глупость сказать.        — Ну, давай говори. — разрешил мужчина — Ты давно уже глупости не говорила.       После встречи, наконец пришедшей лёгкости на душе и всего выпитого весь мир заиграл другими, более яркими красками. Небо, расчерченное закатом, стало незабвенным и глубоким, цветом крови богов, а лёгкий порыв посвежевшего к вечеру ветра стал ощущаться благословением пророка.       Стареющий любовник, сидящий рядом, тоже стал меняться на глазах и превратился в её собственного ангела-хранителя, прячущего свою сверхъестественную сущность от всего живущего в Нирне. Но были и оставались доказательства его божественности, — он неоднократно спасал её, будучи стойким, опытным во всех сражениях и боях, и ничего не требовал взамен. Вот сейчас, например, он наполнил её кружку, заметив, что та уже опустела, — чем не доказательство его любви?        — Я хотела сказать, что ты никогда не смог бы никого похитить. — совершенно серьёзным голосом сказала захмелевшая девушка — Потому что ты не знаешь, что нужно будет делать потом.       На лице имперца не дрогнул ни один мускул.        — Совершенно верно. — спокойно ответил он, так, словно уже заранее был в курсе, что она это скажет и подготовил достойный ответ — Поэтому я не покажу себя глупцом в конце, потому что не покажу себя глупцом в начале.       Так просто?! Всё оказалось на удивление… так просто?        — Ну, если хочешь, можешь похитить хозяина таверны. — не понижая голос, но всё-таки говоря достаточно тихо, продолжил Луциус — Только учти, что он будет всё время говорить о своих клиентах и о виноградниках, вряд ли он придумает что-то поинтереснее и оригинальнее.       Словно почувствовав, что речь зашла о нём, хозяин, молодой парень с длинными волосами, собранными в пучок, вышел и подозрительно осмотрел странную пару, сидевшую за столиком. Что-то его постоянный посетитель пришёл сюда уже второй раз, и сидит так долго в компании какой-то странной девицы, которую раньше он здесь никогда не видел. А когда парень отвернулся, имперец состоил страшную рожу и быстро показал ему со спины маленькие рожки.       И всё стало совсем не страшно.       … Потом они пошли погулять, и взошли Массер и Секунда, и на землю в свежем прозрачном воздухе ложились причудливые узорчатые тени гигантских туй.        — О, моя кошечка, какое несчастье! — ласково-иронично ворковал имперец по поводу какого-то совершенно невинного замечания, сделанного Элинной, давая понять, что все её переживания и выеденного яйца не стоят уже по определению. — Какая же драматичная у тебя жизнь. Как же тебе жить тяжело. Ничего, сейчас мы пойдём ко мне домой, поужинаем, ты помоешься (почему-то Луциус всегда считал, что Элинне надо помыться, хотя она всегда отличалась чистоплотностью) и выпьешь ещё, если хочешь.       Хотела было мелькнуть мысль, что ей-то жить как раз не так уж драматично и тяжело… И что по крайней мере она-то никого не любила так сильно, как не следовало, и вдобавок того, кого не стоит… И что она-то, по крайней мере, жива и ей до сих пор это неплохо удаётся… Но эта мысль тут же мелькнула и исчезла, растворившись в равнодушных, умелых и любопытных руках любителя гладить кошек. ***       … Несмотря на раннее, а может, и не очень, утро в Ривервуде уже кипела жизнь и начинались какие-то события, цепь которых мне пока никак не удавалось восстановить. Впоследствие я так и не смогла понять, что именно двигало мной: сказался характер Амалии, в чьём теле я оказалась и чья душа теперь обреталась неизвестно где, — или это просто всего-навсего последствия того удара по голове, которым её наградил имперский рубака в последние мгновения её жизни?       Остаётся верить, что если после такого удара её тело не пришло полностью в негодность — в драугра я, как ни крути, не превращалась, даже вопреки моей логике из прежней жизни, и неплохо обживалась в новом и непривычном для меня теле, — то хотя бы из нас двоих не выбили все мозги. Потому что не хотелось бы на остаток моей скайримской жизни прослыть, да и просто остаться дурочкой, у которой не то, чтобы на двоих, но даже для одной как-то подозрительно маловато мозгов.       На моё попаданчество или попаданство скидку мне, разумеется, не будет здесь делать никто. Я вообще не до конца уверена, стоит ли кому-то постороннему про вот это говорить. Как-то не было в мировой литературе примеров того, как попаданец признаётся публично в том, что он — это не он, короче, вы поняли — и после этого не происходит ничего. А если так и мы вроде как со всем разобрались… Ну, вот как мне так даётся — сначала высунуться и заговорить, сморозить что-то не подумав, а уж потом думать о том, что я наделала — и как теперь выбираться из этой полной за… засады?       Один из туземцев держал в руках две странные вещи, на которые, как мне казалось, теперь смотрел весь мир, включая и нелюбопытных в нормальное время Седобородых на Высоком Хротгаре.       Про себя я отметила, что события, наверное, развивались и не прямо под дверями дома Эмбри, и не факт, что вся эта делегация с магическими или псевдомагическими артефактами направлялась именно к его дому, — скорее всего, виноваты во всём звукоизоляция, направление ветра, а также лужёные глотки соотечественников моего «папаши», которые, скорее всего, просто обсуждали странные находки и одновременно возвращались домой, а не преследовали цель до кого-то докричаться.       Отдельным вопросом, заданным мне себе же самой, было — почему я не посмотрела, где находится дом Эмбри по отношению к основной деревне, как там вообще проходит дорога? Тот факт, что мы вчера пришли к нему почти что ночью, был для меня очень слабым оправданием, но отнюдь не извинением: мы не с мешком на голове сюда пришли, и он меня не в бессознательном состоянии принёс на руках, чтобы я вообще ничего не видела. Что не посмотрела и не удосужилась запомнить — это другой вопрос. Теперь оно, конечно, уже не поможет — но хотя бы не мешало если не исправить, то хотя бы объяснить самой себе, почему и где я так крупно облажалась.       И почему, интересно, я решила, что они пришли за мной — или ко мне? Стоило или стоять на месте, притворившись кустом, выросшим в доме Эмбри прямо через дощатый пол, или просто помнить про то, что место женщины у плиты, по крайней мере, в условиях Средневековья, пусть даже и магического… Но если изначально гости из будущего шли мимо по единственной дороге или просто к Эмбри — кто его знает, может, он здесь за главного или за старожила — то теперь был риск того, что просто так я отсюда не уйду. Плохо дело, однако. Дело осложнялось ещё и тем, что я была теперь не одна.       А сделала я примерно следующее…        — Ой, да это ведь моё! Спасибо, что нашли. — воскликнула я, увидев на ладони одного из местных жителей мой оплавленный медальон, обжёгший мне грудь и потому выброшенный в снег, когда мы с Фарвилом уходили из Хелгена, и ту самую заколку, которую я случайно нашла запутавшейся в моих волосах и выкинутой где-то подороге к Ривервуду. Нет, говорила же мне мама не мусорить на улице!       Надеюсь, на меня не странный запах духов так повлиял, потому что хоть сознание и подсознание слаженным дуэтом кричали об опасности, потому что здесь он был так нагло явственным, словно мне в ноздри закапали целый пузырёк, как средство от насморка. Интересно, кто же это мог быть? Это был тот же самый запах, который я почувстовала, валяясь в хижине старухи Анис, в тот самый день, когда какой-то молодой мужчина приехал к ней, чтобы спросить Хельги, которую она каким-то образом обещала ему, а потом он же, скорее всего, и убил старуху, а теперь он стоял здесь, среди стражников и мирных жителей, как ни в чём не бывало в доме, который построил Джек…       Надо отдать должное «папаше», — он снова появился словно из воздуха, хотя его солидная фигура спортсмена-тяжелоатлета ну никак не способствовала ни подкрадыванию, ни проскальзыванию, ни играм в прятки, и теперь он стоял в дверном проходе, с его габаритами как-то просочившись между мной и… остальными.       Остальные стояли и глазели на происходящее, явно не понимая, что здесь происходит, но чувствовалось, что скоро здесь что-то произойдёт. И не факт, что хорошее. И не факт, что мне это очень понравится. Он опять отряхивал руки от чего-то, хотя я могла поклясться, что они у него были совершенно сухими, как и в тот момент, когда я оказалась на заднем дворе. Но тогда хотя бы могло быть объяснение, что он возвращался из подсобок, а потом помыл руки. Хотя, кто его знает, может, у него просто привычка такая? Нервный тик, или что-то в этом роде? Но сейчас мне было не до привычек Эмбри, потому что я почувствовала, что во что-то очень сильно вляпалась.        — Эти предметы с очень сильным зачарованием, — выдал себя обладатель странных духов, высокий молодой мужчина с красивым, но каким-то порочным выражением лица, — я даже отсюда чувствую, какой у них магический фон. Сначала на Хелген напал дракон, потом пришли некроманты, чтобы поднять убитых и погибших… И эти предметы были найдены именно там, где некроманты и проходили. Среди убитых культистов и их разбросанных повсюду вещей.       По собравшейся толпе пронёсся вздох ужаса и потрясения.       Мне казалось, что здесь такого рода вещи, вроде как убийства, некроманты, драконы там всякие, казни, уже давно стали если не чем-то в порядке вещей, то хотя бы привычными, как неискоренимое и вечное зло. По крайней мере, в игре я никогда этими вопросами не заморачивалась. А… разве в реальном Скайриме дела обстоят не так? Просто мне раньше не попадались такие живые и впечатлительные NPC, которые больше всего были похожи на простых живых людей.       Хлюст, одетый по-дорожному просто и скромно, но всё-таки качественно и богато, не обвинял меня прямо, не показывал на меня пальцем, но было ясно видно, что во всём этом он подозревал именно меня. Это было видно по направлению его взгляда, твёрдому и сверкающему, как алмазный меч. Казалось, что вся собравшаяся толпа видит на кого он сейчас смотрит, и делает соответствующие выводы. И что-то мне подсказывало, что выводы будут явно не в мою пользу. Некромантия, драконы, убийства… кажется, этот знатный господинчик мог обвинить меня абсолютно во всём, — и ему бы сразу же поверили. Разве что для того, чтобы убедить всех в том, что я при желании могу превращаться в дракона, ему, наверное, потребовалось больше времени.       Похоже, я шла ко дну.       Даже если бы мне к ногам привязали тяжёлую гирю и сбросили в море Призраков, хуже бы уже не стало.       Но, как говорится, если тебе кажется, что ты уже достиг дна, снизу постучали.        — Это не её вещи! — выкрикнул Марен, каким-то непонятным образом просочившись между мной и Эмбри и тоже появившись на пороге. — Она никогда такого не носила, мне лучше знать. — добавил он так, словно мы с ним прожили бок о бок много лет и он видел меня каждый день в разных нарядах и с разными украшениями.       А также и полностью раздетой. Боже, ну когда я наконец начну относиться к своей новой истории спокойно, равно как и к тому, что теперь каждый желающий будет дополнять её всё новыми и новыми подробностями? Блин, никогда в жизни не читала истории про таких пассивных и жалких попаданцев! С таким успехом я могла стать попаданкой в тело спящего дисциплинированного драугра, который никогда не встаёт из своей гробницы, или в какой-нибудь предмет, тихо и мирно собирающий пыль где-нибудь в углу.       Не успела я сказать ещё что-нибудь умное и обличающее, рассказать всё то, что мне теперь стало известно, а заодно и вляпаться так, что на этот раз история закончится, уже окончательно и бесповоротно и для всех, как одновременно произошло несколько событий, на которые я опять не смогла никак повлиять — и которые происходили абсолютно без моего вмешательства.        — Это… это моё. — тихо, но твёрдо закончил Фарвил, опуская голову. Он говорил спокойно, и только смертельная бледность, разлившаяся на его лице, говорила о его состоянии. — Моя… невеста не знала, что это. Она просила меня показать ей или подарить, но я ей не позволил.       В этот же самый момент Эмбри зажал мне рот рукой, очевидно, чтобы всё не стало ещё хуже, и оттащил куда-то за ширму, стоящую сбоку от входной двери и очевидно, отделяющей кухню от залы, дремора разберёт интерьер этих скайримских домов, которые оказались гораздо больше, нежели они были в игре. Не знаю, почему, но именно тот факт, что какой-то мужик хватает меня и без спроса куда-то тащит, — хотя как это можно тащить кого-то «со спросом»? — показался мне особенно возмутительным.       Нет, я никогда не была мастером боевых искусств и не знаю, владела ли ими раньше Амалия… но то ли память тела подвела, то ли просто Эмбри был таким здоровяком, что все мои старания были для него даже меньше, чем слону дробина, но вконец обнаглевший «папенька» лёгким движением фокусника связал меня по рукам и ногам, заткнул рот прежде, чем я успела завопить, — уже не что-то на мой взгляд уместное и умное, а хотя бы просто без слов, и неожиданно бережно и осторожно усадил меня в огромное кресло, покрытое, кажется, шкурой снежного саблезуба.       В тот момент до меня почему-то дошли две странные вещи.       Первая — наверное, этого саблезуба Эмбри добыл сам. Не только без чьей бы то ни было помощи, но и догнал и голыми руками задушил, а потом спустил с него шкуру не прибегая к помощи ножа.       А вторая — если хочешь кого-то похитить или взять в плен, то вряд ли будешь возиться с ним и так бережно устраивать, тем более, на тёплом и мягком. Логичнее было бы просто швырнуть жертву куда-нибудь, или просто уронить на пол, причём даже не особенно задумываясь над тем, как и зачем ты это делаешь. Всё равно тебе ничего за это не будет и никто тебе и слова не скажет. Просто… рефлекторно, если у такого рода людей для подобных действий есть рефлексы. Но удобнее и лучше от этого не становилось.       Я поёрзала, пытаясь освободиться, и потерпела поражение. Стало совершенно ясно, что сама я не разяжусь, проклятый «папаша» постарался. А что, если он бандит или маньяк? Или какая-то другая шушера, водившаяся на просторах Скайрима ещё в игре? Но не успела я задуматься над вопросом ещё и больше и податься панике, как Эмбри ушёл к входной двери как ни в чём не бывало, словно сейчас он просто отлучился для чего-то обыденного и маловажного, вроде как выбросить яблочный огрызок или вынести мусор. А что, если для него подобного рода действия уже давно стали чем-то совершенно обычным?!        — Так значит, ты утверждаешь, что ты некромант, разбойник и пришёл в Хелген специально ради свежих трупов? — услышала я чей-то неизвестный угрожающий голос, который не казался мне похожим на чей бы то ни было.        — Я отказываюсь отвечать вам. — послышался бесцветный голос Марена.       Интересно, что этот болван ещё задумал? Хотя… если посудить, то и я сама вела себя немногим умнее. Не знаю. Думаю, была бы я умнее, наверное, мы бы с ним не пришли в Ривервуд, или не ввязались бы во всю эту историю, которая, как я теперь поняла, ничем хорошим не закончится. Единственное, что хоть немного утешало, так это тот факт, что Фарвил был Довакином. А Довакин вроде как бессмертен. Ага, в игре. Я застонала. А если и здесь тоже есть бессмертие, то как узнать, как оно вообще работает — и при каких обстоятельствах? Сможет ли Фарвил использовать «быструю загрузку» после того, как меня убьёт Эмбри — и догадается ли, что произошло?       От входной двери послышалась возня, за которой раздался звук удара по чему-то мягкому. Раздался приглушённый вскрик.       Там что-то происходило, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что ничего хорошего. А я сижу здесь и не могу ни развязаться, ни позвать на помощь, — вообще ничего. Раньше я никогда не оказывалась в таком положении, и мне это абсолютно не нравилось. Кроме того, теперь со мной кто угодно мог сделать всё, что ему заблагорассудится, а я и слова сказать не смогу.        — Так, никакого рукоприкладства! — командным голосом приказал Эмбри. — На такие случаи есть закон. И я не позволю вам вершить его самим. Это уже беззаконие и вы сами становитесь преступниками.       «Ага, связал меня, заткнул, оставил — и ушёл, законопослушный ты наш! Интересно, где здесь, в Скайриме, вообще может быть безопасно? Нигде, что ли? Интересно, как же здесь остальные-то живут и с ними ничего не происходит?»        — Но ведь некромантия… — донёсся до меня чей-то отдалённый бубнёж — Преступления… запрещено…        — А ты сам это видел, чтобы подтвердить? — холодно и хорошо поставленным голосом спросил Эмбри, невидимый из-за ширмы — Или ты сам там был и участвовал, раз так уверено говоришь?       Даже по звуку было ясно, что толпа отхлынула и все замолчали. Интересно, кем же здесь был Эмбри, раз его все так беспрекословно слушаются? Уж не ярл ли? Он вроде как должен быть в Вайтране… но теперь я уже ни в чём не уверена.       Дальше из толпы выступил кто-то из стражников и переговорил о чём-то с Эмбри. Теперь он говорил совершенно обычным голосом, не таясь, но и не пытаясь докричаться, а потому я не могла разобрать ни слова, как ни прислушивалась.        — Что ты можешь сказать в своё оправдание? — спросил незнакомый голос, очевидно, у моего спутника.       Очевидно, тот промолчал, хотя должен был что-то ответить; но учитывая, в какой ситуации мы оказались, мне кажется, это был не самый плохой вариант. О плохом мне даже думать не хотелось, не говоря уж о худшем.        — … в тюрьму. — закончил чей-то бесстрастный голос.       «А вот теперь — точно конец!» — прозвучал в голове внутренний голос, цитируя слова из старого анекдота. И почему только раньше он мне казался смешным?!       Дверь с грохотом закрылась и натупила тишина. Звенящая космическая тишина, в которой сразу же послышались тяжёлые шаги возвращающегося Эмбри. Вскоре появился и он сам. Почему-то ни выражение его лица, ни взгляд не выражали ничего такого, что обычно можно увидеть у маньяка или злодея в фильмах, и мне это почему-то показалось хорошим знаком. А что, если он сумасшедший?       Воцарилось молчание.       Эмбри молчал, разминая кулаки и встряхивая руки уже хорошо знакомым мне жестом, — а я молчала, потому что не могла говорить. Одна моя часть хотела узнать, что это всё вообще значит другая категорически не хотела, но обе понимали, что ни от одной, ни от другой больше ничего не зависит. И мы все вместе хотели оказаться на свободе и как можно дальше от этого проклятого места, так жестоко недооценённого разработчиками в игре. И рядом со своим Довакином, разумеется.        — Нет, ну ты хоть предствляешь, какую работёнку ты мне задала? — возмущённо спросил Эмбри, убедившись, что на улице всё тихо и нас никто не подслушивает. — Ну, просто убил бы тебя, во имя Девяти, хоть и должен помогать тебе во всём! Нет, ты мёртвого не поднимешь, ты мёртвого доведёшь! И твой приятель, кстати, тоже.       От удивления я чуть не разинула рот — и обязательно села бы, если бы не сидела уже на шкуре саблезуба. Очень удобной и мягкой, кстати. Вроде бы сумасшедшие, преступники и прочая нечисть так не разговаривает. И теперь — поподробнее, пожалуйста.        — Ты хоть знаешь, что я не могу злоупотреблять своим званием Предвестника? — спросил Эмбри. Я только пожала плечами, чувствуя, что тело уже начало неметь. Значит, Эмбри теперь Предве… что?! Предвестник Соратников из Йорваскра? — Мда, нашли вы мне работу. Сейчас я развяжу тебя, только пообещай мне, что не будешь орать. — Я хотела помотать головой, но вместо этого просто завалилась кулём, не чувствуя уже почти ничего, кроме разливающегося по всему телу онемения. Не знаю, как я при этом выглядела, — думаю, что соответственно ситуации, но тут же он добавил фразу, которая заставила меня напрячься, как минимум внутренне:        — Дочка… Сейчас отец освободит тебя. Заставляешь же ты меня беспокоиться! Я не хотел пугать тебя, дорогая…