Священный отряд

Это кажется странным: днем пиздить на плацу и устраивать мелкие подставы при каждом удобном случае, ночью — пробираться, крадучись, знакомым маршрутом до комнаты, каждый раз мешкая перед дверью прежде, чем повернуть ручку. Как будто нужно настроиться, ободрать с себя дневную маску, вдохнуть-выдохнуть, успокоиться. Аккерман почти ничего не говорит, когда приходит. Не здоровается, не прощается, когда просыпается и уходит еще до рассвета. Просто молча ложится рядом, утыкается носом между лопаток до тех пор, пока Фингер не обернется и не притянет его к себе. Тогда можно расслабиться и закрыть глаза, полагаясь на собственную чуйку в ощущении времени, которая неотвратимо разбудит вовремя. И не только вовремя — еще останется минут двадцать на посмотреть. Аккерман резко подрывается с земли, морщась от боли в ребрах, и несется в обратную сторону. Налетает со всей дури, почти что сбивая с ног, но Зик сам валится на траву. Леви усаживается сверху, жестко прижав коленями руки к бокам, чтоб не лез, нависает вперед, почти касаясь его носа кончиком своего. Улыбается. — С твоими навыками рукопашки и обращения с холодным я бы тебе и картошку чистить не доверил. — Аккерман быстро стреляет взглядом по сторонам, проверяя, нет ли кого на периферии. Чисто. Только зеленоватая грива травы колышется. Целует мокро и честно, без предисловий, навалившись собственным весом. Забрать бы себе и никому ниже показывать. Пусть ему одному только картошку чистит и сов показывает. Порой кажется, что Зик совершенно не приспособлен для этого мира. Для разведки, с ее тонной уставов и правил. Вот и остается разве что только держать в шкафу или выпустить на волю. Аккерман бы сделал усилие, чтобы выбрать второе. Так ведь не уходит, сука. — Будет тебе упм. Штаны сразу снимешь, чтоб потом не стирать, или сумел мне один раз втащить и уже поверил в себя? План был, все же, несколько съехать назад и погонять его на тренировочном стенде с ремнями, пока окончательно ссать ощущений не прекратит, но если хочется ебалом землю пару раз пропахать, наебнувшись с высоты побольше — кто он такой, чтоб мешать. Это же не кадет. — Без лошадей пойдем. Из лагеря пешком до леса, а там верхами до стены. Если доберешься, конечно. И до леса, разумеется, марш-броском. — Аккерман хищно ухмыляется, — Я заебался смотреть на то, как ты на пробежках мухлюешь, корча из себя колченогую клячу. Когда надо, блять, ты рекорды физподготовки ставить готов по коридорному бегу с препятствиями в виде ведер. Хочется, конечно, еще посмотреть. И еще поцеловать, возможно, тоже. Вкус из-за разбитого носа металлически-сладкий, это почему-то очень приятно. — Не хочешь сделать перерыв? А вечером на стену. — Хочу, — лезть руками под форму, кусаться зубами сквозь ткань рубашки. Это какая-то необходимая и самая доступная форма выражения эмоция — вот так его бессмысленно грызть. Пока в Зике не просыпается эта глубинная пустота, с которой нужно быть чутким и осторожным, можно видеть в нем что-то вполне вещественное и приятное. Чтоб трогать, кусать, зажимать где попало. Аккерману даже сравнить это ощущение не с чем. Как что-то свое. Оружие или, может быть, упм, хотя все это не то, потому что ничего действительно своего у него никогда толком не было. Слишком хрупкое, Леви всегда слишком быстро переживал свои вещи. Как и людей. Этот же идиот живет так, будто он бессмертный. — У меня есть ключи от хоз.корпуса. Ебаться в подсобке среди мешков с картошкой, да ты романтик, Леви Аккерман. Впрочем, там на втором этаже старый кабинет Эрвина, его слишком донимали кухонные запахи и он подобрал себе комнатку в южном крыле. Но вот стол здоровенный остался для принятия важных граждан, там же архив, наверняка вобравший в себя тонную запахов каш и тушеной капусты, там же склад особо ценного и долго хранимого провианта, там же кое-что из мелких запчастей для упм, просто чтобы никто случайно эту мелочь не проебал. Мысль о том, что можно устроить в этом огромном кабинете как-то непривычно будоражит. Подобные идеи в нем никогда не жили, не было никакого предвкушения момента, все всегда ситуативно и голова в полной мере не отключается никогда. Больше напоминает охоту, чем что-то еще, когда ты знаешь, что будет происходить, а жертва — пока что нет. А здесь они оба знают, и это практически странно. Всё-таки интересно, чем все это кончится, если нет никакого будущего. Оно всегда протягивается до следующей экспедиции, а теперь и экспедиции нет, и осталось только неважное прошлое и настоящее, которое расползлось во все стороны вширь, потому что вперед не сдвинуться. Можно придумать себе какое-то будущее в пределах пары часов, но не более. Непонятная, бессрочно затянувшаяся передышка. *** Наплевать, что он там сейчас говорит. Аккерман впечатывает Зика в стеллаж у стены, сверху на голову сыплются бумаги. Леви беззвучно ржет, остро улыбаясь, в темноте только поблескивают белки и зубы в тусклом свете, пробивающемся сквозь окно. Сегодня он поведет. Целовать жадно, забираясь в рот языком и шаря по телу ладонями. Красивый сука, какой красивый. Зик пытается его привычно подхватить под бедра, Аккерман не дает, вместо этого нашаривает носком ботинка стоящий на полу ящик и подпихивает его себе под ноги. Шаг — теперь уже Аккерман выше его на полголовы. Обвить за шею руками, целовать теперь уже медленно, ощущая как Зик забирается руками ему под рубашку, мягко впиваясь пальцами в ребра, притягивая к себе. Аккермана это все почему-то очень веселит. Такая сложная, многослойная игра, такой простой способ выражения мыслей в действия. Я хочу тебя разорвать. Я не хочу причинять вреда. Я хочу ради этого держать себя под контролем. И не хочу, потому что ты не хочешь этого тоже. Аккерман прижимает его голову к себе руками, Зик методично грызет ему шею, слегка прикусывая. Тоже пока не рискует выходить на полные обороты. Странное равновесие, кто-то должен его нарушить, чтобы все сдвинулось с мертвой точки и можно было на следующий уровень перейти. А не хочется. Тут ведь тоже очень хорошо. — Скажи, — Аккерман улыбается, глядя перед собой в плотную пустоту, — Если бы я был титаном, я бы тебе все еще нравился? Знаешь, есть такие: мелкие, противные, ходят за тобой всюду, но не нападают, а просто смотрят. Он подцепляет его пальцем за подбородок, заставляя задрать голову наверх и посмотреть себе в глаза. — Только если бы ты был своего роста. Первый известный микротитан. Это же отлично. Никто бы не знал, что ты из этих, а ты бы непременно был таким. Мне нравится эта мысль, можно я буду считать тебя микротитаном? Хотя… — Зик выдыхает в губы. — У тебя все еще есть гениталии. Но меня радует. Без них было бы очень скучно. Это, конечно, катастрофа. Зик, мятый, растрепанный, с чуть приоткрытым ртом и зацелованными губами. Аккерман может и не видел ничего более красивого в принципе никогда. — Ты бы мне нравился даже титаном. Поймал бы этим вот вашим штырем в задницу. Посадил бы на цепь, приходил бы по вечерам сидеть на самой границе. Чтоб ты меня достать и сожрать не мог, — гладить пальцами по затылку, медитативно путаться в волосах, — Приучил бы жрать с рук, а не руки. Пугал бы тобой нерадивых кадетов. И со временем бы обязательно разобрался, что происходит в твоей башке. Прижаться лбом ко лбу, поймав чужое лицо в ладони. Выдыхать жадно и горячо. — Ты бы не мог говорить и меня этим путать. Так что получилось бы даже быстрее, чем это возможно сейчас. Аккерман тихо смеется, касается чужих губ своими. Просто методично изучает языком зубы, язык, десна. Хочется знать все. Зик запускает руки сзади ему под ремень, притягивает ближе к себе. Такая наивная полюбовщина, чтоб даже он хочется прекращать. И мысль от этого в голове отчетливо резкая: тебя никто никогда не любил. А скорее всего даже и не хотел по-настоящему. Теперь, пожалуй, понятно, о чем Зик тогда говорил на кухне. Действительно ведь ничего подобного не было. Никакого желания вот так медленно и сосредоточенно целовать, никакого желания быть вжатым в стену, стеллаж или крышку стола. Никаких сомнений на тему того, когда нужно сломать равновесие. Потому что и равновесия тоже не было никогда. — Никому не позволил бы сделать тебе больно. Даже Ханджи. Не позволил бы тебе никому навредить. Ты же умный, — Леви мягко прочесывает пальцами чужую шевелюру, — Ты бы и титаном был тоже умным. Так что я бы однажды сумел тебя приручить. Нет, это уже все как-то слишком, и так дохуя сказал. Если так дальше пойдет, явно наговорит хуйни, за которую при свете дня будет обязательно будет стыдно. — А прикинь, придумать способ поебаться с такой хуйней. По край мере одна одна дыра у них имеется точно. — Я был бы единственным в своем роде говорящим титаном. Это даже не обсуждается. — Зик ведется на касания, подставляется. Нравится, когда его вот так тупо гладят по голове. — Насколько я знаю, умные титаны сломали стену. Если бы я был одним из них, что, тоже бы не дал Ханджи меня покромсать? — Зик смотрит очень внимательно. — Вообще, я думаю, что трехметровый титан отсосать может. Как раз маленький, как ты и хотел для себя. Может быть это даже приятно. Но я не проверял. Мало ли, откусит. — Я бы не дал покромсать тебя Ханджи, — совсем тихо, прижимаясь лбом ко лбу, — Если бы было надо, я бы сделал это сам. — Пообещай. Что сделаешь это сам, если понадобится. Леви фыркает. — Обещаю. Аккерман подается вперед, целует жадно и яростно, будто пытаясь сожрать. Эта идея почему-то странно возбуждает: забрать себе над ним полный контроль. Не отдать ни Ханджи, ни кому-то еще, если кому и позволено что-то делать, делать хорошо или делать больно, то только самому Аккерману. Интересно, когда ты успел стать таким эгоистом? Его подхватывают на руки, Леви даже не сопротивляется, просто грызется, впивается зубами в шею, нетерпеливо раздирает пальцами пуговицы на рубашке. Добраться до тела, до кожи, до плоти, до оголенных нервов. И, желательно, побыстрее. Его валят спиной на стол, пахнет пылью и старым деревом, с тем же успехом можно было трахаться на полу. Аккерман остро улыбается и с силой тянет Зика на себя. Нихуя подобного, залазь. Стол-то огромный, человек на двенадцать и чтобы полметра пустоты между каждым посадочным местом. — Че ты думал, мы только мной херню эту протирать что ли будем? Тянуть к себе, не давая даже нормально забраться, чувствовать в темноте нависающее сверху тепло. Мир сжался в точку и перестал существовать за пределами зыбко очерченной светом кромки стола, нихуя больше нет, только этот маленький пыльный остров. — Хочу тебя, — тихо, на выдохе. Он этого никому еще в жизни не говорил. Никогда. Просто повода не было. А теперь как будто естественно, говорить, обнимать, впившись в пальцами в спину, чужой вес на себе ощущать. Зик целует его, параллельно выпутывая из ремней. Аккерман совсем расслабляется. Почему-то совсем не страшно. Ни забирать контроль, ни отдавать. Хочется чтобы это просто не заканчивалось, чтобы все было невыразимо долго, так долго, как это вообще возможно. — Ничего не говори. — Зик пялится ему в глаза. Опускается и прижимается губами к шее, ведет ниже медленно, стараясь ничего не упустить, зацеловывает плечи, ключицы, тело. Не спешить. Есть еще время. Дышать его кожей, жаром тела, вылизывать ребра, тереться носом, как собака. — А если бы я был говорящим титаном, ты бы сбежал со мной за стены? Просто все бросить и свалить. Чтоб никто никогда не узнал и не нашел. — тихо, едва слышно. Идиот. Просит молчать и тут же задаёт вопрос. Леви медленно гладит его по голове, наблюдает за действиями из-под прикрытых век. Глубоко неясно, почему он все это делает. Откуда столько нежности, столько трогательной заботы, у Аккермана же нет ничего, что он мог бы отдать взамен. Нет ни личных вещей, ни дома, нет даже будущего. У Леви есть только он сам, и этого просто не может быть достаточно, чтобы подобное Зику, прекрасное и породистое существо испытывало к нему настолько искренний интерес. Так почему? — Еще немного и я сам начну верить в эту ебанутую догадку, — Аккерман выгибается, когда Зик спускается ниже и забирает его полностью в рот. Какой же кретин. Это ведь вовсе не обязательно. Можно же просто потрахаться, зачем тащить себе всякое в пасть. В этом же нет ничего приятного, просто механика и постоянное подавление рвотных позывов. Аккерман никогда не стал бы таким заниматься, если бы этого не требовали обстоятельства его типичных полунасильственного вида свиданий в подсобках казарм. Никакого продолжения бы не случалось, если бы он не брал на себя ответственность за приведения оборудования в боевую готовность. Но у Зика ведь такой необходимости нет. Так зачем? — Если бы я знал, что за стенами что-то есть, я бы взял тебя на поводок и ушел бы исследовать сам, — выдох рваный, Аккерман невольно прижимает голову Зика сильнее к себе, заставляя забрать еще глубже, — Ты видно не понимаешь. Я не хочу сбегать. Я ушел бы через главные ворота, и пусть бы кто попробовал остановить. Я выживу за стенами, даже когда в упме кончится газ. Если у меня будет ручной титан, который своими погаными шутками отгонит от меня остальных, я смогу добраться куда угодно. Просто чтобы посмотреть, чтобы увидеть, узнать, что оно существует. И если я бы тебя поймал, то точно не оставил бы здесь. Подтянуться наверх на локтях, отрывая Зика от его занятия, поцеловать жадно и глубоко. Вкус чуть солоноватый, вот так наверное ощущается отсос самому себе. Но плевать. Хочется больше. Впиваться пальцами в спину, тянуть на себя, чтобы навалился, чтобы прижал всей массой к столу, не успев упереться руками. Удивительно, что нет никакого желания перехватывать инициативу, заваливать под себя, садиться сверху, обставляя все по привычке. Хочется только сильнее ощущаешь, что он сейчас Зику зачем-то нужен, что тот зачем-то хочет находится рядом. Трогать, гладить, целовать, забираться в штаны, даже буквально падать в них с головой. Слишком дорого стоит такая чужая искренность, чтобы пытаться перекраивать ее на свой манер. — Сука, ты че, что ли правда титан? Как Эрен, — Аккерман с мягкой ухмылкой смотрит ему прямо в глаза, прижавшись лбом ко лбу, — Вот это бы я охуел. Ладно б если я ебал титана, это еще куда ни шло, но если б титан ебал меня, так я бы, наверное, сдох. Он откровенно ржет, втягивая Зика в новый поцелуй. Абсурдная мысль. Они все уже просто помешались на этих людоедских тварях, что даже на время ебли не могут о них забыть. Вдруг есть не только люди-титаны, вдруг есть еще мыши-титаны, кроты-титаны, и даже титаны-комары и навозные мухи. Везде это говно тогда мерещиться начнет. — Ну конечно правда. Превращаюсь в гигантскую волосатую зверюгу, разговариваю. — Зик коротко отвечает на поцелуй. — А ещё мы с Эреном братья, разлученные в детстве. Мы же так похожи. Буквально одно лицо. Разве это может быть вымыслом? У нас вся семья титаны. И Пик, и мои родители. Пик, например, превращается в жабу. — Зик покусывает его шею. Он бы так еще с час кусался, но Аккерман, очевидно, ждет продолжения и отталкивает от себя. Хорошо. Одной рукой растягивает, второй — придерживает ступню, целует медленно, каждый палец, синеватые вены. Леви почему-то это в ступор вводит. И отсосы, и привычка вставать на колени просто так. — Ты погоди, я только начал. Ну и короче я, самый волосатый и незатыкаемый титан на свете, превращу вас всех в чудовищ, если будете сильно выебываться. Так что не зли меня. — Зик кусает его за большой палец, Аккерман ржет. — Ну вот почему ты всегда так несерьезно относишься к моим словам, я ведь не умею лгать. Фокусники никогда не лгут. Леви вдруг коротко всхлипывает и закидывает вторую ногу ему на плечо. Придется заткнуться. Зик сегодня с ним максимально нежен, тянется к губам, согнув Аккермана пополам. Удобный гном, гибкий, сука, как резиновый. — Никому не рассказывай мой секрет. — целует, толкаясь внутрь и едва слышно застонав ему в губы. — Иначе меня тут же казнят и некому будет тебя веселить. Как будто есть в этом какой-то важный смысл — веселить одного грустного капитана очень скучной разведки. И жить учить. Оленей там гладить, сов чесать. Он ведь, глупый, до этого не умел, а тут справляется как хорошо. Леви стонет негромко, но очень чувственно, жмурится, конечностями за него цепляется. Приручил ведь, как Совесть почти, а теперь отпускать не хочет. А Леви летать надо, тварей больших убивать, пиздеть на него потом недовольно, ну нихуя ничем от мыши не отличается, только габаритами. А ещё мышь трахать нельзя. Сейчас слышно, что Аккерману хорошо. Задышал сбивчиво, щеки раскраснелись, сжимается, требует ещё. — У тебя изо рта не полезет, если глубже? Аккерман в ответ бьет его кулаком по спине, выбивая воздух из легких. Гандон. Леви впивается пальцами в ребра, запрокидывает голову. Глубже, до предела, до скулежа. Быстро-быстро-быстро, под нужным углом, хотя в такой позе это охуенно неудобно. — Тише, тшшш, рано. — Зик останавливается, тяжело дыша, — Расскажи мне тоже что-то. Если я — титан, то ты тоже должен кем-то особенным быть. Иначе зачем это все. — Нет во мне нихуя особенного, — Аккерман рвано дышит, сквозь стиснутые от напряжения зубы. Зик двигается настолько подчеркнуто медленно, что хочется раскроить ему спину ногтями. Хорошо. Невыносимо хорошо, так медленно, что можно прочувствовать каждый такт, каждое движение в деталях. Если вот это секс, так он может и не трахался никогда. — Просто вор, убийца и умею махать клинками. Существо бесхребетное, даже жалкое, неспособное ослушаться приказа, неспособное никого спасти, — стон получается каким-то излишне громким, но он и не пытался его сдержать. Мысль где-то далеко, его откровенно несет, но тормозить не хочется совершенно. Пусть видит, пусть слышит, Аккерман его не боится, — Вытащенное с помойки светозарным, блять, командором, до конца жизни теперь обязанное целовать ему жопу, даже когда мне это не по душе. Не то, чтобы мне когда-то хотелось целовать чью-нибудь жопу, разве что только твою, — он хрипло смеется, прикрывая лицо рукой. Слишком много. Слишком остро ощущается каждый такт, он так долго не вывезет. — Сын проститутки, потомок древних аристократов присягнувших в верности королю, а потом его же предавших. Проебавший почти всех друзей, проебавший даже сраную чашку. С нездоровой тягой к насилию, если я чем и особенный, так способностью множить смерть. Сука. Он впивается в чужие губы, сразу прокусывая до крови. Вывалил вот так все скопом, и теперь вот хочется сбежать, лишь бы только самому не смотреть больше на эту кучу дкрьма, которое он зачем-то решил показать. Стыдно за это всё. Так и не смог получается стать хорошим солдатом, которому подобные материи до пизды. А Зик-то вообще не о том его спрашивал. О чем-то придумано-несерьезном, может о том, что будь он титаном, то наверняка имел бы рожу злобного хомяка. Но хули теперь уже. — Достаточно отвратительно, чтоб тебе продолжало нравиться? — поймать его лицо в ладони, всматриваясь в глаза. — Нужно ещё мерзее, ты плохо стараешься. — ощущение, что Аккерман не сказал ничего нового, ничего такого, о чем Зик бы не догадался сам. Может вообще всегда эту гниль в нем видел, с самого начала. — Как насчет откупиться за грехи предков и присягнуть на верность волосатейшему из всех титанов? А, еще, теперь по всей видимости придется учиться ебаться заново. C нуля, с касаний и поцелуев. Потому что ебля всегда существовала только как быстрый способ расслабить заклинившую башку. Сейчас это не нужно, а по-другому он не умеет. — Стой, — голос спокойно-мягкий, — Остановись. Он целуется медленно, слизывает капельки крови из прокушенной губы, неловко зацеловывает лицо вдоль линии скул и дальше от уха до подбородка. Как нормальные люди делают это вообще? Хуй его знает. Вот и пробует как может. Гладит по спине и затылку, водя пальцами вдоль позвоночника, Зик аккуратно трется носом, когда выдается пауза. Раньше всегда было важно начать и закончить, а теперь вот хочется продолжать, а финиш не обязателен вовсе. — Я свожу тебя на стену, если все еще хочешь. Ночью. Ебаться не будем, ссать — опционально. Расскажешь мне еще про большую лужу, которая где-то там быть должна, — Леви говорит совсем тихо, Зик снова начал аккуратно двигаться внутри, — Там сверху почти такая же лужа. Ни края нет, ни границ. Мы только тут, а она наверняка есть и над той лужей, про которую ты говорил. И точно знает, есть она там или нет. Вдруг найдется способ у нее как-то об этом спросить. Осторожно, ближе, ещё ближе. Я тебя не обижу. Аккерман перестает бояться. Шаг за шагом, слово за словом. Приручать каждый день, каждый вечер, каждое утро. Страшно не то, что гладящая тебя рука может ударить. Страшно, если есть такая мысль. — Все, что угодно тебе расскажу. И про лужу, и про короля, и про мир там, снаружи. У меня как раз будет время придумать. — Зик ловит каждую эмоцию, смотрит, будто запоминает. Такого больше не будет. В твоей жизни такого больше никогда не случится. Прятать, отогревать искренность, чтобы не узнали, не услышали, не подумали. Они там, снаружи, в большинстве своем тупоголовые дети, которые уважают капитана только за убитых титанов. Сам он им нахер не упал. — Так что там с клятвой? Я жду. — Клянусь быть верен волосатейшему из всех титанов, фекальному королю застенья. — Леви вгрызается в его губы до крови, чтоб заткнулся. Перед глазами мелькает белоснежная вспышка, тело словно прошивает от пальцев до макушки. *** Ветер свистит в ушах, они подъезжают к стене в кромешной темноте. Шнуровался Зик основательно, есть у него эта параноидальная мысль, что крепления не выдержат и он свалится нахуй. С другой стороны, они выдерживают Райнера, а значит все не так уж и плохо. Аккерман прыгает на стену, как паук, паутина только не из жопки. Зик ему машет, мол, погоди. — Говорил же, сука, что белые штаны не для меня. Я обоссусь, пока доберусь. Но Аккерман только выше поднимается, мол, давай, кто быстрее. Кто-то, тот, кто легче, тоже мне задачка, скорость то у упм одна. — Ты сейчас на Совесть похож. Плащик этот. Нахер они вообще нужны? Они же не прикрывают самое ценное, только подмышки сильнее воняют. Тьфу. — Зик треплется, чтобы вниз не смотреть. Только вперед, наверх, под саркастичные подбадривания Аккермана. Мышь с чириканьем носится вокруг, погулять вывели, мало ли, птица какая проснется, можно ей башку отгрызть. — Блять! — Зик замирает, уставившись вниз. Метров тридцать, не меньше. — Не нахуй, я обратно не спущусь. Оставляй меня здесь, я себе гнездо совью, будешь мне кузнечиков… Ай! — Леви бесцеремонно хватает его за форму и тащит вверх. На стену Леви Зика закидывает с легкостью и смотрит издевательски. — Да ладно тебе, я еще попробую. Со временем проще станет. Наверное. — он садится, потирая лицо. — Но на Колосса меня с собой не зовите, я пока лететь буду, штаны придется менять. Он же длинный, говорят, падла. Рожу его из-за стены видели, пиздец. Че, сосаться будем? Аккерман смотрит на него мысленно закатывая глаза. Блять, какой же конченый. И ведь если попросить его про лужу теперь рассказать, так возьмет же нассыт с той стороны стены и скажет, что вот, лужа за стеной, ты ж хотел. Точно-точно настоящая, а если пива притащишь, так еще больше будет. Так что Аккерман не рискует и просто продолжает молча и осуждающе пялиться. Совершенное, блять, существо. Эта иллюзия каждый раз рассеивается, словно и не было, стоит только отпустить его от себя. — Я с ссыкухами не целуюсь, — ухмыляется и наклоняется к Зику, подцепив пальцами за подбородок, — Перестанешь бояться высоты — тогда да. Хоть разложить меня можешь на этих тросиках, а до тех пор — хуй. М-да. Он и сам скоро не будет рад тому, что сейчас говорит. Крыша начнет ехать, будет ужасно хотеться трогать, и по всей видимости сначала это выльется в жесткие, грубоватые зажимы в подсобках, а потом в потасовки в спарринге на плацу. Пиздить будет честно и от души, индивидуальный план тренировок составит. Такой, что кадеты будут говорить, будто капитан нового техника ненавидит. Нихуя нет хорошего в ситуации, когда Аккерман придумал тебе личную практику. Пиздец тебе теперь, вот, что единственное это значит. — Мне почему-то хотелось поговорить на открытом пространстве, — Аккерман усаживается рядом, сложив на коленях руки и уставившись куда-то вдаль, где слева горизонт уже подернулся синеватой дымкой. — Ну типа знаешь, как отпустить, ну эту, короче, мысль, — он пытается подобрать слова, чтоб описать свою идею, но с непривычки получается плохо, — Чтоб она в лесу в ветках не путалась, не застревала в крыше, в подвалах там не тухла, пытаясь выбраться. — он оборачивается на Зика, перехватывая взгляд. Понимаешь, о чем я, нет? — Чтоб в общем не стыдно было. Говорить вслух и чтоб не стыдно. Господи, блять, Аккерман, у тебя функция красноречия от стимуляции сраки что ли только случается? По-другому слова во внятные предложения собирать не умеем? А только то, что он хочет сказать, пока не имеет формы. Что-то трудноуловимое, о свободе, о праве думать как хочешь и так же как хочешь об этом и говорить. Не закрывать в себе эти ебаные мотивы, выпускать и пусть летят. И чтоб не стыдиться, если кто-то из такие увидит. Ни с Эрвином, ни с Ханджи, да и ни с кем из разведки вообще это в принципе невозможно. Ткнут и притянут за честь, за долг, за правильность. Правильно разделять мнение своего командира. Неправильно — считать, что все они занимаются смертоубийственной хуйней. Правильно — гордиться званием и честью разведки, быть сильнейшим солдатом человечества и пытаться это человечество спасти. И совершенно неправильно — желать всем этим людям счастья, отказавшись от права решать, какое оно для них. — Думал о том, что будет, если нас все же расформируют. Пришел к мысли, что мы с Ханджи сможем собрать свой отряд. Человек на десять из тех, кто останется. Если заняться этим заранее, то можно спрятать баллоны с газом и подменить на пустые и сдать под расписку их. Разобрать несколько упм на запчасти, списать как сломанные, потом собрать. Еды в лесу достаточно круглый год, если грамотно башкой пораскинуть, мы могли бы жить и за пределами Розы. Пошел бы с нами? Ловить, изучать титанов. Может даже объездить парочку, вдруг можно титану перед еблом чью-нибудь ногу повесить на удочке, и он будет бежать за ней как осел. Добрались бы до Шиганшины. Только я нихера не смыслю в ваших ловушках, а Ханджи одной управиться будет трудно. Он вскользь бросает взгляд на Зика. О чем думает, интересно. Аккерман вообще не понимает, что у того в голове. Че планирует делать, надолго ли останется в разведке. Явно не навсегда, и тогда что потом? Это странно — не понимать. Он привык иметь представление о том, как думают люди. А этот кретин ему показывает только мысли о мышах и молочных письках, либо совсем уж глубинную суть, для которой вовсе не придумано слов. А чего-то важного не хватает. И непонятно, хули он может выкинуть в следующий момент. — Кстати, вот эта хуйня — это что по-твоему? — Аккерман указывает в россыпь белых точек в густо-чернильном небе над головой, — Церковь говорит, что души ангелов. Чушь какая-то. Нахуй тогда они ползают все вместе по воздуху в одном направлении. А еще какие-то желтые, какие-то синие, я как-то даже красную видел. Можно подумать, душам лычки какие-то выдают за заслуги перед человечеством. Ханджи говорит, что это свет. Как от солнца, просто источник намного дальше. Ну и хули там тогда светится? Говорит тогда, чтоб отъебался и спер телескоп у королевского научного общества, если мне это так интересно. А хули делать-то, конечно интересно, мы ж закрыты в этой коробке ебаной и нихуя толком даже не знаем. Ты че думаешь? — он подпихивает Зика ногой по ботинку, — Есть там кто, или это просто какая-то пыль? — Мама говорила, что мы живем на гигантском шаре. А это другие шары. И Ханджи права, они как солнце. Висят в темноте где-то далеко. — Зик обнимает Аккермана за плечи. — А ещё говорила, что это великие короли прошлого наблюдают за мной. Ебанутая. Так что я хочу верить, что это просто другие светящиеся шары, а не глаза.