Версальские хроники

Он идет на ощупь, едва касаясь холодных стен. В переходах сыро, зябко, этакая каменная, продуваемая ветрами штольня, тем приятнее поскорее добраться до заветной двери. Аккуратный и не стук даже — легкое касание пальцев о гладкую поверхность, едва уловимое нажатие. Но она слышит, бог знает откуда у нее такой чуткий, музыкальный слух, открывает через мгновение. Лунный свет серебрит белую ночную сорочку, контур размывается, становится зыбким, почти призрачным, и сама Рене кажется полупрозрачной — протяни руку, и та пройдет сквозь ткань, ничего не чувствуя. — Вы опоздали, — говорит привидение, льнет к нему в полуночной прохладе, и мираж рассеивается, оставляя живую девушку из плоти и крови. — Король долго не мог уснуть, — шепчет он в оправдание, — нужно будет попросить лекаря поменять снотворное. Делает шаг: обнять покрепче, прижать к груди облачную воздушную Рене — его, только его и ничью больше. — Завтра же пошлите за доктором, — ее дыхание опаляет щеку живительным огнем, — иначе я сойду с ума. Тоска и желание причудливо переплетаются в ее голосе тягучей нотой нетерпения, и он счастливо смеется. Целует тонкие пальцы, зарывается лицом в рыжие локоны. — Как вам будет угодно, мадемуазель. Не в силах более сдерживаться, подхватывает хрупкую фигуру на руки и шагает к кровати. Полог смыкается над их головами: Александр любит наблюдать, как натянутая под потолком ткань мерно колеблется в такт дыханию точно чрево громадного кита: вдох — ровное плавное движение — выдох. Так просто и безыскусно, так завораживающе. — Что там? — Рене ласково проводит рукой по его лицу, и он напрочь забывает и о пологе, и о ките — в эти мгновения есть только она: ее губы, ласки и объятия. Откинувшись на подушки, Александр с нежностью смотрит на Рене — оголенные живот и плечи, бесстыдно спущенные бретельки сорочки, простертая к нему ладонь — мадемуазель де Ноай напоминает Данаю, что ждет любимого в своих покоях. Впереди вся ночь, и, если повезет, и Жюли не проснется слишком рано, все утро рядом с ней. Он счастлив: скажи кто Александру еще год назад, что он будет крадучись посещать свою воспитанницу под покровом ночи, рассмеялся бы фантазеру в лицо. Он влюблен: безнадежно и глупо, и ничего не желает с этим делать. Оставь Рене его чувства безответными, Александр сумел бы с собой справиться — задавил все в зародыше, исчез, попросил короля отпустить его в Париж. Но любовь взаимна, и осознание острой бритвой режет по сердцу, причиняя сильную боль и радость одновременно — бог знает почему ему достался столь щедрый подарок судьбы, и так просто Александр его не упустит. Слова выплескиваются сами собой: «Вы моя…», и тут же исчезают в тихом, полном страсти, стоне — Рене водит ладонями по его торсу, прижимается бедрами к низу живота, где уже нестерпимо жарко и тесно. Он любит не только ее, но и само ожидание встречи: представлять, как она задувает свечу, подходит к окну в надежде скоротать время до его появления, ступает босыми ногами по холодному полу. Как сжимает в предвкушении одну из грудей, прокручивая сосок и тихо при этом ахая. Сладкая смесь боли и нежности. То, к чему он ее приучил. То, чему она так рада была научиться. Версаль затихает, замирает, и Рене ложится на спину: занавески прядями седых волос повисли на окнах — ни ветерка, одна только невидимая цикада стрекочет где-то поблизости. Рука откидывает тонкую ткань сорочки, в нетерпении Рене проводит по бедрам, едва касаясь разгоряченной кожи, представляет, как спустя какой-нибудь час ее будет касаться он. Желание жжется, как огонь в камине, просится на волю, а потому едва слышный шорох в потайном проходе столь своевременен — она летит к стене. Александр нужен ей сейчас, немедленно, без него она умрет сию секунду. Он видит все словно наяву: порывистый шаг, прикушенную припухшую губу, беспокойные, мнущие ткань, пальцы. И когда дверь, наконец, отзывается, силы ей изменяют — Рене падает ему в руки, сдается без боя. Возбуждение переходит и к нему, одна непристойная картина сменяет другую: ночные тени, умей они краснеть, давно полыхали бы алым, глядя на два извивающихся на простынях тела — переплетение рук и ног в одном крепком объятии. В эти мгновения они подобны единому организму, он дышит странными всхлипами и вздохами, что отражаются от безмолвных стен громким стаккато. Утром Рене будет стыдливо прятать глаза, когда служанка решит перестлать белье — на матрасе останутся следы их близости, похожие на свернувшиеся цветочные лепестки. Жюли ничего не скажет, разве что румянец чуть коснется и без того розовых щек. Быстро скомкает ткань, унесет прочь. Обернется на пороге. — Так приятно видеть вас счастливой, мадемуазель. Другая бы велела высечь за подобную дерзость, но не Рене. Та лишь смущенно кивнет — жест тайного девичьего сговора. Жюли ее понимает, у нее свои припрятанные под простынями тайны, о чем известно мадемуазель де Ноай. Ты счастлива, и я счастлива, я тебя не выдам. Но правила, язык бы отрезать тому, кто их придумал, правила нужно соблюдать. Видимость приличий: Рене едва заметно касается камзола Александра на утреннем тайном совете (Людовик опять затеял войну, о горе). Видимость приличий: Александр невзначай поправляет распущенную ленту корсета, когда Рене оказывается рядом. Ночью мадемуазель де Ноай привяжет его к одному из столбиков кровати, и будет медленно мучить, лаская руками и языком. Волосы вспыхнут медным в сиянии ночного светила — луна выхватит прелестную амазонку, пленившую свою добычу, и тут же поспешно исчезнет за тучами: ни к чему ей, одинокой, лицезреть предназначенное двоим счастье. Ткань врезается в запястье, натягиваясь до предела. Еще один рывок — и он на свободе, но Александр безвольно откидывается на подушки. К чему ему воля, когда рядом она: его лгунья, его погибель. — Вы совсем меня не щадите, — шепчет он в истоме, волосы разметались по постели, губы искусаны. — Я всего лишь плачу вам той же монетой. — Рене кладет ему голову на грудь. — Александр? — Да? — он чуть приподнимается на локтях. — Между нами всегда теперь все будет так? Он гладит ее по волосам. Сердце мерно стучит под ребрами, полог над головой дышит в такт. Вдох-выдох. — Да. — Александр целомудренно целует Рене в лоб. — Не обязательно умирать, чтобы попадать в рай. Ткань поднимается и опадает, открывая кусочек потолка. На нем фреска: купидончики кружатся в насыщенно-синем июльском небе, приложив палец ко рту. Александр думает: с ним и Рене ничего не случится. Бог не допустит. Тот день, когда любовь уйдет вперед, без них, никогда не наступит.