В тени короля

***

Спустя время

Я был несколько наивен, когда представлял мир вокруг себя, опираясь на слова тех, кто окружал меня в первые дни моего пробуждения в теле «Фили». Исходя из собственных наблюдений, чужих рассказов и ответов на некоторые вопросы складывалось смутное впечатление, что я оказался где-то во Франции, может, в девятнадцатом веке или около того. Но во Франции далеко непростой, а с её другой, неизвестной стороны, о которой простые люди не знают и в учебниках по истории не пишут. Иначе как ещё объяснить наличие самой настоящей магии и волшебных зелий? А их я видел собственными глазами, и даже зелья пробовал. В целом я не исключал, что мир, где я ранее жил последние два десятка лет, мог быть на самом деле куда более сложным и запутанным, где обычный люд, в большей своей массе, суетился на самой поверхности, на самом деле, совершенно ничего не зная о своём собственном мире. Почему бы и нет? Но всё стало ещё удивительнее, когда я получил доступ в библиотеку. Это с виду непримечательное место само по себе было потрясающим – бесконечные стеллажи, тянущиеся до самого потолка, мягкое золотое сияние ламп и аромат старой бумаги, смешанный с чем-то магическим, будто книги сами были живыми. Там я понял, почему я совершенно не понимал грамматику местного языка, который на французский внешне похож крайне слабо. Слушая чтение и пересказы текстов из книг, а также рассматривая изображения и картины, я наконец чётко осознал: я действительно оказался не просто в другом времени, а в другом мире. Этот мир был совершенно иным. Планета другая, материк, государство, люди, законы и многое другое. Его имя – Тейват. Это было название мира и самого материка, где в гармонии существуют семь магических элементов: гео, анемо, электро, крио, пиро, гидро и дендро. Каждый из этих элементов был основой жизни и культуры, связывая людей с их богами. Фонтейн, где я оказался, был одним из семи королевств Тейвата. Это государство поклонялось Фокалорс, Гидро Архонту и богине Справедливости. Настоящей богине, чей облик, по легендам, был неотделим от бурлящих вод и изящных фонтанов. Как пишется в книгах, в далёком прошлом этого мира могущественные Архонты научили людей управлять стихиями. С помощью этих навыков люди смогли превратить безжизненную пустыню в свой дом, коим является Тейват и по сей день. И это просто невероятно! Я даже в какой-то мере почувствовал себя героем какой-то сказки, попасть в которые мечтают многие. С каждым днём я всё больше осознавал масштаб этого мира, его красоту, магию и одновременно опасности. Однако были факторы, которые мешали мне полностью погрузиться в этот новый мир, словно оставляя меня на пороге, где величие и возможности лишь маячили на горизонте, но оставались недосягаемыми. Каждый из этих факторов словно стена, через которую приходилось пробиваться. Первой преградой стал, конечно, язык. Моё тело было новое, но сознание и память остались прежними, и местный язык для меня оказался полной загадкой. Я не знал, как писать на нём, хотя говорить почему-то мог. Более того, попытка произнести что-то на родном языке превращалась в нелёгкое испытание – слова казались чужими, словно я впервые их слышал. Это открытие вызвало у меня чувство растерянности, смешанное с раздражением. Для кого-то другого это могло бы стать поводом для паники, но я постарался взять себя в руки. Тем не менее, реакция Крукабены на эту новость оказалась неожиданной. Она восприняла её с грустью, которую старалась не показывать. Её слова утешения звучали как дежурные фразы, не передающие всей глубины её эмоций. Однако она быстро взяла ситуацию под контроль, назначив мне индивидуальные уроки языка по вечерам. Каждый вечер, ровно в назначенный час, мы с ней садились за изучение языка. Уроки проходили в одном из классов на первом этаже. Но одной Крукабены было явно недостаточно, поэтому она поручила Клерви и Перуэр с Флорин, как наиболее близкими подругами, помогать мне в изучении языка в свободное время. И девочки принялись за дело с неподдельным энтузиазмом, хоть у каждой был свой собственный подход и видение в обучении. Особенно Клерви: она относилась к этому заданию как к важной миссии. Едва заканчивались уроки, как она тут же тащила меня в библиотеку, где мы с Флорин и Перуэр разбирали основы, читали самые простенькие книги и общались обо всё разом. Библиотека в этом плане была настоящим чудом: её своды уходили ввысь, а полки ломились от книг. Огромные витражные окна пропускали свет, окрашивая деревянный пол в мягкие оттенки синего и зелёного. Мы буквально часами просиживали за столами, окружённые тихим шелестом страниц и лёгким скрипом перьев. И я был искренне рад такому усердию со стороны девочек, стараясь на каждом новом уроке с «Мамой» показывать новые результаты, хваля сестёр. Я понимал, что от владения языком зависело многое: мои знания о мире, моя способность взаимодействовать с другими, моя адаптация. Это была настоящая мотивация, осознание ценности знаний, которое я никогда раньше не испытывал. Прогресс был медленным, как шаги человека, который движется вперёд, но сквозь вязкое болото. Но всё же прогресс имелся, потому я не останавливался и старался из каждого нового дня вытягивать как можно больше полезного времени. Вторым препятствием, мешавшим мне полноценно раскрыться, была больная нога. С того момента, как я покинул больничное крыло, состояние, казалось, застыло. Острая фаза боли прошла, но нормально ходить без трости я всё равно не мог. Каждый шаг отдавался тупой болью, которая гнездилась где-то глубоко в костях. Моя трость, пусть и простая, стала неотъемлемой частью моего образа и новой жизни. Она была сделана из тёмного дерева с изящно вырезанной рукоятью, на которой были выгравированы узоры, напоминавшие витки волн. Несмотря на свою функциональность, трость напоминала мне о моих ограничениях. О физической активности не могло быть и речи. Бег, тренировки, фехтование – всё это осталось в прошлом, в чужом прошлом. Вместо этого мне предложили заниматься терапевтической гимнастикой. В стороне от остальных во время физических занятий я выполнял простейшие упражнения, направленные на поддержание подвижности. Я старался не унывать, но, глядя на тренировки других, испытывал странную смесь зависти и досады. Но такие темпы явно не соответствовали уровню доверия, который был у Крукабены к «Фили». Ранее он показывал достойные результаты и, судя по всему, использовал любую возможность продвинуться вперёд. А теперь от меня откровенно мало толку, особенно с учётом того, что крысятничать на других воспитанников я не собирался, кроме неприятных одноклассников, у меня не было. Но после потасовки и их последующего наказания мои «братья» перестали даже замечать меня, не говоря уже о том, чтобы строить козни. Не знаю, что за наказание им назначила Крукабена, но оно явно подействовало. Третий фактор заключался в строгом запрете на передвижение за пределы стен Дома Очага. Хоть убейся, но без согласия «Матери» никто не мог покинуть территорию. А получить это согласие было практически невозможно, особенно если тебе ещё не исполнилось четырнадцати лет. По словам девочек, только я дважды покидал территорию вместе с Крукабеной, отправляясь в ближайший город на карете. Эти поездки раньше подавались как особая награда за успехи в учёбе, но удостаивался её только «Фили» и больше никто, хотя, по правде сказать, в классе были ученики, добившиеся гораздо большего на тот момент. Это оставалось тайной, которая, судя по всему, так и останется забытой, ведь сама «Мама» на любые расспросы отвечала стандартными фразами. Текущий запрет на передвижение, как я выяснил, был на самом деле связан с неизвестной организацией, финансирующей Дом Очага. Эта организация, по словам девочек, спонсирует воспитание детей и забирает к себе наиболее отличившихся. Фактически, это была инвестиция в будущих сотрудников, и никто не хочет, чтобы вложения куда-то убежали. И по достижении восемнадцати лет, конечно же, никто из нас не сможет просто так уйти куда глаза глядят. Эту информацию я узнал от своих девчонок, которые годами вместе с «Фили» собирали всевозможные слухи и факты, движимые любопытством и желанием свободы. Сама Крукабена, если её спрашивать, обычно уходила от прямых ответов, переводя тему на государство. О самой организации она ни разу не обмолвилась. Как бы то ни было, официальной причиной запрета был риск. Дом Очага находился далеко, в окружении гор и густых лесов, где водились дикие животные и различные монстры. Говорят, что один из воспитанников сбежал много лет назад, и его нашли через несколько дней растерзанным в лесу. Эта история всегда повторялась как страшилка, подкрепляющая необходимость соблюдать правила и объясняющая непреклонность Крукабены в своём запрете, и в неё было легко поверить. Причин не доверять этой истории у меня не было, но очевидно, что это очень удобная отговорка, позволяющая избегать истинной причины изоляции. Впрочем, девчонки говорили прямо, хоть и в разной форме: это вообще не повод держать нас всех взаперти без права даже на прогулки возле территории Дома Очага. Всё настолько под запретом, что казалось, будто мы в какой-то тюрьме. А ведь дети хотят свободы, движения, хотя бы немного воздуха и простора. Их понять можно, особенно таких, как Флорин, которая раньше жила за пределами этих стен. Она хорошо помнила, каково это – жить на воле, и теперь запреты казались ей особенно жестокими. Лично для меня перспектива провести как минимум пять лет в этом месте была не устрашающей, но вызывала глухое угнетение. Словно тяжёлый камень давил на грудь, отбирая даже те крохи радости, которые могли бы быть. Попасть в мир магии, невероятных возможностей и чудес, но оказаться при этом запертым в четырёх стенах… это было издевательством. Стены, что дома, что здесь, казались одинаковыми: холодные, равнодушные, душащие. Единственное, что хоть как-то спасало меня от полного уныния, – это компания девчонок. Яркие, шумные и активные, они были словно живой оазис посреди этой беспросветной рутины обычной школы с яркой примесью фехтовального клуба. Однако с каждым днём я всё яснее понимал, что мои новые подружки – далеко не те милые и беззлобные «одуванчики» с наивными глазками, какими могли показаться. Эта троица была самой настоящей юной оппозицией, подпольным кружком недовольных, который возглавляла… Клерви, как позже выяснилось, но уже стопроцентно, родная дочь Крукабены. И это поражало. Из всей нашей неразлучной четвёрки именно Клерви была наиболее ярым критиком «Матери». Она не устраивала истерик, не бросалась в крайности, не лезла на столы с громкими, но пустыми лозунгами. Её замечания, высказанные спокойно, аккуратно и почти мимоходом, обладали резкой меткостью и неожиданной для ребёнка глубиной. В её словах была наивность, присущая возрасту, но она умело сочеталась с аналитическим взглядом, что порой заставляло забыть, что передо мной сидит девочка, а не взрослый человек. Чаще всего под её критику попадали ограничения на передвижения, сокрытие истинных целей Дома Очага, странный подход к обучению некоторых дисциплин, откровенная и неоправданная жестокость в наказаниях, неизвестная судьба тех, кто покидал эти стены, и общий налёт неискренности в отношениях «Матери» с воспитанниками. Всё это обсуждалось не криком или плачем, а скорее, как бурчание между делом, немного ворчливое, но от этого не менее меткое. Клерви часто обещала, что обязательно поговорит с мамой о том, что её беспокоит, словно сама верила, что способна добиться изменений. Но результатов это не приносило – на следующих встречах в библиотеке мы снова слышали, как очередная попытка осталась без ответа. Её слова звучали не как мятеж, а как осмысленный вывод, облечённый в простую и будничную форму, будто она просто делилась своими наблюдениями. Однако за этой кажущейся обыденностью скрывалась серьёзная озабоченность и горечь от того, что даже такие спокойные и разумные разговоры с родной мамой оставались без последствий. В первые недели наших встреч в библиотеке Клерви говорила осторожно на такие темы, будто проверяя, можно ли мне доверять. Она внимательно следила за моей реакцией, как будто пыталась понять, скажу ли я что-то «Маме» и как в целом воспринимаю «истинное положение дел». Но вскоре её тон стал более уверенным, а высказывания – смелее. Градус её критики во время наших занятий в библиотеке неуклонно рос, и теперь она уже могла позволить себе выражаться значительно жёстче, если видела отклик и поддержку. Но надо признать, Крукабену мы обсуждали далеко не каждый день. Но за прошедшие недели Клерви успела сказать многое, и я, на удивление, был этому даже рад. Её слова как будто развеивали сомнения, подтверждая мои собственные подозрения. Паранойя насчёт «Матери» оказалась вовсе не такой уж беспочвенной. Она будто заполняла пробелы в той картине, которую я всё это время собирал из обрывков наблюдений и своего ощущения тревоги. Клерви была центром нашего кружка, ядром, вокруг которого всё вращалось. Остальные, включая меня, чаще всего просто слушали, соглашались, иногда вставляли пару слов, но ни у кого не было той уверенности и остроты, которая была у Клерви. Иногда казалось, что она годами копила обиду на свою родную мать. Однако это вовсе не значило, что её слова были ложью. В них звучала горечь, за которой скрывалось глубокое понимание происходящего. И я не мог отделаться от мысли, что Клерви знает куда больше, чем говорит. Иногда она замолкала на полуслове, словно боялась что-то добавить, или будто её что-то останавливало. Именно после одного из её разговоров я начал понимать, как «Фили» выбивал себе привилегии у «Матери». Ответ был до боли прост: он банально стучал. Этот вывод окончательно сформировался у меня после одного из индивидуальных занятий с Крукабеной. Она, как обычно, интересовалась нашими библиотечными посиделками и моими успехами, но в этот раз её вопросы стали более тонкими. Её интересовало не только, как мы изучаем язык и что читаем, но и какие у нас отношения, о чём мы разговариваем, что меня особенно интересует. Слишком много вопросов, слишком доброжелательный тон – это сразу насторожило. Возможно, ребёнок на моём месте ничего бы не заметил, но у меня был жизненный опыт и понимание того, как работает манипуляция. Я не стал сдавать кружок юной оппозиции и крысятничать, рассказывая Крукабене исключительно безобидные и правдивые вещи о том, какие у меня добрые отношения с сёстрами и как мы стараемся быть одной дружной семьёй. Её, кажется, это устроило, но я не мог быть уверен. Это чувство, что кто-то постоянно наблюдает, оценивал и передаёт что-то за твоей спиной, не покидало меня. От этого я чувствовал себя ничтожным и беспомощным, понимая, что прошлый «Фили» мог выдать всё, включая слова Клерви. А у неё к «Маме» явно были претензии не первый год. Итак, попал я в мир магии и чудес, но оказался заперт в непростой и довольно мерзкой ситуации. Что делать дальше – пока не ясно. Времени с момента появления в этом мире прошло относительно немного, я всё ещё собираю информацию, но одно уже понял: подлизываться к Крукабене точно не стану. Эта особа вызывает лишь отторжение, и совсем скоро я окончательно убедился, что такие люди не должны иметь власти над другими.

***

Спустя полтора месяца

Внешний сад

Ожидаемо, никакие обрывки памяти ко мне не вернулись ведь, по сути, я ничего не терял. Но из-за этой ситуации мне пришлось начинать с нуля не только в языке, но и в фехтовании. В этом мне охотно помогала Перуэр, иногда присоединялись и Флорин с Клерви. Но чаще всего моим партнёром оставалась именно Перри – чуткая, но требовательная. Она понимала мою физическую слабость из-за травмы правой ноги, но не отпускала ни одной ошибки, и в её терпеливой настойчивости чувствовалось нечто личное. Возможно, потому что раньше она часто тренировалась с «Фили» и успела привыкнуть к его манере. Сегодня был прохладный, хмурый день, словно под душевный настрой. Тяжёлые серые тучи заполонили небо, и время от времени срывались мелкие капли дождя, почти невидимые, но чувствующиеся как лёгкие уколы на лице и руках. Мы стояли у стены в дальнем углу внешнего сада, под окнами больничного крыла возле деревьев, вдали от окон кабинета Крукабены, откуда та могла нас незаметно наблюдать. Перуэр, держа свой тренировочный меч так уверенно, будто это была не деревянная палка, а остро заточенное оружие, стояла напротив меня, внимательно следя за моими движениями. Она осторожно уводила удары в сторону, улавливая, где мне не хватает скорости или устойчивости. Я ощущал холод от мокрой земли, которая скользила под ногами, и резь в правой ноге, как только пытался перенести на неё больше веса. Далеко мне было до настоящей дуэли. Тишину нарушал лишь глухой стук дерева о дерево и шорох листьев над головой. Мы отрабатывали удары в размеренном темпе, иногда ускоряясь, иногда притормаживая. В такие моменты я мог отвлечься от своих мыслей, поймать ритм, но сегодня всё равно постоянно возвращался к мыслям о Клерви. Она ни слова не говорила о том, что собирается делать, но пару дней назад вдруг начала загадочно намекать на какой-то секретный план, хоть и не раскрывала деталей. А сегодня её просто не было. Всё сегодня выглядело бы вполне безобидно и обыденно, если бы не странное ощущение, которое не покидало меня после того, как Флори тихо, будто нехотя, пробормотала в классе перед уроками, что Клерви в больничном крыле. Перуэр коротко кивнула, подтверждая это, но всё-таки меня не оставило желание лично убедиться, что с ней всё в порядке. Но когда я попытался пройти к ней после занятий, меня остановила мисс Альбертина, загораживая дверь, как непреклонный часовой. — «Матерь» строго запретила посещения на ближайшие два дня, — заявила она с каменным лицом, даже не пытаясь объяснить причину. — Девочке нужен отдых и покой, не мешайтесь здесь. Не сумев никак её переубедить и обхитрить, мне не оставалось ничего, кроме как отступить, но беспокойство усилилось. Флори отправилась к себе – по её словам, «делать уроки», но я точно знал, что это значит – скорее всего, она утонет в своей любимой книжке про инадзумских принцев. Мы с Перуэр решили отправиться во внешний сад на тренировку, вместо занятий в библиотеке. По её мнению, фехтование не только помогало физически, но и могло пробудить воспоминания – в бою разум сосредотачивается на инстинктах, и это якобы может подтолкнуть к чему-то забытому. В какой-то мере она оказалась права: спустя всего несколько занятий я уже понимал, как правильно держать меч, чувствовал его вес и видел, с какой скоростью и силой Перри будет атаковать. Это было малым достижением, но хотя бы чем-то. Сегодня, правда, даже это не могло отвлечь меня от мыслей о Клерви. Почему её заперли в крыле, если она просто «приболела»? Это выглядело странно и совсем не убедительно. — Это не первый раз, когда Клерви оказывается в больничном крыле так неожиданно, — вдруг тихо проговорила Перуэр, ловко отклоняя мой удар и почти невидимым движением уводя его в сторону. Её слова, сказанные будто невзначай, задели за живое. Я остановился, встречаясь с её взглядом, и заметил, что она избегает смотреть мне в глаза. — Почему сразу не рассказали? — строго спросил я, пристально глядя на Перуэр. Голос мой звучал твёрдо, хотя внутри я уже чувствовал, как закипает гнев. Девочка вздрогнула, но быстро взяла себя в руки. Она отвела взгляд и тихо ответила: — Клерви не любит вспоминать о наказаниях со стороны «Мамы», — начала Перуэр, немного отводя взгляд. — Обычно она делает вид, что ничего такого не было, словно пытается сама в это поверить. И «Мама» запрещает рассказывать об этом кому-либо ещё. Это правило, негласное, но твёрдое. Я промолчал, ожидая продолжения. Перуэр нервно сжала рукоять меча, будто собираясь черпать силы из оружия. — Наедине со мной Клерви часто ругала себя за лишние слова во время наших посиделок в библиотеке, — продолжила она, опуская голову. — Ей казалось, что она слишком много болтает, слишком открыта, ведёт как будто ты не терял память. Она боялась, что втягивает тебя в то, что тебе не нужно. Ведь ты должен сосредоточиться на восстановлении памяти, — её голос дрогнул. — Не на этом… не на плохом. «Мама» ведь действительно заботится о тебе, помогает с лечением. Узнай ты всё, твоё отношение к ней могло бы измениться. Последние слова прозвучали словно оправдание. Как будто Перуэр сама пыталась убедить себя, что в действиях Крукабены есть хоть какая-то логика. Я молчал, чувствуя, как внутри закипает что-то острое и злое. Забота? Забота – это когда кто-то тянет руку помощи, не добавляя боли в придачу. Здесь же всё выглядело иначе, словно я был каким-то проектом, который нужно держать под контролем. Перуэр резко подняла меч. Её лицо стало каменным, а движения – напряжёнными. — Лучше говорить, не прекращая тренировку, — коротко бросила она. — Длительная тишина может вызвать подозрения. Я кивнул, медленно поднимая своё оружие. Её выпад был слабым, словно часть её силы ушла в этот разговор. Я легко отбил удар, затем шагнул назад. — Именно поэтому Клерви в последние дни почти не затрагивала тему «Матери», — продолжила Перуэр, атакуя слабыми движениями. — Думаю, ты сам это заметил. — Заметил, — ответил я, отразив её следующий удар. — Но она всё же упоминала кое-что. Что она сделала? И зачем? Перуэр на мгновение замерла. Её взгляд потускнел, а лицо напряглось. Она перевела дыхание, будто готовясь к чему-то тяжёлому. — Мы видели, что лечение твоей ноги почти не помогает, — начала она тихо. — Сами начали искать решение. В одной из книг я нашла… рецепт. В Фонтейне есть растения, которые могут быть основой для зелья, восстанавливающего даже самые тяжёлые раны. Там говорилось, что даже оторванную ногу однажды удалось вернуть. Я приподнял бровь. Перуэр кивнула, подтверждая свои слова. — Я рассказала Клерви. И тогда у неё появился план. Думаю, она что-то добавила в записи поставок для Дома Очага или передала записку извозчику. Я не знаю точно, но... судя по тому, что она оказалась в больничном крыле, план провалился. Слова проникли глубоко, оставляя болезненный осадок. Забота, которую они проявляли, тронула меня до глубины души. Но вместе с этим пришло ощущение вины – я не хотел, чтобы кто-то страдал ради меня. — И какому же наказанию может подвергнуть родная мать свою дочь? — холодно бросил я, чувствуя, как внутри закипает ярость. Перуэр напряжённо выдохнула. Её лицо на мгновение стало жёстким, но она быстро взяла себя в руки. — «Мама» никогда не выделяет Клерви. Даже если она этого заслуживает. Наказание для неё будет таким же, как для любого другого… а может, и хуже. Чтобы все видели. Мои пальцы сжали рукоять меча так, что побелели костяшки. — Что ты имеешь в виду? — мой голос звучал уже не так спокойно. Девочка замерла, глядя мне прямо в глаза. Затем медленно выдохнула, словно собираясь сказать что-то, чего я совсем не ожидал. — Когда мы с Клерви пытались сбежать… «Мама» сломала нам по ноге. Наступила с силой, пока не услышала треск. А потом избила меня, когда я попыталась дать отпор. Сломала руку. Перуэр пыталась сохранить маску спокойствия, но в её глазах читалась усталость. Усталость человека, который живёт с таким грузом уже слишком долго. Эти слова резанули меня, как острый нож. В голове сразу начали всплывать образы: холодный взгляд, жестокие действия. Я замер, ошеломлённый её словами. Лишь краем глаза заметил, как её меч легко коснулся моего плеча, оставив слабый удар. В другое время я бы парировал это движение, но сейчас... — Клерви хоть и любит болтать, но о таком просто так не расскажет, — тихо закончила она, опуская взгляд. — И это существо себя «Мамой» требует называть? — прошептал я, чувствуя, как гнев захлёстывает меня. До этого я воспринимал её как строгую наставницу со своими тараканами. Жёсткую, но всё же с целью воспитывать, пусть даже суровыми методами. Это был какой-то садизм, завёрнутый в оболочку власти. — Раньше вы мне это рассказали? До потери памяти? — Нет. Это был только наш секрет, а теперь и твой тоже, — замялась девочка, её голос стал чуть тише, будто бы она боялась, что кто-то подслушает. — Я считаю, что ты должен это знать, но будет лучше, если больше никто не узнает. Тот побег почти удался, и информация о нём может грозить нам более… неприятным наказанием. Я почувствовал, как её взгляд задержался на мне, но глаза Перри выглядели напряжёнными. Её пальцы сжали рукоять меча так, что почернели костяшки и пальцы рук. Это было проявлением проклятия Перуэр, как и необычные глаза, о котором та ничего не рассказывала. — Даже думать не хочу, что в её представлении может быть хуже… А что с травмами? У других учеников не могло не возникнуть вопросов, — я не смог скрыть волну тревоги в голосе, представляя, что эти «неприятные наказания» могли бы означать. Перри вздохнула и села на ближайший каменный валун. — За три дня мисс Альбертина исцелила самые критичные травмы, в том числе и переломы, оставив только некоторые порезы и ушибы для наглядности. Мама в тот день рассказала всем, что мы попытались сбежать, чтобы «отправиться в приключение», но неудачно свалились с крутого обрыва. Ещё раз напомнила, что сбегать крайне опасно, и что за это последует суровое наказание. Этим наказанием были вечерние отработки в течение трёх месяцев и уборка коридоров. Перри сжала пальцы в кулак, её голос стал тише и злее: — Но настоящим наказанием стало другое. Избиение и переломы… Они не вошли в официальные приказы. Боль от них я хорошо помню. Её слова обожгли меня. Ледяное спокойствие, с которым она это произнесла, будто лишь добавляло тяжести. Я заметил, как её рука невольно скользнула к бедру, словно напоминая себе о невидимых шрамах. — Даже так… — пробормотал я, чувствуя, как внутри нарастает глухая ярость. — Это не то, что можно просто так забыть. Девочка молча кивнула. — Хм, раз мисс Альбертина может сращивать кости, тогда и сухожилие не должно быть проблемой… — сказал я скорее себе, чем ей, пытаясь осмыслить услышанное. — Скорее всего, «Мама» специально оставляет тебя без должного лечения зельями. Уничтожение мастерской – это не то, что можно просто забыть. И скорее всего, она догадывается, что именно произошло в тот день и держит на тебя обиду, хоть ты и потерял память. Но доказательств у меня нет. Её слова прозвучали как выстрел. — Догадывается? — переспросил я, почувствовав, как горло пересохло, но тут же понял. — Хочешь сказать, что знаешь, что произошло в тот день? Она подняла на меня глаза. Её взгляд был серьёзен и мрачен. — Раз у нас сегодня день откровенности, я скажу прямо: с того самого дня побега я хочу убить «Матерь». И в мастерской мы тайно с тобой на протяжении полугода создавали бомбу, способную наверняка убить кого-то вроде неё. Я не рассказывала об этом никому, кроме тебя и Клерви, но она была против этого плана. Но это не тот случай, когда чужое мнение будет меня останавливать или влиять на моё решение. Ты меня поддержал, и это главное. Мы были уже почти готовы осуществить план, однако в один из дней вдруг произошёл взрыв в мастерской, а дальше ты уже всё сам знаешь. Она на секунду отвернулась, глядя куда-то вдаль, и с силой стиснула рукоять меча. — Бомба сработала раньше времени и не там, где нужно, но сработала. Шансы были, но повторить план уже не получится. Придётся создавать новый. Я опустил взгляд, пытаясь переварить услышанное. — Не осуждаю тебя за это, и… готов так же помогать, — кивнул я, осознавая, что произношу это вслух. — Но к чему такая спешка? Не рассматривается вариант мести после совершеннолетия, когда станем сильней или обзаведёмся друзьями в большом мире? Перри отрицательно помотала головой. — Клерви рассказала мне, что у «Матери» какой-то «особый план» на наш класс, и он очень жестокий. Многие просто погибнут. Деталей не знает даже она, но говорит, что всё станет ясно, когда всем исполнится четырнадцать лет и когда всем выдадут настоящие мечи. Другие очень ждут этой даты, но я откровенно опасаюсь её. — И ты хочешь успеть до этого срока. — Да, хочу, но понимаю, что не смогу. «Мама» очень сильный и опытный противник, и она наш учитель по фехтованию. Для нас это крайне неприятный противник. Поэтому я делала большую ставку на огненную бомбу, а по итогу она едва не убила тебя… Она внезапно замолчала, прикусив губу. — Не думай об этом, — сказал я, подходя ближе и поправляя прядь её волос, выбившуюся из-за тренировок. Сначала рука потянулась сама, чтобы потрепать её по голове, но я вовремя остановился, осознав, что этот жест мог бы быть воспринят неправильно. — Главное, что все живы. Сейчас нужно дождаться Клерви и узнать, что произошло. А дальше уже будем думать, что делать. Перри тихо кивнула, её лицо смягчилось. — Хорошо, — ответила она, смущённо отворачиваясь, но краем губ всё же улыбнулась. Её меч снова поднялся в стойку. — Тогда не будем привлекать внимания и продолжим занятие.