Железо и лед

Иноске не переставал плакать. Канао не слишком возражала, так как плачущий ребенок означал здорового, живого ребенка. Однако она беспокоилась из-за того, что Иноске раньше не плакал в ее присутствии. Вместо этого он рыдал и причитал часами, когда просыпался на следующий день после того как Котоха попыталась сбежать, пока не терял сознание от истощения. Его лицо становилось таким пятнистым и красным, а когда он не плакал, он издавал эти сдавленные хрипы как будто умирал. Мисаки сказала, что это потому, что он скучает по Котохе. Она была той, кто обычно брал Иноске с тех пор как Котоха была наказана за побег, а Йоко съели. Канао все еще не нравилось, как ушла Котоха, но также она знала что это была отчасти ее вина за то что она не сказала Котохе. Доума не причинила бы ей вреда. Если бы она просто могла это сказать или написать что-то, то Котоха знала бы, что Доума любит ее и тогда она могла бы остаться с ней и Иноске. Ей также не нравилось что ей не разрешали Иноске. Доума продолжал находить и отдавать его ей всякий раз, когда видел ее одну, но у нее были очень ограниченные знания о том, как заставить ребенка перестать плакать, поэтому кто-то всегда вмешивался, когда замечал, как она бродит с ним. Обычно это была Мисаки поскольку, по ее словам, она выросла в приюте и помогала хозяйке с детьми которых иногда оставляли на пороге, но даже ей не удавалось успокоить Иноске. Несколько дней спустя она также узнала, что думают об исчезновении Котохи остальные в Культе Вечного рая. Канао подслушала разговор между Мисаки и другой группой женщин когда они ухаживали за одним из садов лотосов, где Канао практиковала сёдзи против себя с помощью маленькой доски из слоновой кости, которую ей дал Доума. Она была наполовину скрыта за густым пучком бамбука у статуи Будды, поэтому женщины не знали о ее присутствии, когда начали говорить. «То что сделала Котоха просто ужасно. Я правда думала что она здесь исцеляется» — тихо сказала одна из женщин, почти неслышно из-за журчания фонтана. Другой заговорил, голосом, таким же приглушенным: «Я думаю это было очень похоже на то, как было с Джин-саном. Помните как он был в порядке, пока у него не случился этот рецидив? Годы счастья здесь, а потом одна плохая ночь, и его находит его бедная жена». «Я просто не понимаю почему она пыталась схватить Иноске, когда прыгнула с той скалы. Если бы Основатель не поймал его...» «Возможно она думала, что таким образом избавит его от страданий в будущем? Или что они будут вместе вечно в загробной жизни». «Рай не приходит к тем кто его ускоряет, только Доума-сама знает когда придет наше время». «Возможно. Но этот бедный ребенок, он просто не перестает плакать. Он почти не ест. Никто не может его успокоить. Он как будто знает, что его мама никогда не вернется». Канао думала об этом, пока заканчивала игру в сёдзи, убирая фигуры и доску в маленькую сумочку на шнурке. Иноске много плакал, и она предположила, что он слишком мал чтобы понять что произошло. Может быть именно поэтому Доума продолжал давать ей Иноске, и теперь как его старшая сестра она должна была правильно его учить, поскольку Котоха тоже ничего не понимала. Теперь он был ее отото*, и ей придется заботиться о нем. Тогда Доума не должн был бы его есть, тем более, что Канао была особенной и знала о комнате с черепами и о том, как он ел людей, что как она теперь знала было секретом. Ей было все равно, что он ел людей, так как он не пытался ударить ее или наорать на нее. Если бы Котоха не убежала он бы тоже не причинил ей вреда. Доума сказал, что люди глупые и эмоциональные, и похоже что это правда. Котоха так боялась, что не остановилась чтобы как следует подумать, и теперь она мертва, а Иноске все время плачет. Канао помнила, тогда она чувствовала так многоэмоций, но теперь она была спокойна и могла много времени проводить в размышлениях, особенно потому что ей не нужно было беспокоиться о том, что кто-то ее ударит. Она была рада что вся боль, страх и смятение утекли как вода в канализацию. Но она знала, что Иносукэ все еще чувствовал много, очень много, учитывая, как настойчиво он плакал. Как его старшая сестра, она теперь должна была заботиться о нем, и его крики казались менее пронзительными, когда он был с ней. Именно поэтому она решила не следовать предложению Доумы, когда однажды, держа на коленях рыдающего Иноске, она кормила рыб кои в одном из крытых садов с лотосами. Доума похоже, не особо беспокоился о постоянном плаче просто заметив, что у Иноске очень сильные легкие, прежде чем небрежно сказать: «Ну я думаю если он действительно тебя раздражает, то можешь трясти его пока он не перестанет. Хотя это и сотрясает их мозги, но делает их намного тише. У младенцев такие мягкие черепа, их можно разбить как перезрелый персик просто бросив в стену. С другой стороны я достаточно силен, чтобы сделать то же самое со взрослым человеком!» — закончил он со смехом. Канао не хотела, чтобы мозг Иноске сотрясался, поэтому она решила не трясти его независимо от того насколько он был громким. Шум означал что он жив и здоров, даже если он был недоволен. Хотя по крайней мере она не видела никаких реальных намеков на гнев или раздражение у Доумы когда он это говорил, его язык тела был таким же нейтральным как и всегда. Тем не менее, она решила сильнее постараться успокоить Иноске. Она не знала, лучше ли слышат лунные духи, так что, возможно продолжительный плач Иносукэ мог в конечном итоге беспокоить Доуму, но она не хотела расстраивать его, и ей также не нравилось, что Иноске продолжал расстраиваться. Она размышляла об этом в своей комнате, каждый раз перед сном. Иноске уводили от нее каждую ночь с первой ночи, когда Котоха сбежала а Доума вернул Иноске, и ей разрешили оставить его себе. Но теперь Мисаки или одна из других женщин забирали ребенка, что ее не устраивало, но она использовала это время чтобы подумать, как она может как следует утешить Иноске. Канао не общалась со своими младшими братьями и сестрами, вместо этого она просто сидела и ничего не делала. Поступать иначе означало бы спровоцировать насилие. В основном из-за недоедания ее младшие братья и сестры никогда не плакали. Она все время думала о том, как Котоха успокаивала Иноске. Она думала о том, как она могла бы помочь успокоить Иноске, размышляя об этом сидя в своей комнате, или лежа на своем футоне, или глядя на стену. Она заметила что странная стеклянная кукла сидит со скрещенными ногами на голове статуи Будды в ее комнате с тех пор, как ушла Котоха, но она предположила что это просто еще одно украшение. Как небольшой напольный фонарь, который был добавлен, так как она не могла дотянуться до тех что на стенах, и полка, заполненная бумагой и палочками угля на которых она могла рисовать и писать. На другой были книги простые, но для практики чтения в свободное время. Тогда у Канао возникла идея. Это было странно, но она должна была помочь Иноске. Успокоить его, как это делают старшие сестры. Доума не мог, даже если иногда он заставлял Иноске замолчать, показывая ему свои длинные зубы, а Канао не собиралась выполнять его предложение встряхнуть Иноске. Она не хотела, чтобы он пострадал. Иногда нескольким другим женщинам удавалось успокоить Иноске, но это обычно случалось только тогда, когда они его кормили, или когда он был очень измотан и спал. Она не слишком возражала против Мисаки, так как эта женщина была к ней добра и была самой знакомой теперь, когда Котоха и Йоко были мертвы. Но некоторые другие женщины не слишком думали о Канао, даже если их было очень мало, одна из них постарше даже назвала ее жуткой, когда Канао пялилась на нее, когда она срезала цветы. Канао это не волновало, но она не думала, что эту женщину следует подпускать к Иноске, если она собиралась говорить гадости Канао, так как она не знала, не начнет ли женщина говорить то же самое Иноске. Старушка, которая называла ее жуткой, была одной из ответственных за обучение других детей в Культе Вечного рая, поэтому они пересекались только один раз, но Канао она не очень нравилась. Днем Канао пыталась помочь Иноске. Он немного успокаивался когда она держала его на руках, прежде чем он снова начинал плакать. Затем одна из женщин забирала его у нее, что оставляло ее недовольной. Иноске это тоже не нравилось, и Канао хотела сказать им, чтобы они оставили его наедине с ней. Она не думала, что ему нравилось, когда другие держали его. Или, может быть, он скучал по одеялу, в которое его завернула Котоха. На следующее утро после смерти Котохи и похищения Иноске, когда он вернулся, зелёного кровавого одеяла уже не было. Вместо этого у него были новые, обычно вышитые цветами лотоса. Канао задавалась вопросом, может ли она попросить кого-нибудь сшить ему другое одеяло. Но теперь она вспомнила, как Котоха успокаивала Иноске, когда он начинал плакать, поэтому она решила попробовать сделать это сама. Как старшая сестра, это была её обязанность, и Доума сказал, что ей нужно заботиться о нём. Однако ей нужен был Иноске. Поскольку на улице уже было темно, она знала, что Доума не спит и все понимает, поэтому она взяла один из листков бумаги и написала свою просьбу палочкой угля, прежде чем отправиться на его поиски. Она просто ходила, достаточно тихо, чтобы напугать нескольких человек в коридорах. В ее записке ничего не говорилось о Доуме, а ее взгляд на людей не давал им понять, чего она хочет, поэтому она просто шла дальше и игнорировала их, когда они спрашивали, нужна ли ей помощь. Она даже пошла проверить секретную комнату с черепами. Он нашел ее там, хотя это было больше похоже на то, как он появился прямо позади нее, и она врезалась в его ногу, когда она закрыла дверь в комнату с черепами и обернулась. Это было похоже на удар лицом о мраморную колонну, и она чуть не упала, если бы не его когтистая рука, поддерживающая ее плечо, когда он присел перед ней. «И что это за маленькая мышка крадется в темноте в такой поздний час?» — спросил он, наклонив голову набок и внимательно наблюдая за ней. Так близко она могла видеть, как сверкающие радужные оттенки его глаз плавно перетекали друг в друга, странные линии в радужной оболочке, как будто было много нитей, прошитых внутрь, туда где должны были быть его зрачки. Вместо этого был кандзи, черный как смоль и непрозрачный, и Канао задавалась вопросом, как это было написано на его глазах. Чернилами, ножом, или он был рожден таким? Его длинные ресницы были черными, как кандзи в его глазах, и черными, как его густые брови, и то и другое контрастировало с его серебристо-золотыми волосами, которые казались золотыми в мягких оттенках фонарей на стене. «Ты чего-то хочешь или просто хочешь на меня посмотреть?» Она передала ему записку, не отрывая взгляда. Он моргнул, на мгновение заслонив свои разноцветные глаза, прежде чем открыть записку и прочитать ее. Его когти были длиннее ее пальцев. «А ты хочешь оставить Иноске с собой на ночь? Ну, не вижу причин для отказа, почему бы и нет» — Доума улыбнулся ей обнажив острые зубы. «Я думаю, Хама сейчас его успокаивает, как насчет того, чтобы мы сходили и принесли его тебе?» Она взяла протянутую руку Доумы, побежав рядом с ним, пока он вел ее по коридорам. За пределами храма было темно, несколько оранжевых усиков все еще плелись в небе, когда Доума вел ее к одному из домов вдоль каменной дорожки, десятки колокольчиков свисали со стропил. Там также висели детские рисунки, больше вдоль стен энгавы*. Небольшая табличка была рядом с дверью, гласившая что это приют. Может быть, Мисаки была там. Они остановились возле закрытого сёдзи, Доума легко втащил ее на веранду и поднял над землей Несколько ударов спустя дверь открыла старая женщина, ее седые волосы были завязаны сзади, а спина согнулась от возраста. За ее спиной Канао увидела мужчину подметающего коридор, и тихие детские голоса в глубине дома. Канао сразу же невзлюбила эту женщину; это была старушка, которая однажды назвала ее жуткой, когда подумала, что Канао ее не слышит. Она не хотела, чтобы Иносукэ был с ней. Ее хватка слегка усилилась вокруг руки Доумы. Обветренное лицо женщины тут же покрылось сотней морщин, когда она поняла, кто постучал в дверь, и широко улыбнулась, поклонившись и сказав: «Ах, Доума-сама! Всегда приятно находиться в вашем присутствии. И я вижу, что с вами маленькая девочка. Она будет одной из моих новых учениц? Как я уже говорила, нет нужды опускаться до того, чтобы обучать ее лично или размещать в храме. Я уверена, что у вас есть дела поважнее. Она прекрасно справится и здесь...» «Нет, я здесь не для этого. Мне очень нравятся уроки Канао, и она кажется, счастлива в храме», — сказала Доума. «Она особенная девочка, такая мудрая для своих лет». «Понятно. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?» «Да, есть. Хама, ты не могла бы привести Иноске для маленькой Канао? Она хочет позаботиться о нем сегодня вечером». Морщинистое лицо женщины сморщилось: «А... Это разумно, Доума-сама? Она сама еще совсем ребенок». «Канао вполне уверена в себе. В конце концов, она его новая старшая сестра». «Я... Вы уверены, Доума-сама? Она... эм... Похоже, у нее была трудная домашняя жизнь. Будет ли безопасно оставлять ребенка одного с ней? Она могла бы...» — женщина замолчала. Канао чувствовала все большее раздражение от женщины. Она не подчинялась Доуме, который был ответственным за Культ Вечного рая, даже если он не был их хозяином, он все равно был ответственным за нее. И ей не нравились намеки женщины, что она причинит боль Иноске. Она уже решила не делать этого. Доума отвернулась от нее, поэтому Канао не могла видеть выражение его лица, когда он смотрел на Хаму, но она видела, как все тело старухи напряглось, изогнувшись, прежде чем ее взгляд послушно метнулся вниз к полу. На руках и лбу старухи выступили капли пота, и она тихо пробормотала: «Простите меня, милостивый основатель. Я не хотела никого обидеть». «Смотри, как ты это делаешь» — голос Доумы оставался нежным и спокойным. «Ну же, Иноске». Женщина не стала спорить, а быстро повернулась и поспешила в дом. «Ах, раздражает, когда они не слушают» — сказал Доума поворачиваясь, чтобы коротко улыбнуться Канао. Она кивнула. Котоха не послушала, и теперь у них с Иноске нет матери. Но это ничего, ведь она послушала и может научить Иноске слушать. Вскоре Хама вернулась с Иноске, закутанным в одеяло, расшитое парящими журавлями. Он хныкал, его личико было сморщено, но не в слезах. Хотя Канао могла сказать по его дыханию, что он плакал раньше. Доума отпустил ее руку, чтобы она могла дотянуться до него, и Хама, после короткой паузы, опустилась на колени, чтобы передать ей Иноске. Канао убедилась, что прижала его к своему локтю, как ей показала Котоха, налитые кровью зеленые глаза ребенка моргали, когда он всхлипывал. «Видишь? Теперь это было не так уж и сложно», — Дума улыбнулся Хаме, хотя старушка и отказывалась встречаться с ним взглядом. Канао позволила Доуме отвести ее обратно в храм, убедившись, что Иноске крепко держится. Его всхлипы усилились, и ему удалось вывернуть руки из-под одеяла. Канао позволила ему потянуть ее за распущенные волосы, царапая подбородок маленькими пальцами. «Младенцы могут умереть от одиночества», — сказал Доума, когда они поднимались по каменной лестнице. «Разве это не странно? Даже если их кормить и менять подгузники, удовлетворять все остальные потребности, если их недостаточно держать на руках, они могут заболеть и умереть. Люди — такие жалкие существа». Канао не была уверена в этом, но она определенно не любила своих родителей, так что, возможно Доума был прав. По крайней мере, он думал, что она была особенной, может быть, если она будет достаточно хорошей сестрой, то же самое относилось бы и к Иноске. А так Доума просто отвел ее обратно в комнату и прогнал ее внутрь вместе с Иноске. «Сладких снов вам двоим», — сказал он ей с яркой улыбкой, прежде чем закрыть за собой дверь. Потребовалось некоторое время, чтобы все устроить, но ей удалось подтащить футон к стене со сложенным одеялом, чтобы она могла устроиться спиной к нему и Иноске на коленях. К тому времени он уже всерьез сопел, не совсем рыдая, но со слезами, навернувшимися на глаза и скользящими по его пухлым щекам. Он звучал так грустно, и Канао могла сказать по тому, как он продолжал извиваться в одеяле, оглядывая комнату, что он пытался найти Котоху. Она не совсем понимала, так как была благодарна за то, что ее забрали от родителей. Может, если бы кто-то попытался забрать ее от Доумы? Он не обнимал ее, как Котоха с Иноске, но гладил ее по голове, иногда носил на руках и был с ней мил. Он ей нравился, и она не хотела уходить, так как он защищал ее и не бил. Но это подождет, пока она подумает об этом позже, так как теперь ей нужно было заботиться об Иноске. Ей не нравилось, что он все время был таким расстроенным. Ей потребовалась почти неделя, чтобы придумать что-то, чтобы попытаться его подбодрить. Даже когда он плакал, ей нравилось его обнимать. Он был тяжелым и теплым, и ей было хорошо с ним. Она думала, что он тоже так о ней думал, потому что, когда он икал, он не разражался воплями. Но он был недоволен, поэтому она решила привести свой план в действие. Канао закашлялась. Это был грубый звук, как будто ее горло было забито пылью. Она едва не вырвала, когда снова закашлялась, когда начала качать его взад и вперед на руках. Иноске шмыгнул носом, ярко-зеленые глаза наполнились слезами, которые текли по его пухлым щекам и впитывались в одеяло. "Миз... Мизинцах..." - ее голос был грубым, едва слышным шепотом. Она даже не могла вспомнить, когда в последний раз говорила, это были крики и рыдания, пока в ее сознании не произошел этот щелчок. Но ей пришлось это сделать ради своего младшего брата. Стихи, которые она так тщательно записывала, просматривая прочитанные ею на занятиях с репетитором и в немногочисленных книгах в своей комнате, когда она постепенно начинала читать самостоятельно. Она снова закашлялась, прежде чем прошептать тонким, хриплым голосом: «Обещание на мизинцах... Обещание на мизинцах. Снег падает густо... Град падает тёмно, густо-густо. Он падает и падает... Собирая всё больше и больше. Обещание на мизинцах, обещание на мизинцах, горы и п-поля надели свои хлопковые шляпы. Хлопковые-хлопковые шляпы, и каждое, каждое дерево распустило цветы. Обещание на мизинцах...» Канао продолжала петь тот же куплет снова и снова, пока ее горло не стало похоже на наждачную бумагу. Ее пение было пронзительным и хриплым, но Иноске замолчал, глядя на нее, пока она повторяла песню. Когда Мисаки пришла на следующее утро, чтобы отвести ее на завтрак, она обнаружила Канао, свернувшуюся вокруг Иноске посреди сложенного одеяла. Оба крепко спали, Канао с ее длинными темными волосами, разбросанными вокруг нее, как водоросли, и Иноске, прижатый к ее груди, сжимающий ее мизинец пухлыми маленькими пальчиками.