карты, деньги, два ствола

Между Финиксом и Лас-Вегасом ровно двести девяносто миль. Между комфортным существованием на этой земле и шансом умереть от жары ровно пятнадцать градусов тепла. Между Гермионой Грейнджер и ее давней мечтой ровно одна пойманная на трассе машина, которая могла бы довезти ее до сияющего огнями Вегаса.  Она стоит на обочине уже под вечер (потому что днем ездить и куда-то ходить просто опасно для здоровья), глядя вдаль, и переминается с ноги на ногу, чуть морщась от пыли на ногах. Надевать босоножки в таком местечке — та еще затейка.  За спиной у нее старенький мотель, в котором она ночевала, на плечах — небольшой рюкзак. На ней единственные оставшиеся чистыми вещи: джинсовые шорты с рваными краями и свисающая с плеч майка-алкоголичка, открывающая вид на спортивный черный топ. Гермиона вся чувствует себя частью этой жаркой, крытой криоконитом земли; длинные кудри собраны высоко на макушке, плечи и нос чуть покраснели от солнца. Кажется, что даже ее веснушки здесь к месту. Ей нравится. Она надвигает ладошку ко лбу козырьком и смотрит вдаль, пытаясь сощуренными глазами выловить хотя бы одну точечку на горизонте, похожую на машину, ощущая какое-то болезненное, извращенное удовольствие от ситуации, в которой находится. В наушниках играют Metronomy, у нее кончаются деньги, она здесь совсем одна и никому не нужна совершенно. У нее ни интернета, ни знакомых, ни-че-го-шень-ки. Ничегошеньки, кроме ненавистного прошлого за плечами и желания затрепетать крылышками, словно вырвавшаяся из клетки птичка. Вокруг сухо, невыносимо знойно, на много миль вокруг одна лишь дорога и иссушенные поля. Где-то вдалеке маячит яркая точка. Гермиона почти подпрыгивает от восторга: это же машина! Ее шанс доехать до конечной точки назначения!  Она срывает наушники, заранее поднимает руку с поднятым вверх большим пальцем и нетерпеливо раскачивается с пятки на носок по мере того, как точечка увеличивается в размерах. Еще минутка, и она видит, что это кабриолет. Так себе выбор для Аризоны или Невады, где солнце калит землю до предела, но зато ветерка достаточно!  Спустя несколько минут она видит, что это не просто кабриолет, а, мать его, голубой кабриолет! Ну просто мечта! Гермиона скачет на носочках, машет рукой в попытках привлечь внимание водителя, но автомобиль ни разу не замедляется, а проносится мимо нее на неплохой такой скорости, оставляя после себя клубы поднявшейся в воздух пыли. Она кашляет, размахивает ладонями, пытаясь отогнать от себя всю эту жуть, жмурится. Последними словами проклинает водителя этого корыта, из-за которого она вся теперь грязная (грязнее, чем минуту назад, по крайней мере), пока не слышит визг тормозов и рев мотора все ближе и ближе. Наконец, к ней задним ходом подъезжает этот самый кабриолет, и на нее смотрят двое мужчин.  — Куда, красивая? — развязно интересуется тот, который за рулем, и сверкает зубами в обаятельной улыбке. — Лас-Вегас, — Гермиона моментально забывает все свои проклятия. — Вот это удача, — доносится до нее возглас. — Садись, поехали! Наконец ей удается перевести внимание своих слезящихся от пыли глаз на своего спасителя. На двух спасителей. Двое темноволосых парней сидят в машине почти развалившись. Тот, что за рулем — кудрявый, с мимическими морщинками вокруг глаз и темными-темными глазами. Большой, широкоплечий, высокий — видно даже отсюда, ну медведь настоящий. У него темная щетина, сухие губы и пластырь на носу. И несмотря на мужественный вид он отдает хитрющим мальчуганом, у которого, кажется, четвертый десяток детства уже пошел. Ну точно какой-то кавалер-сердцеед, за милю им веет! Из таких, которые внезапно женщину вытянут на танцпол, танго с ней станцуют, а потом с сигареткой за ухом будут окучивать. Карие глаза метнулись левее, к пассажирскому сидению. Там сидел еще один молодой человек, но совершенного другого типажа. Лодыжка одной ноги закинута на вторую, стройный и весь утонченный, с очками, надвинутыми на голову. Лицо такое острое, угловатое, с высокими скулами и тонкими губами. Узкие плечи, обвитые венами предплечья, выпирающие ключицы... Этот мужчина — более изысканного толка, для любительниц декадентства. И глаза такие холодные. Так, двое очень разных незнакомцев подхватывают ее, Гермиону, чтобы довезти до самого Лас-Вегаса. Ага. Интересно... Первый порыв — отказаться. Помотать головой, мол, ну, я ошиблась, удачи вам, прекрасные мужчины, будьте счастливы и здоровы, и мамам вашим того же, и соседям!  Потому что, ну, вот о чем может подумать одинокая девушка, стоя перед двумя незнакомцами, которые вот так на нее смотрят и обещают подвезти? Естественно, о том, что это маньяки, а матушка учила с такими не связываться, к чужакам в машины не садиться — все уроды и насильники.  Но она разве не от этого убежала? Не из-за этого ли пересекла Тихий океан? — Денег у меня не особо, — сразу предупреждает Гермиона, переминаясь с ноги на ногу, — но я могу вам... э-э-э, зубы осмотреть! И... массаж рук сделать.  Гений. Она мысленно чертыхается, готовясь словить еще одну порцию клубчатого дыма в лицо, но ее уже почти начавшийся приступ неловкости оказывается прерван громким, заразительным смехом: — Сделка — улет! — говорит сквозь смех водитель. — Садись, цветочек, и поехали! Улыбка, солнечная и широкая, сама расцветает на губах. Гермиона бойко кивает, закидывает рюкзак на заднее сидение, готовясь прыгнуть вслед за ним, а потом все же на секундочку замирает. — Вы же не маньяки, да?.. — ну, чем черт не шутит, надо спросить. На всякий. — Ага, ездим по штату, подбираем малолеток, а потом варим из них суп. Но иногда варим и из младенцев — у них вкус более нежный, — лениво тянет тот, что на пассажирском сидении, и вытаскивает сигарету из-за уха, которую Гермиона чуть ранее не приметила. — Залазь уже. Я спросил — мошенники они или нет. Они сказали нет. Голова боится, руки делают. Ну и супер! Гермиона не забывает хмыкнуть на явно льющийся с языка мужчины сарказм и садится назад, поправляя выбившиеся локоны. Машина трогается и за несколько секунд набирает нехилую скорость, отчего только что поправленные волосы треплются еще больше — ветер сумасшедший, аж дышать затруднительно. Пейзаж сливается в почти сплошные линии, пахнет кожей и пылью, солнце ложится на кожу горячим шелковым одеялом. Она едет куда-то с кем-то, и как же хорошо на сердце! — Так как, говоришь, тебя зовут, цветочек? — доносится до нее спереди сквозь рев ветра. — Гермиона! Гермиона Грейнджер! — кричит она в ответ и садится на самую серединку, на самый край сидения, всовывая колени между двумя передними креслами. — А вас? — Антонин Долохов, — мужчина улыбается, обнажая ямочки на щеках, которые видно даже сквозь щетину, и шкодливо смотрит на нее через зеркало заднего вида.  — А тебя? — Гермиона пролазит корпусом вперед и заглядывает угрюмому прямо в лицо, отчего тот аж съеживается и стреляет непонимающим, не особо довольным взглядом в сторону Антонина. Видимо, у них происходит какой-то безмолвный диалог, потому что через несколько секунд мужчина надвигает очки на нос, чуть отворачивает лицо и выдает короткое: — Я Том. Риддл. Гермиона сдерживает смешок. Красавчик-то с женщинами на «вы», а? Ну, точно проблемы с матерью! Но в сухом остатке у Гермионы есть, кажется, очень необычная, привлекательная, интересная компания, поэтому она отбрасывает от себя все опасения и попытки в дилетантскую психологию, а вместо этого вытягивает руки между мужчинами и выводит кистями подобие прямоугольной таблички, как будто рисует в воздухе название на обложку книги: — Том, Гермиона и Антонин! — восклицает она благоговейно. — Звучит как название к очень перспективному ситкому! — Не хочу быть в конце, — дуется Антонин. — Пусть будет «Антонин, Гермиона и Том». — Почему в конце не она? — как возмущенно взбрыкивает Том! — Она чужая, пусть будет «Том, Антонин и Гермиона». — Ну приехали, дружище, — качает головой Долохов, будто ругает нерадивого ученика. — Дама должна быть между нами, она же цветочек, — и подмигивает ей в зеркало, отчего Гермиона улыбается, смешно сморщив веснушчатый нос. А потом он тыкает по кнопкам на магнитоле, врубая громкую музыку, и Гермиона отодвигается назад на свое место. Ложится спиной на сидения, скрещенные в лодыжках ноги закидывает на дверцу, а над ней — чистое, перетекающее из дневного голубого в вечерний синий небо. 

It got so crowded on the road, I started driving in the sand

My head was feeling scared but my heart was feeling free

The desert turned to mud, it seems that everybody heard

Гермиона тянет руку к небу, мечтает провести кончиками пальцев по невесомому озонистому эфиру. На сердце так легко, в голове — блаженно пусто, музыка проходится нотами по удивительно спокойной душе. Она чувствует себя в безопасности, как бы это ни было глупо. Все будет хорошо. — Остановимся на ночь где-нибудь, — говорит, судя по низкому голосу и легкой манере, Долохов. — Мы едем уже почти сутки без стопов, и заправиться нужно. — Ага, — шепчет Гермиона, не заботясь о том, услышали ее или нет.  Может быть, ее завезут в какую-то дыру и зарежут, все-таки. Может быть, нет. По правилам нормальных людей ей бы напрячься, но она этого не делает. 

I'm almost there to Vegas, where they're puttin' on a show

They've come so far, I've lived this long

At least I must just go and say "Hello"

Да, она этого не делает. Ей свободно.

***

Проходит не больше пары часов, когда машина куда-то степенно заворачивает, проезжает резиной по хрустящему гравию, а потом останавливается. Уже почти темно, но вокруг фонари, откуда-то льется неоново-розовый свет.  Гермиона принимает сидячее положение, оглядывается. Заправка, самая обычная. Рядом с ней небольшой мотель, по типу того, в каком она остановилась той ночью. Типичное придорожное местечко в Америке, она уже с десяток таких повидала. Несколько постояльцев сидят во дворике и тянут вино, кто-то играет в карты. Изнутри доносится попса, а вокруг машины снует заправщик.  Мужчины одновременно открывают дверцы и выходят из машины. Антонин договаривается с заправщиком, а Том движется ко входу в мотель. Про Гермиону все как-то забывают, ну и замечательно. Она хватает рюкзак и тоже выходит из машины, разминая затекшие ноги. Вокруг пахнет шинами и барбекю, воздух такой сухой и теплый, и сама она тоже разомлевшая. Здесь гораздо лучше, чем в дождливой, тоскливой Англии, определенно. И людей вокруг, по самые печенки ее доставших, нет. И никто не говорит ей, что верно, а что — нет; куда ей идти, что ей делать, с кем общаться и... Ладно, неважно.  Она движется дальше, видит небольшой магазинчик и уверенно идет к нему — ужасно пить хочется, а там холодильники с водой и содовой. Заранее вытащив из рюкзака пятидолларовую купюру, она уже хочет подойти к кассе, как к ней прибивается какой-то паренек лет двадцати. — Извините, мисс! — симпатяга какой, с обгоревшим носом и светлыми волосами, и запыхается весь, будто с самой Невады бежал к ней. — Да? — благожелательно говорит Гермиона. — Чем могу помочь? — Я... — он запинается, чешет русую макушку. Неловкий весь, кажется, стесняется. — Я вас увидел, и сердце екнуло, представляете себе? Решил — надо подойти! Ну и вот... Гермиона старается не засмеяться — не хочется совсем его смущать, но все же оставляет улыбку на лице. — Простите, я не знакомлюсь, — отвечает просто и без двусмысленности, пожимая плечами. — Ну нет же, нам точно нужно познакомиться! — настаивает тот. — Нет, вы не поняли... — Меня зовут Кристиан! И Гермионе он уже не кажется симпатягой. Вроде паренек ничего такого не делает, но она мгновенно щетинится, потому что все, поздно, триггер почесали: она ненавидит, когда ее начинают уговаривать и переубеждать. Она уже открывает рот, чтобы на пальцах объяснить блядоКристиану, куда ему запихнуть свою настойчивость, но рядом с ней возникает громоздкая фигура, а по плечам змеится горячая большая ладонь. — Тебе что-то нужно, парень? — в голосе у Антонина доброжелательная ленца, он не напряжен и смотрит расслабленно на поднявшего светлые брови парнишку сверху вниз. Шкаф, блин... — Ой! — мгновенно реагирует Кристиан и поднимает ладони вверх в защищающемся жесте. — Представляете, подумал, что девушка одна и хотел подкатить, мистер! А это, оказывается, ваша, э-э-э... дама. — Дедукция на месте, можешь в детективы наниматься, — посмеивается Долохов и тянет Гермиону назад, разворачивая ее в сторону входа в мотель. — Бывай, парень. Гермиона внутри благодарно выдыхает, руки с плеч не стряхивает, но все же решает высказать свое «фи»: — Я бы разобралась. — Зачем, если рядом есть, кто может разобраться за тебя? — возражает мужчина, снова ей подмигивая. От него пахнет дымом и дорогой.  — Затем, что таким надо объяснять, что «нет» не значит замаскированное «да», — она не сильно довольна, что ей нужно разжевывать такие вещи, но уж ладно. — Такие объяснений не понимают. — Тебе-то откуда знать? — Сам такой, — хохочет Антонин и заводит ее в холл, где их обоих обдает холодным из-за кондиционера воздухом.  — Тогда у меня для тебя плохие новости, — Гермиона фыркает и все же выворачивается из-под большой ладони, чтобы подойти к держащему меж пальцев карты-ключи Тому. Три штуки. Гермиона слегка мнется, ей очень неловко и не особо уютно, поэтому она заводит руку за спину, чтобы снять рюкзак с плеч: — Сколько я должна?  В ответ получает лишь приподнятую графитовую бровь, выражающую снисходительность и высокомерие одновременно. — Еще мне тут девчонки денег не давали, — язвительно произносит Том, чуть кривя идеально-прямой нос, хотя при этом не смотрит даже на Гермиону, словно она и не стоит прямо перед его лицом. Как к этому отнестись, Гермиона не знает. Вроде бы, неприятно, когда тебя вот так за пустое место держат и обижают почем зря, но, с другой стороны, он же за номер ее заплатил, денег брать не хочет, а это точно не плохой поступок.  Пока она размышляет, как же ей ответить, мужчины уже идут к лестницам, ведущим на второй этаж. Гермиона, поувереннее перехватив лямку рюкзака, мчит за ними, топая пыльными босоножками по таким же пыльным ступенькам. — Было только два одноместных номера, пришлось взять один покруче. Хотя вряд ли здешние люкс-комнаты отличаются от самых дешевых номеров в трехзвездочных гостиницах, — инструктирует Том, естественно, в манере последнего сноба. — Чур, я в люксе, — сразу же включается Антонин, хлопая в ладоши. — А хуев за воротник тебе не насыпать? Гермиона открывает рот от удивления, услышав последнюю реплику. Это Том сказал сейчас? Серьезно? Хуев за воротник? — Фу, — обиженно тянет Антонин. — Обидно. Но знаешь, как Набоков говорил? Это тот, который про педофила писал. Ну, помнишь такого? Там еще у главного персонажа имя такое забавное... Гамбургер? Гюнтер?.. — Гумберт Гумберт, — в голосе Тома слышится такое раздражение, что Гермиона даже не глядя на его лицо уже знает, что на нем увидела бы. — Так что там Набоков говорил? — Да, точно. Так вот, он говорил что-то типа «но я все прощу, если это ты»! — Антонин машет руками в изображении драмы, делает голос выше. Гермиона кривит губы в улыбке, понимая, как легко сдался этот медведь. — Но я тебе, сука, не Набоков! И резко выхватывает все три пластиковых ключа из руки Тома, чтобы сразу же вихрем пуститься наутек.  Том и Гермиона останавливаются, глядя в спину огромному, несущемуся по коридору мужику, который украл ключи, чтобы забрать себе номер получше. — Охренеть, — выдает Гермиона. — Согласен. Так они и доходят до своих номеров, пока Антонин уже обустраивается в своем люксовом люксе, оставив их ключи на небольшом кофейном столике в коридоре. Расходятся молча, потому что Гермиона уже, кажется, понимает, что за человек этот Том. С ним не нужно разговаривать. Ради него не нужно ничего делать, как и пытаться заслужить его расположение. Лучший помощник в том, чтобы наладить с ним отношения — это время. Гермиона это знает, потому что ей подобная черта тоже присуща, просто она как бы более... социально настроена. Она вежливая и приятная, но закрытая в силу обстоятельств. Именно эту проблему она и хотела решить, прилетев в Америку. Именно по этой причине она села в машину к двум незнакомым мужчинам. Разбирая те немногие вещи, которые у нее были с собой, она глубоко задумалась. О себе, о сложившейся ситуации, о том, что вообще происходило в ее жизни. Так уж вышло, что Гермиона, прилетев сюда, оставила на родине очень стабильную и надежную жизнь. Работа в стоматологической клинике родителей, влюбленный в нее по уши жених, своя недавно купленная квартирка, размеренные монотонные будни — все это давало ощущение земли под ногами. Казалось бы, все шло идеально, но Гермиона в последнее время понимала: еще чуть-чуть, и она выйдет из окна. Стоматологом она быть не хотела — родители много лет давили на нее, чтобы она пошла по их стопам, на каждом шагу бдели, чтобы их дочь хорошо училась, по незнакомым местам не шлялась, с плохими недостойными людьми не водилась. Мол, не для того мама девять месяцев страдала, а потом сутки рожала, чтобы дочка не цветочком оказалась. От собственного жениха, Рона, ее в последние месяцы буквально тошнило. Он сделал ей предложение как раз за пару дней до того, как Гермиона хотела его бросить. А там уже и родители включились: «Гермиона, он хороший парень, семья прекрасная, образование получил, высокий вот какой, не выкабенивайся».  А Гермиона взяла, жениха бросила за два месяца до свадьбы, отдала отцу заявление об увольнении и смоталась в США на все свои сбережения.  Потому что Гермионе надоело жить какой-то чужой жизнью, пропускать мимо себя радости спонтанности, отговаривать себя от всяческого веселья из-за чьих-то прихотей. И пусть родители с ней больше не заговорят, а семья Уизли ополчится против нее — с нее хватит думок о том, кто что скажет. — СУКА-А-А! — доносится до нее через стену, отчего Гермиона испуганно выныривает из собственных мыслей. А дальше начинается какое-то копошение, беготня непонятная... — Том, ну впусти!  — Извините, я не знаю никакого Тома. — У меня не работает душ! Я хочу помыться, злопамятный ты пес! — Кто-то недалеко открыл портал с дебилами. — Я весь в пыли! — Что-что? Не слышу, тут, в не люксовых номерах, оказывается, просто невероятная звукоизоляция, ты знал? — Свинья. — Я больше по удавам, большое спасибо. — Ты язви, язви, а я тебе глотку во сне перережу. — Я сейчас позвоню маме пожалуюсь. — У тебя нет мамы. — Твоей, значит. — У меня ее тоже нет. — Получается, мы зашли в тупик. — Сам ты тупик.  — Господи, пошел вон. Гермиона так и стоит со своими трусами в руке, второй вытирая слезы из уголков глаз от беззвучного смеха. Это просто какой-то ужас, но она очень-очень давно так не веселилась. И тут беда стучится уже в ее дверь. — Гермионочка, ты мне как сестра, ты же знаешь? — елейно кричит ей Антонин, видимо, поскребывая ее дверь ногтями, как просящийся в комнату кот. — Я за эти два часа так тебя полюбил, что уже не знаю даже, как жить без тебя!  Гермиона намеренно молчит, гадая, как много еще приятного услышит, если чуть потянет время. — Мне моя мамочка, земля ей мягким пушком, говорила: «Антонин, если встретишь невероятно красивую кудрявую девочку с британским акцентом — знай, то бог тебе преподнес дар»!  Ой-ой, да ты что, даже так? Вздыхая, Гермиона идет к двери, чтобы поскорее открыть ее и впустить бедного-несчастного, а то вообще ничем уже не гнушается. — Ура, я знал, что ты меня в беде не оставишь, — довольно сверкает он белыми зубами, но через секунду уже смотрит на нее так обеспокоенно, будто что-то совсем плохое увидел. — Ты что, плакала? — Чего?.. Антонин быстро оглядывает ее сверху вниз, и глаза его останавливаются на кусочке ткани в руке. — С трусами в руках? — Ой, — пищит Гермиона и моментально прячет белье за спиной. — Не плакала я, заходи уже. А Антонин, в последний раз зыркнув на нее, заходит в номер, держа в руке белое полотенце и еще кое-какую одежду и пару маленьких отельных бутыльков, видимо, с гелем и шампунем, а потом направляется прямиком в ванную комнату, на которую сама Гермиона еще даже взглянуть не удосужилась. Совсем вскоре номер заполняется шумом воды, гнусавым пением, свистом, разной тональности подвываниями, а Гермиона так и не может стереть с лица улыбку. Забавный он, этот Антонин. У нее в Англии таких знакомых не было, ей просто по роду деятельности не приходилось с такими знаваться: весельчаки из класса с занудной отличницей не водились, одногруппники зашивались на медицинской специальности, а коллеги… Ну, трудно веселиться и отрываться с коллегами, когда коллеги — это твои родители.  Том — немного другое дело. В нем нет ни легкости, ни задора, но он очарователен в этой своей мрачной ауре готового кусаться Цербера. Наверное, максимум, что он может из себя выдавить, выдавливает только в присутствии Антонина. Они кажутся очень близкими друзьями, этакое клише-дуо — шкодливый разгильдяй и мрачный душнила.  Гермионе на секунду отчаянно хочется в это дуо вклиниться, превратить его в трио. Она в юности часто читала такое, уходя в какие-то фантазии, мол и она может быть под стать вот таким ярким людям. Жизнь доказывала обратное. Одни только рамки и рамки, подавленная агрессия, нереализованные амбиции, постоянно спрятанные в скорлупу приличий и скромности черты. Даже какое-то короткое время пробыть с такими личностями без комплексов и упреков — уже счастье, поэтому она просто сама себе жмет плечами и раскладывает остатки своей одежды, чтобы отнести ее в прачечную.  Будь как будет, черт с ним. Она возьмет столько удовольствия от своей неожиданной компании, сколько сможет, а потом они разъедутся по своим путям.

***

Примерно в час ночи в дверь Гермионы снова стучит Антонин. — Цветочек, у меня тут ящик холодного пива и отменный кебаб в номере, вылезай! Гермиона трет глаза и почти выскакивает из постели — белье ужасное, какое-то сырое, а уснуть не получается вот уже битый час. Так какая разница, лучше уж и правда попить пива. — Иду! — Дверь открыта, зайдешь. Осмотрев себя в зеркале, Гермиона оставляет все как есть: пижама у нее нормальная, футболка и шорты — все так на улице ходят, а волосы собраны в косу на ночь. Пойдет.  Так она и оказывается в номере люкс, где уже сидят за небольшим журнальным столиком Том и Антонин, снова о чем-то спорящие… — Я тебе говорю, что китайцы за нами всюду следят, у них весь мир в базе данных!  — Ты так говоришь, потому что ты тупой. — Ты тупой. Пиво передай. — Нет, ты тупой. Держи. — Гермиона, иди сюда, пиво остынет. — Нагреется, придурок. — Какая разница, ты лучше задок свой тощий готовь — я тебя в дурака нагну. Ай, какая же Гермионе предстоит ночка. Сложная.

***

Снова сидя на заднем сидении кабриолета, снова уже под вечер (никто не хотел просыпаться раньше трех часов дня после такой ночи), Гермиона надвигает солнечные очки на нос, мажется защитным кремом и разваливается там же с рюкзаком в обнимку. Они отправляются в путь. До Лас Вегаса уже не так долго, пару часов езды, и она решает провести их молча — за ночь и так превысила свою норму слов в час. Вместо болтовни она решила немного поснимать на свою камеру, которую притащила с собой через весь океан. Ей хотелось запечатлеть все свои новые открытия, чтобы потом было что пересматривать, когда придет время возвращаться. А пока Гермиона снимает и в процессе обдумывает полученную за ночь информацию о своих компаньонах. Как оказалось, парни едут в Лас Вегас по одной важной сделке, которая состоится дня через три. Несмотря на всю свою придурочность, ребята они важные — у них своя рекламная компания, и они сами руководят каждой сделкой, которую заключают с заказчиками. Антонин бы точно скинул с себя эту обязанность, но на страже их благополучия стоит Том — занудный, повернутый на контроле фрик.  Еще Гермиона узнала, что Том родился и вырос в сиротском приюте, а Антонин лишился родителей почти сразу же, как они с семьей иммигрировали в США из России в конце девяностых — ему тогда не было и пятнадцати. В общем, жизнь у них у обоих была не самая сладкая, если говорить коротко, но они выбрались, чего-то добились, и их дружба длится вот уж лет десять, по их словам. В какую-то секунду Гермиона им позавидовала ночью, хотя знала, что, возможно, и пятой доли выпавших им испытаний не выдержала бы. Они ей нравились, даже очень. С ними Гермиона вообще не стеснялась, говорила что хотела, жестикулировала и громко высказывалась по поводу того, что выход Британии из Европейского Союза — дерьмо собачье. Они не осуждали, не смотрели косо, им было как-то… все равно, наверное? Они поддерживали разговор, часто кричали друг на друга, расспрашивали Гермиону, сами ей что-то рассказывали. Гермиона точно знает, что это не из-за алкоголя — ей он помог раскрыться, да, но парни сами по себе такие. И это очень манит и подкупает. В общем, ей теперь даже жаль расставаться. Неполных суток оказалось достаточно, чтобы захотеть побыть с ними подольше. Они доезжают до конечной точки назначения уже ближе к вечеру под кричащие из колонок в машине Elephanz. И у Гермионы колотится в груди сердце, когда кабриолет замедляет движение и, наконец, полностью останавливается. — Ну что, красивая? Куда ты дальше? — спрашивает Антонин, сдвигая очки с носа на голову. — Осмотрю город, схожу на Фримонт-стрит, в музей Моб. Может, до танцующих фонтанов доберусь. — И все? — поражается Антонин, поворачиваясь к ней назад всем корпусом. — Серьезно, в Вегас ехать из-за музейчика? Ну ты меня разочаровываешь, Гермиона! А Гермиона закатывает глаза и скрещивает руки на груди, принимая позу обиженной девицы. — Вообще-то, — протестует она, выпрямляя спину, — я и в казино пойду. Всю жизнь мечтала. — О-о-о, — Антонин моментально поворачивается в сторону Тома, лицо которого Гермионе не видно. — То-о-ом… — Исключено. — То-о-о-ом. — У нас важная сделка на днях. Нет. — То-о-о-о-о-ом! — Я серьезно… — До сделки три дня, ну что нам стоит эта ночь! Том, Томми, ты мой брат, я тебя люблю… Так он всем так зад подлизывает, когда ему что-то очень надо, да? Позорник. — Нет. — А я тебя и не спрашивал, вообще-то, чего я распинаюсь сижу. Казино! Гермиона открывает рот, кажется, понимая, к чему все идет. Они пойдут с ней. Она не одна потопает в это шикарное место, не в одиночку исполнит свою мечту! Это же великолепно! Она даже несколько сотен долларов приберегла именно ради этого дня, экономя на проживании и удобствах, чтобы вот так их спустить в совершенно блестящем месте, и платье с собой прихватила красивое! — Том, с меня самый восхитительный массаж… э-э, чего захочешь! — сразу же встревает Гермиона, желая заманить злобного паучару в эту авантюру. — В рамках приличия! — Вот, видал? Одни плюсы! Казино! — подключается Антонин, как щенок подпрыгивая в водительском кресле. — Казино! — Казино! — Ка-зи-но! — уже вместе скандируют Гермиона и Антонин, тормоша Тома вместе с его сидением. — Да отъебитесь, не трогайте меня! — Том уже переходит на почти визг, впадает в истерику, всеми конечностями стряхивая с себя двух назойливых демонов. — Казино, казино, только не прикасайтесь ко мне, тараканы! И Гермиона просто сияет. — А хотите, я вам покажу немножко нашей высокой английской культуры перед казино? — Гермиона просовывается телом между сидений, переводя хитрый, заговорщический взгляд с одного мужчины на второго. — Это там, где вы, как распоследние восьмидесятилетние старики каждый день в пять часов садитесь попивать чай, оттопырив мизинец? — спрашивает Том, скептически приподняв бровь. — Нет, это там, где мы очень много пьем!

***

В Великобритании и некоторых близлежащих странах существует такая веселая вещь, как пабкроулинг. Собравшись вместе с друзьями, люди ходят из паба в паб и нещадно пьют пиво, пунш, сидр, проводя в каждом месте по немного времени. В итоге все жутко пьяные, но довольные. Гермиона лишь один раз побывала на таком сборище, да и то, особо не пила — она тогда жила с родителями и возвращаться в стельку пьяной домой не хотела. Но теперь, когда такая великолепная возможность сама идет в руки… Пабов в Вегасе нет, зато здесь есть миллион самых разных баров!  Сначала Антонин и Том свозили ее на Фримионт-стрит и к танцующим фонтанам (в музей русский идти наотрез отказался), чтобы Гермиона смогла посмотреть на великолепную мультимедийную систему Experience — огромный купол, на который транслируются разные изображения,  а потом они приступили к паб… баркроулингу, оставив машину на одной из парковок какого-то торгового центра.  Всю дорогу Гермиона снимает на камеру, захватывая каждый сантиметр этого особенного места в объектив. Вегас — просто загляденье, когда на город опускается темнота. Неоновые вывески, гирлянды, миллионы и миллиарды крошечных огоньков, которые вместе сгущаются в одно волшебное электро-зарево самых разных цветов — это все и есть Вегас. Гермиона чувствует себя техно-девочкой в этом футуристическом месиве, когда шагает по улочкам, ухватив Антонина под руку, потому что все это великолепие ее будоражит до самых костей.  Повсюду рекламные вывески, так и зовущие зайти в каждое из этих заведений. Невероятной красоты здания самых разных форм и видов, толпы людей, шныряющих с одной улочки на другую, и все смеются, кричат, фотографируют… Здесь пахнет свободой и отсутствием комплексов и предрассудков. Здесь никто никого не осуждает, все растворяются в какофонии самых разнообразных звуков и огней. Здесь все совсем не так, как в родном городе Гермионы. Ее в этом совсем чужом месте никто не знает, и это прекрасно. Первый бар, в который они заходят, — один из десятков таких же баров на той улице. Там они втроем пьют по две бутылки пива, заедая все политой острым соусом картошкой фри, много разговаривают и фыркают от смеха. Вернее, Антонин и Гермиона хихикают, а Том делает вид, что не с ними. Во втором баре они берут пиво с градусом чуть повыше, темное и крепкое, потому что в баркроулинге мешать градусы — это важно! Там Том после еще двух бутылок кажется уже гораздо более расслабленным, легким на подъем, даже иногда смеется, если угрюмые «хе-хе» и «хи-хи» можно назвать смехом. А в третьем… — Слушайте… я вот считаю, что пора бы уже нормализовать ненависть к людям! — заявляет он, стукнув кулаком по столу, хотя Антонин вообще рассказывал про способы выведения тараканов из квартиры. — Ну, вы как бы прикиньте… все тут пропагандируют селф-эксептинг, типа, себя надо любить таким, какой ты есть, и тогда остальные полюбят… А… ну, а чего вот меня тогда не любят-то таким, я себя люблю вот… А все у нас в компании говорят, что Антонин хороший, а я — удод! Ну мне-то обидно, я кому что сделал-то? Я же никого не выделяю, всех ненавижу и хочу пристрелить одинаково, ну, вот и любите меня, ОЧКОШНИКИ! Гермиона тогда от смеха дико давится чистым коньяком, гадая, хотел он сказать — урод или все-таки удод, и радуется, что засняла все — можно теперь Тома шантажировать этой записью. — Вы все заслуживаете равной, демократичной, экологичной ненависти, мои неудачники! — под конец мощно объявляет он всему бару, при этом мотивационно подмахивая кулаком в воздухе. К четвертому бару они не идут, а ползут. После шести шотов текилы Гермиона забывается.

***

Ой, кажется, Гермиону сейчас стошнит... Охренеть, как же ей плохо. Пиздец. Желчь, горькая и совершенно не приятная, уже будто собирается подступиться к горлу. Как ее так угораздило-то?.. Не в силах разлепить глаза, Гермиона сквозь плотный дым в голове пытается хотя бы начать осмыслять. Органы чувств работают будто заторможенно, включаются очень медленно и постепенно, один за одним.  Сначала она изучает все вкусы у себя во рту — ей не нравится. Затем слух. Прислушиваться особо не к чему — вокруг тишина, либо до нее все доносится, как сквозь толщу воды.  Запахи… неутешительные. Пахнет душной пылью, немного потом, чуть-чуть какой-то кожей, как в магазине мебели. Когда странное, тупое онемение отпускает ее тело, она начинает шевелить пальцами, подушечками стараясь прочувствовать, в каком окружении находится. В итоге Гермиона нащупывает под своей головой подушку, обернутую прохладной бязью. Смятые простыни, под ее телом немного влажные — видимо, она не открыла окна и не включила кондиционер и вспотела ночью. Продвинув руку еще дальше, Гермиона натыкается на… тело? Теплая кожа, упругая. И ей это пиздец как не нравится, типа, вообще! Не круто! Анти-успех! Так, настало время паниковать и подключать зрение! Насильно раскрыв глаза, Гермиона пялится на лежащего рядом с ней Тома. Голого, полностью. Это она знает, потому что он вообще ничем не прикрыт! Господи, нет…  Она медленно, боязливо отползает назад по кровати, подальше от этого пиздеца, — тихонечко и медленно, но верно. Так верно, что в итоге случайно отползает за край кровати и, не удержавшись, плюхается вниз, на пол… …на еще одно тело… …которое воет от испуга и дико дергается под ней, пытаясь скинуть с себя Гермиону… …Гермиону, от испуга визжащую… …а от визга просыпается и Том… …тоже с криками… Это просто полный сюр! Они втроем орут, глядя друг на друга, Гермиона уже начинает впадать в состояние полной, тотальной истерии. Она не знает, кто прекращает эту вакханалию первым, но в порыве нервного психоза срывается с места и летит к неприметной двери, которая, к счастью, ведет в ванную. Легкие горят, горло сводит от недавнего крика и желания разревется. Она проснулась голая, и ладно бы с одним мужчиной, но нет же — с двумя! И они тоже очень голые! Это катастрофа космических масштабов. Случайно уловив свое отражение в зеркале, Гермиона совсем стынет. Растрепанные и взбитые кудри, красные щеки, засос выше ключиц, отсутствие какой-либо одежды… она выглядит, как будто ее хорошо трахнули. Сразу двое.  Отвратительно. Она чувствует себя отвратительно. Ей хочется смыть с себя всю эту грязь, поэтому она резко включает душ и, не дожидаясь, пока вода согреется, делает шаг под тугие струи, позволяя им хлестать по всему телу. Гермиона сосредотачивается на этом ощущении, пытаясь ни о чем не думать и ничего не представлять, потому что сама вспомнить ничего не может — только представлять и есть возможность. Нет, нет, Гермиона всю свою жизнь славилась своим железным прагматизмом. Зануда, заучка, неинтересная, скучная — ее всю жизнь клеймили этими словами, потому что вместо бесполезных эмоционально-дофаминовых реакций она выдавала план действий, четкие инструкции, самые рациональные решения. Ну так ничего не мешает сделать то же самое сейчас — облачить себя в свою рациональность и сделать шаг навстречу какому-нибудь решению. Надо просто выйти из ванной и поговорить с ребятами, как взрослые люди — они тут все уже очень давно совершеннолетние и ответственную за свою жизнь личности. Все будет в порядке. Поэтому вскоре Гермиона оказывается снаружи, обернутая в полотенце — нечего стесняться: Антонин с Томом, кажется, и так уже увидели все, что могли. Но там ее поджидает новая напасть: парни, уже одетые, сидят на полу друг напротив друга, а между ними — огромная, гигантская куча купюр. Стодолларовых. — Что за…  — Мы тоже не знаем, — перебивает ее Том не своим голосом, тихо и как-то пусто. — Откуда вы их нашли? — закономерно спрашивает Гермиона, без сил прижимаясь спиной к двери. — А ты не заметила, когда убегала? — тон Антонина чуть резче обычного, он недоволен, смущен — это сразу ясно. — По всей комнате были разбросаны. — Может, вы сняли наличные?.. — Мы уже проверили свои банковские счета, никаких уведомлений о снятии наличных в истории операций у нас нет. — Черт… Гермиона закрывает глаза, позволяя всем мышцам в теле расслабиться и почти растечься. Так, дело принимает совершенно неприятный оборот. С тем, что она вдруг по пьяни дала сразу двоим, еще можно справиться — все равно никто из семьи и друзей не смог бы узнать. Но вот это… Дело пахнет чем-то незаконным. — Кто-нибудь что-нибудь помнит?  — Нет. — Нет. Господи, пусть это просто окажется сон… Открыв глаза, Гермиона снова рассматривает кучу хаотично собранных в гору купюр на полу. Сумма огромная. Не может быть, чтобы они их нашли где-то на улице или раздобыли хоть сколько-нибудь законным образом. Скорее всего, они нажрались и по тупости… обокрали кого-то? Ничего другого в голову не приходит. Да и как они вообще оказались в этом месте? Они сто процентов в гостиничном номере, причем в очень неплохом. Точно не хостел какой-то, а добротный, современный отель. Одна двуспальная кровать, красные тяжелые шторы, светлые стены, туалетный столик, прикроватная тумба… …на которой лежит камера. Гермиона срывается с места и, запнувшись о сидящего на полу Антонина, чертыхается и хватает камеру. Она наверняка что-то записала, наверняка хоть что-то там да осталось. Но грудь снова сжимает паника, когда маленький прямоугольный дисплей выдает смеющуюся ей в лицо надпись:

«ВСТАВЬТЕ КАРТУ ПАМЯТИ!»

— Что? — панически пищит Гермиона, тыкая по кнопкам. — Какого хрена? Где карта? Для уверенности она открывает отсек с гнездом для карты, но там действительно пусто. — Что значит «где карта»? — Том тоже встает и подходит к ней со спины, через плечо глядя на пустое гнездо. — Твою мать… — Так, без паники, — влезает Антонин, тоже встав. — Давайте просто подумаем, ладно? Просто минуточку уделим на подумать. Откуда деньги? — Явно не боженька нам с неба на головы их отсыпал, — огрызается Гермиона, не понимая, что тут непонятного и над чем думать. — Думаете, мы засняли, откуда у нас деньги? — Учитывая, что с этой тумбочки прекрасно видно постель, то мы не только это могли заснять, — резонно вставляет Том загробным голосом, и вот тогда Гермиона понимает, что все, что они обнаружили до этой секунды, не стоило паники. Вот это стоит. — То есть, мы записали все… вот это… — медленно говорит она, переводя взгляд с одного встревоженного лица на другое, — …и у нас теперь куча денег? — на последнем слове она буквально пищит, хватая такую высокую ноту, на какую, она думала, она была просто не способна. И все прекрасно понимают, к какому выводу можно прийти при использовании дедукции с помощью этих маленьких безобидных фактиков. — В Вегасе есть офисы порно-режиссеров?.. — заданный Антонином вопрос виснет между ними, как занесенный палачом топор. — Должны быть. Придется к ним наведаться, — ставит точку в этом пиздеце Том.

***

Итак, в Лас Вегасе, оказывается, порно снимают целых шесть студий. Перед тем, как наведаться туда, Гермиона, Том и Антонин наведываются в те бары, которые посещали ночью. Ну, только те четыре, про которые помнят. Они заходят и во все бары поблизости, но никто нигде не находил карт памяти на камеру. Это очень удручает. Гермиона по пути уже представляет, как возвращается в Англию, а ее там с аэропорта встречают выстроившиеся в колонну люди, кидающие в нее гнилые томаты и кричащие «Позор! Позор!». Так и видит полные отвращения и ненависти глаза родителей, которые увидели своего ангелочка в грязном домашнем порно с двумя полузнакомыми мужчинами. Видит семейку Уизли, разносящих повсюду сплетни о шлюхе, которая оставила их сыночка ради беспорядочного траха. Парни тоже не в духе. Им тоже есть что терять — имена, репутация, в их деле такие вещи важны и нужны. Им и их компании не поздоровится, если на них накопают что-то настолько скандальное. Ничего не найдя в барах, троица вынужденно отправляется в офисы по юридическим адресам порно-студий. Там происходит вообще полная вакханалия. На них смотрят, как на обкурившихся шизиков, когда они спрашивают о карте памяти и просят посмотреть по камерам наблюдения, не являлись ли они втроем вчера в офис. — Мы, понимаете, по чистой случайности потеряли карту памяти с… ну… с хоум-видео, в общем, а потом проснулись с кучей денег, представляете? — рассказывает одной из секретарш Антонин, причем так непринужденно, словно говорит о прогнозе погоды на неделю. — Ну так с хера ли у нас деньги-то, мисс? Может, вы нам их дали? Мы вернем, только отдайте пожалуйста карту, если она у вас! Выпученные глаза каждой секретарши заставляли Гермиону краснеть так, как никогда в жизни. Короче, тут и там крышесносные тарантиновские диалоги, ни дать ни взять. А карты нигде нет. — Может, мы из окна ее выкинули? — предполагает Том. — Или выронили где-то у отеля? Мало ли что по пьяни учудили. Идей ни у кого больше нет, поэтому они отправляются обратно к отелю. Находят окна своего номера и начинают рыскать в траве в поисках ублюдской, будь она трижды, блядь, проклята, карты. Ищут долго и упорно, ни сантиметра не пропускают, и уже почти готовы сдаться, как их тревожат… — Патрульный полиции Алекс Стрейт, — доносится из-за спины, и Гермиона тут же выпрямляется, отрываясь от газона. — Молодые люди, позвольте узнать, чем это мы тут занимаемся? Ну пиздец, приплыли. Сейчас их еще это самое тут, арестуют, и станет Гермиона арестанткой-уголовницей. Только этого не хватало. — Добрый день, сэр, — жизнерадостно вскакивает Антонин, стряхивая землю и травинки с рук. — А мы тут, понимаете, ищем потерянную вещь! Коп приподнимает бровь, потирая пальцами темную щетину, и выглядит не очень воодушевленно. Карие глаза прыгают с одного нарушителя на другого, оглядывая каждого в отдельности сверху вниз. — Потерянную вещь? — Да, мы тут карту памяти от нашей камеры потеряли. Не хотелось бы, чтобы кто-то нашел ее вместо нас. — А что там такого? Если найдут, то и владельцев по содержимому найдут и вернут, — резонно отмечает полицейский, не подозревая, что содержимое там вообще не для чужих глаз. Гермиона начинает в открытую нервничать. Очень сильно. До этой секунды она, несмотря на все плохие мысли, старалась держать себя в руках и действовать как взрослый человек. Но теперь все тело почти заходится в тряске от нервов, а она стоит и пытается просто вдохнуть и выдохнуть. — Послушайте, там не то содержимое, чтобы позволить его видеть кому-то, — устало вмешивается Том. — Просто дайте нам еще пару минут, и мы уйдем.  — Не то содержимое? Неужто что-то незаконное? — продолжает допытываться коп. И вот тут Гермиону подрывает… — ДА ТРАХАЛИСЬ МЫ ТАМ, ПОНЯТНО? — рявкает она, делая шаг к мистеру Дайте-Доебусь. — ДОСТАТОЧНО НЕЗАКОННО, С-Э-Э-ЭР?  Она смотрит в округлившиеся от шока глаза полицейского, и вдруг воцарившуюся вокруг их чертерки тишь прерывает урчание живота. Ее живота. — Я ХОЧУ В МАКДОНАЛЬДС! — почему и это она орет, как резаная, Гермиона не знает, но ей кроме как орать больше ничего и не хочется, поэтому она топает в сторону голубого кабриолета, который привез ее в лютую жесть и превратил ее жизнь в полный отстой, и слышит шушукающихся позади Тома и Антонина: — Пошли, пошли, — подначивает Антонин, — а то она и нас съест. Двигай давай.

***

И вот они в несчастном Макдональдсе. Парни делают заказ (ей самый большой и жирный бургер из всех), а она сидит за столиком и безнадежно скребет ногтем ноготь на другой руке. Настроения нет. Дождавшись ребят с подносами, Гермиона отходит в туалет, чтобы помыть руки и немного привести себя в порядок, и уже перед зеркалом, вытерев руки от воды, лезет в свой рюкзак, в котором лежит часть найденных в номере денег и прочие вещи. В кошельке валяется пробник духов, которые Гермиона любит таскать с собой, и, потянувшись за ним в кошелек, она в шоке смотрит на маленькую прямоугольную штучку из пластика, которой в кошельке быть не должно. Карта. Та самая. И тут ее словно бьет обухом по голове. Да с хера ли бы они после секса потопали куда-то ее продавать? Они же явно там и вырубились после самого… действа. Паника и похмелье, кажется, сыграли над тремя взрослыми людьми злую шутку, а они и рады только херней страдать. О-ху-еть. Из туалета Гермиона вылетает, как пуля из ружья. — Нашла! Нашла! — кричит она, подбегая к парням, и, увидев на их лицах мгновенное облегчение, начинает улыбаться во все тридцать два. А потом хихикает. И смеется. Словно груз с души. Они посмотрят карту, по возможности найдут, откуда у них деньги, и вернут их! И останется из грешков у нее только групповой секс!

***

Номер погружен в темноту — они весь день потратили на поиски иголки в стоге сена. Иголки, которая в этом стоге даже не была.  Гермиона сидит на диване с камерой в руках, вставив карту на свое место, а Том с Антонином сидят по обе стороны от нее. Они с минуту просто молчат, готовясь к тому, что им предстоит увидеть. Нажав кнопку «Play», они внимательно вглядываются в цветастый дисплей. — Вы все заслуживаете равной, демократичной, экологичной ненависти, мои неудачники! — орет пиксельный Том, пока настоящий тихо матерится рядом от позора, а Антонин с Гермионой во всю пытаются не засмеяться в голос. — Ну ты дебил, — выдавливает сквозь смех Антонин, фыркая и хрюкая. Только вот через секунду им уже не до смеха, потому что кадр меняется… Гермиона в каком-то незнакомом баре тверкает, наклонившись прямо перед Антонином, который вообще будто не видит, что перед ним задом крутит пьяная девица и танцует макарену под орущий в помещении AC/DC. И вот тут уже начинает смеяться Том, причем делает он это как-то болезненно-истерично, пока Гермиона краснеет, как рак, а Антонин присвистывает самому себе. — Недалеко ушли, сами дебилы, — горделиво выкабенивается Том, и не без причины, впрочем. — А мы ж хотели в казино! — пьяно кричит Антонин на записи, хотя его не видно: видимо, Гермиона идет с направленной вниз камерой в руке, и в кадре видны лишь асфальт и их переплетающиеся от алкоголя ноги.  — Точняк! — подхватывает Гермиона, тряся несчастную камеру. Так оттуда у них деньги?! Да быть того не может — сумма огромная! Чуть тряхнув гривой, Гермиона снова сосредотачивается на записи… …на которой они втроем визжат, обнимаясь. Место незнакомое — казино в Лас Вегасе большое количество, но вряд ли их пустили бы в какое-то совсем крутое в их-то состоянии. Антонин орет, что купит себе джакузи, а Гермиона почти засовывает камеру себе в рот от счастья, благо зубы у нее все целые и белые. Значит, все же деньги они раздобыли законным путем… Все трое как-то облегченно выдыхают, и Гермиона, подняв голову, смотрит на слабо улыбающихся парней. Их карьеры в безопасности, никого они не грабили, а еще их не посадят все — вообще пушечно! Антонин даже на радостях обнимает ее обеими руками за плечи, почти стягивая с дивана, а Гермиона не против, у нее теперь очень хорошее настроение! Как же хорошо, что все хорошо кончается! …вот бы еще их счастье не прервал тихо доносящийся из динамика камеры стон… А вот и ложка дегтя тут как тут. Гермиона с Антонином замирают и оба медленно поворачивают головы к Тому. Тот неотрывно смотрит на дисплей огромными глазами-блюдцами, а они вдвоем моментально переводят взгляды туда же. Картинка представляет собой какое-то месиво из обнаженный конечностей и кожи. Видимо, они и не заметили, как включили запись, или сделали это как-то случайно. Слышны лишь скрещенные стоны, трение кожи о кожу, шорох тел на простынях из бязи.  — Том… — выдыхает Гермиона, после чего слышатся влажные звуки поцелуев, а потом еще и еще.  Где-то видно ее кисть, подгибающиеся вокруг мужского тела ноги, выгибающуюся навстречу спину. В какой-то момент тела словно меняются местами, Гермиона оказывается сверху, и раздается хлопок открывающейся и закрывающейся двери. Кто-то берет камеру с кровати, откладывая ее подальше на тумбочку, и становится видно Антонина, стоящего рядом с кроватью и глядящего на лучшего друга, целующего их новую кудрявую знакомую в шею. Том делает это с жадностью, с голодом, резво всасывая в себя отдельные участки кожи. Он запускает руку в ее волосы, стягивая их в кулак, и стонет ей в кожу, выбиваясь из своего вечно серьезно-угрюмого образа. Гермиона же охотно льнет сама к нему, откидывая голову назад, впитывая все его поцелуи и стоны, а потом замечает Антонина, стоящего над ними. Скользит глазами по его фигуре сверху вниз, и, видимо, замечает на уровне его паха что-то, что заставляет ее оторвать руку от Тома и потянуться к Антонину, притягивая его к себе. И пока Том прокладывает дорожку из поцелуев от ее шеи к груди, сама Гермиона впивается в губы Антонина каким-то диким, резким поцелуем, и тогда стоны утраиваются. Настоящая Гермиона буквально трясется в руках у Антонина, не в силах оторвать взгляд от дисплея, хотя смотреть не хочет. Долохов лишь крепче обнимает ее, гладит рукой по спине в попытках то ли успокоить, то ли приласкать, но ей и правда становится на капельку легче. — Тш-ш-ш, — тянет он ей на ухо, обдавая чувствительную кожу горячим дыханием. — Неужели не нравится? Что на это ответить, она не знает. Нравится и не нравится одновременно. Гермионе очень тяжело видеть саму себя, подмечать недостатки своей графической копии, и при этом нелегко в целом принять факт произошедшего. Кажется, она не совсем готова принять свой пьяный поступок, но доказательства перед ее глазами заставляют сделать это.  — Я шлюха, да? — как-то горько говорит она, пытаясь осознать то, что видит на дисплее. И ответ почти ошеломляет ее, потому что исходит от Тома, а не от участливого Антонина: — Нет, — говорит он, и Гермиона чувствует на своей спине еще одну ладонь — теплую и твердую. — Посмотри, какая ты красивая. Гермиона кивает и смотрит, пытаясь перестать сжиматься всем телом. И вот она зажата меж двух мужчин, раскованная, получающая удовольствие в полном объеме. Том сидит на кровати, обводя каждый изгиб ее тела ладонями, а Антонин стоит на коленях сзади, откинувшись на пятки, но даже так нависая над ней. Он скользит руками по ее раздвинутым на кровати бедрам, обхватывая их своими огромными ладонями, вдавливая пальцы в нежную плоть. Со стороны кажется, что он еле держит себя в руках, жмурится и жмется своим торсом к ее спине, благоговейно выцеловывая неведомые узоры на шее с одной стороны, пока Том целует ее с другой. Они втроем выглядят, как хорошо смазанный механизм — движение одного волной передается второму, а от второго к третьему, пока они не начинают практически раскачивать кровать. Гермиона, выгнув спину в идеальную тонкую дугу, двигает тазом, потираясь обнаженной плотью о член Тома, а Антонин делает поступательные движения сзади, прижимаясь к ее ягодицам пахом. Каждое их движение неосознанно синхронно, и даже ускорившись они остаются в одном, только им известном темпе.   Вскоре стоны становятся громче и ярче, заглушая все остальное. Гермиона заводит руку вверх и назад, хватаясь за кудри Антонина, и отрывает его от своей шеи, чтобы подарить еще один почти агрессивный поцелуй. Они почти съедают друг друга, зубами оттягивая губы, кусаются и стонут. Гермиона обрывает поцелуй так же быстро, как и начала его, чтобы отвернуться к Тому и захватить уже его губы. Том целуется гораздо мягче, но в этом его сила — он не позволяет ей играть в дикарку, а полностью подавляет, задавая свой собственный темп, которому Гермиона безропотно подчиняется, почти тая в его руках… Камера оказывается отброшена в сторону все тем же Томом, но уже реальным. И он же резко впивается в ее губы, насильно срывая с ее тела руки Антонина. Гермиона пораженно застывает, откидываясь спиной на Долохова, и издает потерянный полувыдох в чужие тонкие губы. Одно дело — видеть кадры чего-то запретного, и совсем другое — испытывать это на себе на трезвую голову.  Гермиона понимает, что ее сердце уже давно колотится о ребра, грозясь пробить их к чертям. Понимает, что ее белье тоже давно не сухое, что она какое-то время уже предельно взволнованна, что это все не оставило ее равнодушной. Ей понравилось видеть себя вот такой, красивой и желанной, меж двух совершенно разных, но великолепных мужчин. И если она уже сделала это единожды, то почему должна отказываться от повтора? В этот раз она хотя бы все запомнит. Ведомая своими желаниями, она с готовностью начинает отвечать на поцелуй, давая свое невербальное согласие на все, что эти двое могут ей предложить. Она чувствует, теперь в самом деле, большие горячие ладони Антонина, залезающие ей под майку. Чувствует, как он пролазит под чашечки лифа, сдвигая их наверх, чтобы полностью обхватить обе груди и с силой сжать их, заставив ее выгнуться Тому навстречу. Том же давит на нее спереди, буквально вжимает ее спиной в Антонина, нависая сверху. Он опирается рукой о ее бедро и с почти неслышным стоном запускает вторую ей в волосы, совсем как на видео.  Антонин на секунду убирает свои руки с ее тела, и Гермиона почти разочарованно стонет из-за потери тепла, но слышит влажные хлюпающие звуки, будто он что-то облизывает, и когда его руки возвращаются обратно… Он стягивает ее соски мокрыми пальцами. Скользит ими по чувствительной коже, надавливает на самую вершинку каждого, и вот тогда Гермиона почти видит звезды. Она ерзает спиной по нему, хнычет, потерянно цепляется руками за Тома, позволяя ему войти языком в свой рот. Господи, как же жарко. Ей горячо, со всех сторон горячо, и раскаленный вокруг воздух заставляет ее почти распадаться на атомы. — Боже… — выдыхает она жалостливо, когда Антонин сжимает соски двумя пальцами и чуть оттягивает их, заставляя ее почти расплыться на нем. — Еще… — Тебе нравится? — горячо выпаливает ей на ухо Антонин, почти оглушая своим громким, неровным дыханием. — Тебе не хватает только одного, ты хочешь двоих и сразу, и тебе это нравится, да? Твою мать… Гермиона только кивает, не в силах выдавить из себя ответ. Потому что да, она хочет двоих и сразу, и ей это нравится. Он полностью прав. Том отрывается от нее, довольно хмыкая, и без предупреждения ныряет вниз к груди, отталкивая одну из рук Долохова, чтобы заменить ее своим ртом. И вот Гермиона уже почти воет, непроизвольно толкается бедрами вперед, отчего проезжается ягодицами по бедру Антонина. И оба мужчины как по команде одновременно отпускают ее и начинают в четыре руки раздевать, быстро и без заминок. Майка и шорты отлетают так внезапно, что Гермиона, тонущая в дымке возбуждения, почти не замечает, как они ее приподнимают, крутят и вертят для удобства, чтобы снять с нее одежду. И вот она оказывается стоящей на коленях, опираясь локтями о низкую спинку дивана, на котором они еще недавно невинно сидели. Том и Антонин стоят перед ней, плечом к плечу, и смотрят на нее сверху горящими глазами. Оба взъерошенные, растрепанные и красные, вид их заставляет Гермиону почти затрепетать от благоговения.  — Кто из нас останется спереди, а кто сзади, цветочек? — сладко-хрипло спрашивает Антонин, заглядывая ей в глаза.  Она от растерянности пару раз моргает, не понимая, чего от нее хотят. Она не хочет ничего выбирать, хочет просто отключиться и чувствовать, но по лицам парней видит, что так не получится. Придется выбирать. Тяжело сглотнув, Гермиона отвечает: — Антонин спереди. Тот скалится в победной улыбке, будто выиграл в лотерею, но весь смех в том, что Том делает то же самое. Видимо, она как-то интуитивно распределила роли правильно, кому что нравится больше.  Пока Том огибает диван, чтобы устроиться сзади, Гермиона смотрит на русского. На его разлохматившиеся волосы, мужественную щетину, широкие плечи. И ей этот вид настолько же по душе, насколько утонченная красота Тома с его острыми, резкими чертами, худощаво-изящной фигурой и прекрасными черными волосами.  Она смотрит, как Антонин медленно расстегивает свой ремень, и, судя по звукам, Том делает то же самое сзади. Все ее тело готовится к тому моменту, когда в ней окажутся сразу двое. Волнение возрастает, греется под ее костями, растекается по организму, как яд, но Гермиона ведь пережила как-то первый раз, а значит, второй переживет тоже. Ей нравится, что Антонин не раздевается полностью. Нравится, что он лишь приспускает джинсы вместе с бельем, выпуская уже твердый член наружу. Тогда-то Гермиона почти жалеет, что распределила мужчин именно так: каким образом она должна поместить это у себя во рту? Ее раздумья прерываются прикосновением чего-то теплого и влажного к ее промежности. Повернув голову, она через плечо видит Тома, обхватившего свой член одной рукой и водящего головкой по ее мокрым половым губам. Он размеренно собирает смазку, размазывает ее по складкам, отчего с губ Гермионы срывается ошалевший стон. Она чуть двигает бедрами, чтобы податься ими назад и прижаться к нему потеснее, заставить войти наконец-то внутрь, но Антонин резко поворачивает ее лицо обратно к себе, схватившись пальцами за острый подбородок. — Смотри на меня, хорошо? — говорит он низко, почти требовательно, что Гермионе остается лишь согласно кивнуть, не отрывая взгляда от его лица. Мокрая, покрытая смазкой головка тычется ей в губы. Гермиона приоткрывает рот и выпускает наружу язык, чтобы на пробу пройтись им по головке. На вкус плоть солоноватая, мускусная и терпкая, но ей больше нравится, чем нет. Она чувствует в этом самого Антонина, поэтому через несколько секунд становится смелее и уже ощутимо проходится кончиком языка по уретре, собирая еще одну капельку смазки. Долохов шипит сверху, кладет руку ей на голову и чуть давит, подсказывая, куда ей двигаться дальше. Он опускает ее ниже, чтобы Гермиона скользнула по крупной вене на нижней стороне члена, при этом постанывая, и ей уже хочется довольно улыбнуться, как в нее резко входит Том.  Он не врывается в нее одним движением, но и не нежничает, оказываясь внутри сразу наполовину. Гермионе становится невыносимо тяжело оставаться сосредоточенной на мужчине перед собой, потому что вторую половину своей плоти Том погружает мучительно медленно, почти силой раздвигая моментально сжавшиеся вокруг него стенки влагалища.  И все, нет больше ничего вокруг, кроме двух мужчин, заполняющих ее одновременно с двух сторон. Она чувствует головку Антонина, вскользающую меж ее губ, которая сразу же тычется во внутреннюю сторону щеки, и при этом член Тома, одержимо пульсирующий внутри нее.  Двигаться начинают одновременно. Антонин — размеренно и мелкими движениями, не смущая Гермиону слишком глубоким проникновением. Она обхватывает член снизу кулаком, чтобы не дать войти ему глубже, чем нужно. Том позади входит гораздо менее аккуратно, почти до самого конца, заставляя Гермиона всем телом толкаться к Антонину, и вот они снова работают как правильная, синхронизированная машина — каждый на своем месте и в нужном темпе. И не чувствует она себя как-то неправильно. Не чувствует себя уже грязной, использованной, испорченной или какой-то еще. Это лето подарило ей самодостаточность, умение иронизировать над собой и другими, принимать любые предложенные жизнью удовольствия. Ей хорошо. Поэтому она не стесняется выгибаться, закрывать от наслаждения глаза, когда Том попадает в нужную точку внутри, или жалобно хныкать, если Антонин случайно заходит слишком далеко. Она не стесняется застонать в полный голос в тот момент, когда Том нагибается к ней, накрывая сверху собственным телом, и, обогнув ее туловище ладонью, начинает пальцами устойчиво, ритмично массировать клитор, смачивая свою кожу стекающими с них соками. Это до сумасшествия приятно — чувствовать не сильную, но твердую хватку Антонина в своих волосах, которой он направляет ее движения. Приятно смотреть на него снизу и знать, что он не сводит с нее глаз, и каждое его движение все больше и больше наполняется хаосом, потому что он теряет контроль. В его темных глазах летят искры, заставляя зрачок сжиматься и расширяться от удовольствия. Он красив сейчас, как какой-то древний бог, весь облаченный в мышцы и силу. Гермиона чувствует себя между ними всего лишь крошечной шестеренкой, заставляющей весь этот механизм работать, крутиться и выдавать не поддающиеся контролю дозы наслаждения. К тому моменту, когда все трое теряют голову, они уже больше похожи на диких растрепанных зверей без дома, таких далеких от цивилизации, потных и бессильных над собственным желанием. В какую-то секунду Том и Антонин начинают почти долбиться в нее, и она чувствует их руки повсюду — лицо, плечи, шея, бедра, талия, ноги, они везде и одновременно нигде. Оргазм от пальцев Тома настигает ее резко, почти неожиданно, хотя все тело уже несколько долгих минут готовилось к нему. Гермиона сжимается вокруг члена, стонет, отправляя вибрации от звука в тело Антонина, и почти закатывает глаза, встречая вспышку электрического, мощного удовольствия. И сразу же за ней кончает Антонин, отчего ее рот наполняется теплой терпкой жидкостью, которую она рефлекторно глотает. Тому требуется еще несколько долгих секунд, чтобы выйти из нее и излиться ей на спину. Комната наполняется тяжелым, сбивчивым дыханием. Вокруг душно, жарко, почти не хватает воздуха, и Гермиона просто валится набок, пытаясь прийти в себя. Том рядом садится на колени, утыкаясь лбом ей в плечо и размазывая пот с него по коже. Антонин держится за спинку дивана, опустив голову, отчего его влажные волосы рассыпаются вокруг лица. Красиво. Огладив мягким движением руки голову Тома, Гермиона поддается порыву поцеловать его в макушку, и тянется за камерой, запись на которой они не отключили, перед тем как выкинуть ее на пол. Там, на дисплее, Гермиона, такая же основательно оттраханная, как и сейчас, сползает с постели, где уже без сил лежат двое мужчин, хватает камеру, и шепчет: — Надо спрятать карту… Гермиона настоящая заходится в смехе, удивляясь тому, как та пыльная дорога между Финиксом и Лас Вегасом могла привести ее сюда, в это место. Но она всем-всем довольна.