Плохие сны и хорошие лекарства

— Артём, нет! Гена! С криком, чуждым собственному голосу, Ирина оторвалась от жаркой подушки и села на кровати. Образы очередного кошмара спешно теряли свои очертания, оставляя лишь бешеное сердцебиение, но она не могла освободиться от неподдельного ощущения реальности. В такт настроению по стеклу гулко барабанил дождь. Она снова видела Артёма. Видела Гену. Мужчины снова встретились в её снах и не сошлись в мирном диалоге, и ей, оказавшейся между двух огней, довелось их разнимать — спиной закрывать мужа и уворачиваться от кулаков родного сына; падать и через боль подниматься; не понимать, как выбрать сторону, к кому обращаться в попытках вразумить и как вообще избавиться от драмы, обернувшейся фарсом. При свете дня нервная дрожь этой истории понемногу отпустила. Квартира отца Кривицкого почти перестала напоминать Ирине о том, что была квартирой отца Кривицкого — была их непривычно скромным, но уютным гнёздышком, в котором можно не вспоминать о былом, не ждать подвоха и оставлять броню за порогом. Павлова никогда не подумала бы, но в поговорке о милом и шалаше была доля и её правды. Гена ежеминутно вился рядом и, не позволяя никаким гнетущим мыслям занимать её светлую голову, окружал непомерной заботой и поддержкой — интерьеры квартиры больше не имели значения. Её домом были его объятия. Но ночью… Ночью призраки прошлого обрастали плотью и тревожили её бессонницей, а, когда бессилие всё же отправляло Ирину в дрёму, приходили в туманных кошмарах. Туман не мешал различать лица: кошмаром был её голубоглазлый мальчик. Теперь, наяву, он снова звонил совсем редко и, не переставая рассказывать о новом доме и семейном счастье, забывал, что Ирина тоже когда-то была его семьёй. Не той женщиной, которая через столько унижений продала квартиру и отдала ему деньги, ведь обязывалась помогать всегда и во всём, пока будет жива, а просто мамой. Мамой, которую положено любить лишь за то, что она существовала. Забывал… Но во снах Артём вспоминал о ней чаще. Снова необдуманно ранил, снова поражал бесстыдной корыстью, снова убивал безразличием, а порой и всё чаще в последнее время — вставал в противостояние с Кривицким. Всё чаще не только словесное, всё чаще остервенелое, низкое и тем пугающее, когда казалось, что опускаться ниже в её взаимоотношениях с сыном, в их представлениях друг о друге уже некуда. — Ира? Ты чего? — слева загорелся ночник и, повернув голову, Павлова встретила взволнованный взгляд сонного супруга. — Снова что-то приснилось? Она кивнула и потёрла лицо. Дрожащие пальцы неловко заправили за ухо вьющуюся перед глазами прядь волос. Без лишних вопросов, прогнав так и склоняющий обратно к подушке сон, Геннадий поплёлся на кухню и принёс стакан воды. Ирина залпом осушила его и в ещё ощутимой жажде утешения нырнула в раскрытые объятия, прислоняясь к мужскому боку и позволяя тёплым рукам укрыть спину, губам — скользнуть по виску. — Одно и то же… — Ч-ш-ш, всё хорошо, — он, конечно, догадывался о том, что она видела, и в отчаянном крике знакомых имён слышал, что ни время, ни его присутствие рядом совсем не помогли ей залечить раны, оставленные дурными поступками сына. — Не бойся, я с тобой. Всё хорошо. — А тебе… снятся кошмары? — Ирина, чувствуя, как тревога неторопливо, но всё же ослабляла хватку, ещё теснее прижалась к мужу с почти наивным вопросом, за которым пряталась какая-то детская необходимость знать, что со своим страхом ты была не одна. Поглаживая её плечи, спускаясь по спине прикосновениями, напоминающими мерно накатывающие на берег волны, Кривицкий вздохнул: — Бывает. — О чём? — Ир… Какая разница? Рассказать, чтобы ты вообще не уснула? Он, конечно, догадывался обо всём неприятном, что снилось Ирине, но ей знать о его кошмарах было совсем не обязательно. А ему они снились не намного реже. Всякий раз, когда день проходил в светлой и беззаботной радости и звучал её смехом, ночь нежданно и непрошенно возвращала Геннадия к воспоминаниям их беспросветности. Без веры и надежды, без шанса на победу: не почувствовала, не встала, не ответила «да» и не надела на палец его кольцо, не перенесла последнюю операцию. И тогда он тихо просыпался, подавляя свой крик и ощущая, как стянула кожу у глаз высохшая слеза, и снова и снова обещал себе беречь эту женщину, лежающую напротив и едва заметно улыбающуюся в чутком утреннем сне, как саму жизнь. Но ей ни к чему быть посвященной в тёмный морок его глупых снов. Павлова и не спорила. Только очень не хотела терять этот разговор, возвращаться в это одиночество, как одновременно не хотела и прокручивать в мыслях то, что пережила минутами ранее. А ледяной, почти стальной и полный злости, поразительно правдоподобный взгляд Артёма всё ещё держал её покалывающее сердце в своей власти. — Просто я… Не знаю… Не бери в голову, ладно? И всё-таки она сдалась. И без того часто заставляла Гену нервничать — какие ещё беспокойства о снах? Только за окном грянул гром, и молния яркой вспышкой озарила спальню — и Ирина вздрогнула без сил быть сильной в этом мгновении. — Ириш, ну, чего ты? — ласково протянул Кривицкий, отстраняясь лишь для того, чтобы поддеть её подбородок и повернуть к себе родное лицо. — Посмотри на меня. Влажно блестящие глаза и тяжело вздымающаяся грудь подсказывали, что она совсем не расслабилась, не отпустила, не обрела желанного успокоения. — Понимаешь, проснуться — это ещё не уйти от кошмара, — Ирина, никогда не доверявшая видениям и насмешкам подсознания, терялась оттого, что границы сна и яви в её жизни теперь размылись, всё чаще пропуская в реальность что-то тревожное и горькое, совсем не мечтательное. — Утром я стала помнить все свои сны в деталях, а вот так, посреди ночи… Так особенно страшно. Так всегда остаётся противное послевкусие. Геннадий нахмурился — от слов супруги и правда не веяло ничем добрым, — но скоро, вместе с новым раскатом грома, поймал случайное озарение: — Значит, нам нужно перекрыть твоё противное послевкусие чем-то хорошим? Она хмыкнула его гениальной простоте: — Есть предложения? — Есть, — в карих глазах блеснул интригующий огонёк. — Помнишь, как хорошо спится после насыщенной, изматывающей смены, когда и присесть некогда? — Поедем на работу? — Нет, на работу мы поедем послезавтра. Уже завтра, — бросив взгляд на электронные часы, исправился Кривицкий. — Неважно. Но лишить тебя сил одним приятным способом очень даже можно. Павлова, до этого перебирающая край белой сорочки и не особо внимательная к словам супруга, выпрямилась натянутой струной, однако не смогла сдержать усмешки: — Гена! От гениальной простоты и пробравшихся в его голос игривых ноток на душе вмиг сделалось легче. — Устанешь — и заснёшь, ни о чём не думая, — отводя от её глаз мешающую прядь, Геннадий задержался на щеке, пальцами проходясь по шелковой, казалось, вовсе не тронутой течением времени коже. Её почти девичье смущение в ответ на такие жесты до краёв заполняло его сердце теплотой. — А ты мне уже помогал засыпать сегодня, — не менее игриво напомнила ему Ирина и сама поняла, что плечи всё ещё не остыли от его прикосновений, последовавших за её просьбой слегка размять их перед сном. Ничьи руки не могли бы сравниться в нежности с руками Геннадия — словно через пальцы под кожу проникали сами блаженство и покой, а неожиданный, тягучий и мучительно приятный поцелуй в шею освобождал голову от всех прочих дум. Дурные сны от того беспокоили не меньше, но, не будь с ней его рук и любящего сердца, наверное, она не вынесла бы ни одной такой ночи. — Да? Ну что поделать… — едва слышно, будто выдавая бесценный секрет, зашептал Геннадий у её уха, почти касаясь губами мочки. — Очень люблю помогать. И ничего не сделаю с этими своими альтруистическими стремлениями. Такой у тебя, Ира, муж. Павлова поёрзала на кровати. Мурашки давно шествовали вдоль позвоночника и, перебравшись к низу живота, закручивались тугим узлом и обращались узнаваемым вождением. Как медленно и проникновенно говорил, как бережно прикасался, как решительно был настроен променять сон на её утешение… — Муж… — повторила Ирина, словно всё ещё знакомилась со вкусом этого «звания» и до сих пор, хотя их брак и начал отсчёт своего второго года, не верила ни себе, ни своему единственному сбывшемуся, счастливому сну. — Муж, — ничего более не дожидаясь, утвердил Геннадий, приникая к основанию её шеи порывистым, неосторожным поцелуем; продолжая то, на чём было крайне обидно остановиться несколькими часами ранее, и с удовольствием вслушиваясь в стон её согласия. — Добрый мой, внимательный… Помогать любит… Ты поэтому сегодня щебетал с заведующей неврологией, пока нёс ей сумку? Кривицкий рассмеялся ей в ключицу, появившуюся за отведённым в сторону кружевом сорочки, щекоча кожу горячим дыханием. Бессознательно прижималась к нему, таяла в объятиях и откидывала голову, освобождая пространство его губам, но всё равно продолжала язвить — в этом была вся его Ира. — Ну что ты, что ты… Моего внимания достойна только заведующая неотложной хирургией… Путешествуя чередой коротких влажных поцелуев по всем участкам шеи, поднимаясь к подбородку и снова обрушиваясь на острые ключицы, а на яремной ямке задерживаясь дольше и слаще, Геннадий методично успел расправиться с частью её мелких пуговиц, когда не отказал себе в удовольствии прикусить нежную кожу. Пусть не говорит глупостей. Пусть вообще ничего не говорит — только с придыханием выкрикивает его имя, как сейчас, и так же вплетает ладони в его волосы. Злостно, недовольно, но с откровением, что на самом деле очень заводяще. — Гена! — как сейчас. Сорочка сползла с плеч, обнажая грудь и заставляя Кривицкого нервно сглотнуть от открывшегося вида. Тусклый ночник подсвечивал изгибы любимого тела, доводя до исступления одной лишь этой картиной — необязательно даже касаться. Но не касаться было невозможно. Ласкать её, в эти мгновения такую расположенную, такую взаимную в желаниях и оттого льнущую к нему со всем пылом любящего сердца, одним взглядом было бы преступно. Большие ладони, огладив плечи, прошлись ниже, к груди; Геннадий сжал её, вынуждая Ирину выгибаться навстречу с единственной мыслью: чтобы делал так ещё и ещё. — Моя маленькая… Испугалась… — не забывая покрывать чувствительную шею поцелуями, прерывисто говорил Кривицкий. — Да… — то ли нетерпеливо прося о большем, то ли подтверждая страхи своих снов, отвечала Павлова. Каких снов? Она уже не помнила. С ней был только Гена; только эта маленькая, уже родная спальня и магия его бархатного голоса; только бессовестно искусные губы и руки, ласковее которых для неё не было во всём белом свете; только беспамятсво, приходящее следом, едва эти ласковые руки начинали касаться её со стремительно нарастающей страстью. И всё это в Гене, умноженное на её собственное невыразимое чувство, действовало на Ирину слишком красноречиво — между сжатых бедёр сделалось жарко и мокро. Становилось неудобно. Казалось несправедливым, что на её теле всё ещё оставались места, лишённые его поцелуев, и Кривицкий, наконец, уложил супругу обратно на простыни, чуть придавливая своим весом, но губами, что отпечатывались на покрывшейся испариной коже всё несдержаннее, всё ярче, даря ни с чем не сравнимую невесомость. Тропа из поцелуев теперь вела к груди, делая петляющие повороты и продолжительные остановки на твёрдых сосках, спускалась к животу, заставляя вздрагивать от щекочущего дыхания и обострившихся ощущений. Пока Ирина, закрыв глаза, без сожаления забывала и сны, и реальность, Геннадий, нескрываемо наслаждаясь, вдыхал её запах, её желание, ещё отдающее вечерней ванной с вишнёвой пеной. Смятая, так и оставшаяся на талии сорочка ничуть не мешала тому, чтобы ловкие пальцы скользнули вниз, под её край, и легко прошлись по нежным складкам. Почти задохнушись от первого прикосновения, она обвила его плечи и распахнула глаза: — Гена, ещё… тревожно… Женщина-провокация. Его хитрое очарование и невинное безумие. Он несомненно знал, что ей уже не было ни тревожно, ни боязно, ни холодно, чтобы прижиматься к нему словно в отчаянной попытке согреться, и во взгляде с поволокой остался совсем не страх… Но как выдержать, как не удовлетворить эту просьбу? Растянув губы в лукавой ухмылке, Кривицкий погладил её запястья и, не переставая смотреть в глаза, выпутался из крепких объятий, опускаясь к инстинктивно разведённым бёдрам: — Всё пройдёт, любимая. За парой дразнящих поцелуев на их внутренней стороне Ирина, не успев опомниться, ощутила прикосновение его языка. Твёрдого, изворотливого, знающего все тонкости её удовольствия — уверенного в своих действиях. А Геннадий, вылизывая неторопливо, старательно и каждым новым движением уводя от неё не то что несуществующую тревогу, но и любые другие мысли, успевал и дразнить — рисовать сложные, замысловатые узоры, но как можно реже задевать её самую чувствительную точку; отводить её собственные пальцы, тянущиеся помочь себе и помешать его сладкой пытке. Не ей одной ведь издеваться? Не ей одной ведь показывать, как и с чем опасно шутить в их семье? Подумать только: среди ночи, в их постели и между поцелуев вспомнить какую-то заведующую неврологией, с которой он обсуждал лишь перевод своего пациента в её отделение… Лишить бы эту ревнивую проказницу всего, чего она в эти мгновения так не хотела бы лишиться! Но невозможно. Невозможно не прощать ей любую шалость и глупость — а только любить, любить, любить… Приняв правила неозвученной игры и как-то непривычно покладисто смирившись со своей участью, Ирина, ещё помня о соседях, о позднем часе и оттого закусив губу, раскинула руки по обе стороны кровати, до боли от впивающихся в линии судьбы ногтей сжимая простыню. Но ей не понравилось. Запутанные в его мягких густых волосах, её руки чувствовали себя куда лучше. И этот вид нравился Павловой до упоения: как беспорядочно и откровенно касалась его вихрастой головы, наверное, немного этим мешая, и как увлечённо и рьяно двигался между её ног, и не отвлекаясь на эти помехи. Он тоже иногда срывался на тихие, хриплые стоны, и тогда Ирина задумывалась — если, конечно, ещё могла использовать разум по назначению, — насколько чужое удовольствие могло подпитывать собственное. В происходящем не было ничего, способного выбить из мужчины стон, но, не оставаясь молчаливым, Геннадий показывал жене, как она для него желанна, как сладок ему вкус её желания и как первостепенно важно её наслаждение. И в том — она знала, она считывала это каждый раз — начинало складываться и его удовольствие. Вскоре, не позволяя разрядке случиться так быстро, Кривицкий поднялся, осматривая плоды своей работы: короткие взмокшие волосы разметались по подушке, когда чёлку Ирина и сама безжалостно сжимала на лбу; на щеках проступил румянец, а по виску неспешно стекала капля пота. — Выглядишь уставшей, — он озорно улыбнулся и, подтянувшись, мазнул по манящим губам беззастенчивым поцелуем, делясь с ней вкусом её же вожделения. Ей хотелось ответить по достоинству иронично, но голова была пуста окончательно. Силы нашлись лишь для того, чтобы в отрицании мотнуть головой. — Ген… — М? — Кривицкий легко перевернул её на живот. Терять его обожающий взгляд было немного обидно, но в руках, поддерживающих за поясницу, в ощущении его нависающей за спиной власти была своя, ещё больше распаляющая прелесть. Он прижался носом к её шее, снова и снова вдыхая самый дорогой из ароматов. — Не останавливайся, — шепнула Ирина, и ещё не окончившаяся гроза вновь расписалась под её словами отблеском молнии. Геннадий одним взмахом снял лёгкие пижамные шорты и ласково провёл ладонью по её ноге, отвёл в сторону; губами приник к выступам позвонков, не обделяя вниманием ни один из них, к которым только мог дотянуться. Резко вошёл и остановился, улавливая вздох удивлённого недовольства. Хотел бы ещё что-то сказать, в чём-то признаться, но понял, что не посмел бы мучить её дольше. Просто… За прошедшие годы так и не научился относиться к их близости, как к обычному сексу. Всё у них с Ирой было необычным: и жизнь, и каждый новый день, и любовь, и все её проявления — что телесные, что душевные. Хотел бы, чтобы и она всегда чувствовала то же самое. Знал, что чувствовала. Что тянулась к нему навстречу, едва ли не моля продолжить, не только из-за физиологической потребности. Она задвигала бёдрами, и он немедля поддался ей: ни сил, ни необходимости сдерживаться больше не было. Быстрые, неистовые, свободные в своей страсти, они перестали терзать друг друга тем, что оттягивали удовольствие. Быть тихими получалось плохо. То сжимая полную грудь, то обвивая тонкую шею, Геннадий прятал стоны где-то в её волосах, без конца шепча на ухо нежности; Ирина же, опираясь на локти и засматриваясь на то, как его свободная ладонь накрыла её руки, до привкуса железа во рту закусывала губы, но собственный голос, заглушать который казалось противоестественным, в этот миг звучал слишком соблазнительно. И она послала приличия к чёрту. Если вдруг завтра какой-нибудь Леонид Петрович из девятой квартиры перехватит их у дверей с вопросами, отчего они так шумели, — скажет, что боролись с приступами мигрени. Чем ещё предписано заниматься в их возрасте? Выскользнувший член и секундная заминка словно сами велели сменить позу, и Кривицкий лёг рядом, притягивая жену к себе. Она, давно утратившая размеренное дыхание, оседлала его, плавно опускаясь до основания, подыгрывая звонко бьющемуся в окна дождю своим глухим стоном. Больше не отличаясь терпением, Геннадий проникал резко, глубоко, размашисто, жадно разглядывая любимое, измученное восторгом лицо напротив. Он не жалел Ирину, как её острый язык никогда не жалел его. Но если жизненная беспомощность вызывала в Павловой отвращение, нынешняя — безволие в его крепких руках — подстёгивала лишь гореть и сгорать. Без сожаления, без остатка. Одной ладонью упираясь в его грудь, другую она завела между бедёр, лаская себя, приближая финал: измождённая, вправду устала и теперь желала лишь одного — распасться на атомы в экстазе. Кривицкому только и оставалось, что блаженно улыбаться и завидовать единственному зрителю — самому себе. Сражённая дрожью яркого оргазма, Ирина обессиленно упала на мужа, и протяжный стон пронзил тишину комнаты, где за окнами на миг умолкла, вслушиваясь в женское наслаждение, даже непогода. Приподнимаясь и сжимая её, по-прежнему пребывающую за гранями реальности, в объятиях, толкнувшись ещё несколько раз, Геннадий содрогнулся следом. Тяжело дышащие, довольные и смотрящие друг другу в глаза с неописуемой теплотой, они упали на подушки. Желанный сон без сновидений уже стоял где-то поблизости. — Ир… Ты как? — Я? — привстав и подперев щеку ладонью, долго и красноречиво разглядывая Геннадия сквозь полуопущенные ресницы и облизывая припухшие губы, Ирина рассмеялась. — Да лучше не бывает.