Nārytsa

      Негромкий стук трости отдавался в узости проема равномерными громовыми раскатами. Шорох утяжеленного, окованного металлическими полосами сапога о каменную кладку ступеней будоражил нервно копошащихся крыс в потайных лабиринтах стен. Каждый шаг, отягощенный привычным с малых лет усилием, приближал к широте смотровой площадки и пронзительному иссиня-черному мраку, рассеченному резными колоннами и всполохами свечей в окнах напротив. Последний рывок — и Ларис с не изменившим свое выражение лицом выпрямился; заветная охраняемая дверь уже совсем близко, на ровном пути.       Движение по лестнице тяжело, длительно и зачастую хаотично, но тем желаннее вершина, чем тернистее и изощреннее путь наверх — и чем невыгоднее выпавшая случаем комбинация костей.       Поприветствовав безмолвным кивком столь же безмолвную стражу, он толкнул тяжелую дверь и тщательно вдавил ее в проем с обратной стороны, будто силясь заткнуть малейшие щели. В изрядно опустевших за последние недели покоях еще витал призрак каменной крошки от груды изломанных известковых миниатюр валирийской столицы и пергаментной затхлости книжных фолиантов. Теперь же под грандиозную высоту потолка поднимались лишь запахи запекшейся крови, плавленого металла и макового молока — последний, впрочем, стены опочивальни впитывали долгими годами до возвращения в них нового бессознательного коронованного тела.       — Добрый вечер, Ваше Величество.       Эйгон дышал ровно, но каждый его вздох отдавался усилием обнаженного торса, рваной, полузадушенной дрожью груди, как если бы воздух в легких с трудом разгонял поселившийся в них жирный дым. Остатки волос разметались по широкой подушке и мрачным ореолом обрамляли молодое лицо, на которое падала хаотично пляшущая гибельная тень. Глаза короля были плотно закрыты, и только трепет коротких, сожженных почти целиком белесых ресниц отличал беспамятный бред от глубокого либо вечного сна. Зная, что никем не видим, Ларис с сочувствующим видом поклонился, с привычным постукиванием приблизился к постели и сел подле больного, совсем рядом с толстыми оплывающими огарками немногих зажженных свечей. Картина, представшая его взору, невольно притягивала, навевала воспоминания о довоенном времени и вынуждала быть прикованной к себе, даже если бы наблюдающий искренне желал и силился обратить внимание на что-либо другое.       Бывшую некогда белоснежной кожу покрывали вздувшиеся, наполненные смрадной жидкостью волдыри и рваные полосы разошедшихся тканей. Среди черных беспорядочных пятен высохших кровянистых ручейков проглядывала открытая, насыщенно-алая плоть, подернутая прозрачной, как утренняя роса, влагой. В глубинах рябых ожогов, заботливо обработанных мейстерами, насмешливо желтели пухлые мешочки нагноения. К смраду тела тонкой, но отчетливой нотой примешивался губительный дымный след, как у потухшего отсыревшего камина, над которым коптился и истекал салом поросенок. Ларис оперся обеими руками о навершие трости, с любопытством ученого и тихой внутренней, торжествующей только для него одного жадностью оглаживая взглядом беспомощную изломанную фигуру.       — Ваши верные подданные, Малый совет, весь город покорены Вашей доблестью и решительностью, Ваше Величество. Ваше решение привело армию лорда Десницы к победе, вдохновило воинов на дальнейшие свершения во имя короны. И оттого так прискорбно, что мы вынуждены были заплатить подобную цену.       Уголки губ растянулись в обманчиво мягкой ироничной улыбке. Он позаботился многим ранее, чтобы лишние глаза и уши не только не могли застать его в любом из уголков города — чтобы само их наличие в Красном замке было исключено либо отмечено объявлением имени перед вступлением в комнаты. Однако это совсем не значило, что стоило утратить бдительность, ослабить контроль над речами, выходящими за пределы потаенных мысленных глубин. Слишком многих приводило подобное к падению — и поднявшихся к самой вершине падение безвозвратно губило. Бессчетное количество раз наблюдал он, как они, полные сил, уверенные в своей безопасности за стенами домов, озабоченные даже шепотами за спиной и чужими планами насчет их персон, на волне ли эмоций, беспечности или бахвальства вручали оружие против себя в чужие руки. Пока вельможи терялись в догадках, переживет ли их король эту ночь и последующие, Ларис не мог быть уверен, что Эйгон способен услышать, а что — запомнить среди агонии и угнетающих разум маковых грез.       — Ваша семья ежечасно молит о Вашем излечении, мой король. И Ваша безутешная матушка, и Ваша молчаливая сестра, молодая королева.       Безжизненно лежащая на постели рука, раскрасневшаяся и распухшая, отмеченная клеймом сегментов раскаленных доспехов, едва заметно колыхнулась в попытке подняться в воздух. Слышит, тотчас осознал Ларис, и удовлетворенно кивнул своей внутренней сути, что в очередной раз верно расценила обстановку.       — Мне несвойственно, насмешкой случая, уповать на милость Богов. Ведь будь их воля непоколебима, человеку не приходилось бы делать выбор на своем пути в том или ином вопросе. И потому я могу лишь уповать, что в борьбе между жизнью и смертью Вы сделаете выбор в сторону жизни, Ваше Величество. Не оставляйте нас, как не оставляем Вас мы — и не оставим впредь.       Насмешкой, фикцией, извращенным издевательством звучало последнее, но Ларис, все менее задумываясь о церемониале, выдавая отточенные за годы жизни формулы, положил ладонь на взмокшие простыни со следами гари и истекающего из-под больного бурого пота. Взгляд его впился в недавно смененные повязки, под которыми притаилась вспоротая плоть, что ранее обнажала белизну сломанных костей. Пестрым каскадом трансформировались его тщательно сокрытые в мрачных глубинах разума страсти и фантазии, будоражившие его в тишине королевских садов и в темноте личных покоев перед сном.       Оплетая сетью чужие мысли, приручая, играя на доверии и стыдливо прикрываемых позорах, он мало интересовался слишком очевидным, кричаще понятным — и именно таковым был этот юноша, принц, в одночасье ставший королем. Он так же упивался, каким податливым и ведомым тот был, как и в диалогах с каждым, кто встречался Ларису на его пути к величию — но не было в том азарта, какой следует только за явлением трудных запутанных задач. В своем брезгливом презрении он мало отличал Эйгона от сотен других, кто, находясь в обманчивом уюте вершин, даже не осознавал, что даже под самыми небесами оказался сдавлен окованным металлом сапогом. Но теперь молодость и задор этого тела сменятся долгими неделями, месяцами, а то и годами боли, унижения и невыносимой горечи от утраты, казалось бы, самого простого и естественного, того, что было неизменно и незыблемо. Одна из сотен рабочих пчел, но лишенная слюдянистых крылышек, тряпичная кукла-марионетка с обрезанными нитями — игрушка поломанная, но оттого ставшая самой любимой. Ларис почти мог бы ощутить долю родства, не будь в нем злорадного изъедающего торжества и будь у пчелиных королев создание, которое они могли бы поставить вровень с собой.       У пчелиных королев нет семей, и пусть рой выходит из ее чрева, от того роем быть не перестает — и павшие члены улья устилают землю под ним. К счастью для Эйгона, Ларис Стронг все же был человеком.       Невесомым жестом пальцы Лариса отвели с обожженного лица упавший завитой локон. Нередко он представлял себя правым углубиться в них, отвести от нежной шеи, благоухающей водяным паром и приторным фруктовым вином, а подобострастным взглядом исподлобья запечатлевал мягкие, перенятые от матери черты, чтобы предаваться полубезумному горячему забытью под тонким покрывалом. Более смелым касанием подушечки огладили приоткрытые потрескавшиеся губы, из которых рвалось хриплое дыхание и опаляло ладонь драконьим пламенем. Он приручит его, уже приручал, вызывал доверие, выстроенное на самой стойкой из площадок — останках доверия к прочим. Сквозь молочную пелену и агонистический гул пробьются лишь слова о близости и верности, и тогда, говоря «мой король», Ларис будет уверен, что пусть короли и принадлежат государствам, но именно этот — лишь ему.       Интересно, сможет ли Эйгон передвигаться самостоятельно, думалось ему от лихорадочного жара юношеской кожи, словно под ней циркулировала кипящая и дымящаяся кровь, как у Таргариеновских величественных зверей. Тогда он, некрепко стоящий на ногах сам, мог был стать ему опорой. Беззастенчиво сжимать в руках. Наблюдать умоляющий блеск сиреневых глаз где-то в районе пояса и покровительственно оглаживать ожоговую белесую вязь. А если все действительно сложится идеально, то сковывать его, наполовину недвижного и беспомощного, собственным весом, вслушиваться в шепот боязливый, напряженный, но тянущийся в отчаянном одиночестве.       Блуждающая по здоровым изгибам тела рука легла на исполосованные ребра, вжалась в раскрытые каверны плоти. Эйгон попытался с глухим стоном замотать головой от боли, но Ларис, беспечно углубившийся в грезы, его не услышал. Уродливые раны притягивали его, одурманивали не хуже, чем лекарства и настойки — королевский рассудок. Где-то там, внутри, остервенело билась жизнь из чистого упрямства и тяги действовать наперекор. Этот мальчишка, отравленный праздностью и властью, попустительством и предвзятостью, вином и похотью, так отчетливо казавшийся всем ядовитым змеем, не выдерживал укуса за собственный фантомный хвост, но принял бы яд самого Лариса, как милость, как всяческую грязь извне, на которую был падок более низкородной падали. Он будет не жить, но проживать каждую секунду бодрствования мгновения своей больной, искореженной судьбы — и ничего красивее для Лариса не могло существовать.       Из неведомых ресурсов рука Эйгона отыскала мощь, чтобы рывком дернуться в сторону гостя — и бессильные пальцы едва заметно сжали внутреннюю сторону бедра. С беззвучным выдохом Ларис переживал волну за волной спазмов, выталкивающих скопившееся за проведенные с королем минуты напряжение. Перед полуприкрытыми в сытом удовольствии глазами замелькали неровные полосы и мелкие круги, так напоминающие следы на юношеском теле.       С трудом отняв пальцы от окровавленных ран и поднявшись с упором на трость, он деловито оправил сюртук и повернулся к выходу из покоев, надеясь часами перед сном переваривать довольство, удивительные открытия и чувство исполненного долга.       — Матушка…       Надломанный шепот за спиной заставил его замереть. Улыбка вновь вернулась на лицо, искажая на мгновение коварством, но тотчас схлынула. Ларис повернулся к беспамятствующему, все так же пребывающему в полубреду Эйгону с выражением извиняющимся и почти сочувствующим.       — Ваша матушка не придет. Только я, мой король.       Негромко стукнула замкнутая тяжелая дверь. Одна из оплывших свечей с тихим шипением погасла, погрузив бессильное тело Эйгона в еще большую темноту.