Полёт синей бабочки, или семейное воспитание

      Когда Уильям его увидел, он чуть не прокусил себе щёку насквозь. Никогда не думал, что желание удовлетворить себя может привести к этому.       К его сыну.       Майкл. Грёбаная «Синяя бабочка» — так представляет его сутенёр — слишком торжественно под звуки скачущей волнами тусовки, и Уильям буквально видит, как из синих — на самом деле голубых, но в приглушённом свете клуба они кажутся ему синими — глаз летят искры — точно бабочки.       Как. Всё, на что всегда был способен Уильям — это поднять в удивлении, непонимании и осуждении одну бровь. Сейчас, однако, эта бровь дёргается.       Он сощуривает глаза. Взгляд переходит от одного продажного юноши к другому — все как один они изображают порядочную молодёжь, которая явилась в бар, чтобы непорядочно выпить. И все они игриво поглядывают на Уильяма, прокладывая себе дорогу к денежным дождям. Бокал Майкла с чем-то молочно-розовым по-прежнему полон. Сам он смотрит сквозь него. Словно делая вид, что отец для него перестал существовать.       Наглец.       Позорище.       — Синяя бабочка, — шепчет Уильям. Даже сквозь громкую музыку у него выходит шептать.       Глаза Майкла похожи на два блестящих блюдца.       Он отдаёт деньги здесь и сейчас. Сутенёр пересчитывает и одобрительно кивает, с ухмылкой отмечая щедрую доплату. Уильям мысленно называет это вознаграждением за находку.       Вдвоём они удаляются. Майкл не смотрит на него. Уильям, может, и рад, что он как юноша, как мужчина, не размалёван и не одет «в дырочку», как все женственные мастерицы его дела.       Но он точно знает, что Майкл тоже мастер.       И он ему обязательно покажет.       Когда они снимают комнату в особом знакомом месте для таких же, взгляд Майкла стекленеет. Неужели думал, что поедет домой? Уильям дёргает бровью, уже не выгибая её предварительно.       Дверной замок номера щёлкает, и Майкл вроде бы выдыхает, а потом издаёт удивлённый звук, стоит сжать ладонью его челюсть и впиться в губы. Не верит? И ладно. Бровь зачем-то снова дёргается. Безэмоциональность Уильяма всегда его пугала.       Ладонь давит настойчивее, и он поддаётся. Входит в свою роль, расслабляя челюсть и позволяя-позволяя-позволяя.       Синие глаза — всё такие же синие в приглушённом свете ночника — закрываются, и расправляются синие-синие крылья бабочки.       Уильям не заставляет его смотреть. Он не настолько садист, чтобы травить Майкла этим.       Руки Майкла ватные — нависать над ним Уильяму не нравится. Он как игрушка. Уильям никогда не видел в Майкле игрушку. С первой рассечённой щеки он доказал, что состоит из плоти и крови. Уильям резко их переворачивает, и Майкл выгибается, оказавшись на его коленях. Зубы прихватывают его шею. Уильям закрывает глаза, сверлившие прежде своей серой безжизненностью. Он представляет себе, что это кто-то ещё, кем он так страстно упивается за деньги. Удерживает, стиснув руки на талии.       Кто-то, кто, кажется, поддаётся, открывая кожу шеи всё больше и больше навстречу жару рта.       Возможно, они оба слишком пьяны, чтобы разбираться здраво. Только вот Майкл из своего бокала, кажется, не пил.       Зубы сменяются нежными губами, когда Уильям ощущает тёплую ладонь на плече. Майкл делает ещё шаг навстречу, расстёгивает пуговицу за пуговицей на рубашке, обнажая кожу. Пока Уильям вопреки всем планам позволяет себе очертить лишь контур его хрупких с тонкими мышцами плеч, Майкл поднимает одно за другим колени, чтобы стянуть с себя свободные шорты. Возможно, слишком свободные для прохладного летнего вечера.       Уильям не смотрел бы ниже, если бы не привлёкшее его внимание чёрное пятно на бедре. Он позволяет себе взглянуть — и пятно преображается в нечто чёрное, но уже с изящными крылышками. В бабочку.       Он снова норовит прокусить себе щёку — в этот раз не шутит. Но её, гладко выбритой, касаются другие нежные губы. Уильям хмурится.       Они с Майклом словно поменялись ролями желания и отдачи. Словно от Майкла исходит жар, в котором не видно притворства. Уильям думает, что он его дурит. Уклоняется и не позволяет целовать себя в губы. Зарывается рукой в приторно уложенные кудри и давит вниз.       Чтобы он пропитался этим стыдом от и до.       Ресницы Майкла вздрагивают. Машинально по отвратительно выверенной траектории он следует дальше. Касаясь пуговиц на офисной рубашке — не такой вычурной, как у него самого, — кончиками идеально ухоженных пальцев. Уверенно, ловко и умело — это настолько чертовски идеально, что Уильяму не хватает слов, — ладонь берётся за ствол.       Уильям закрывает глаза. Его возбуждает не Майкл — безличные руки в темноте век. И влажный безличный рот, от которого он шумно втягивает носом воздух. Он упирается затылком в подушку, сдерживаясь и не двигаясь лишний раз (бёдра всё равно подаются вперёд, вызывая наигранный стон удивления). М… его отдача ни к чему. Губы обсасывают головку, пропускают её дальше, глубже. Язык живёт сам по себе, выбивая из него выдох за выдохом. Попадает по уздечке, повторяет линии утекающих вниз по стволу вен. Так искусно, так властно, что Уильям, ощущая предательски наливающийся стояк, приоткрывает рот…       Нет.       Он едва находит в себе силы, чтобы вынырнуть из этой неги. В шаге от того, чтобы насадить Майкла (он дал себе право вспомнить, кто сейчас с ним) до брызжащих слёз.       Пальцы собирают и сжимают волосы на макушке, порча всю причёску, если они не сделали так до этого.       — Не устал дурачиться? — раздаётся из собственного горла с придыханием.       Майкл замирает с его членом в своем жарком рту — Уильям хочет выколоть себе глаза за то, что вообще посмел на него посмотреть. Голубые глаза медленно поднимаются к ним, ещё целым.       В ушах отдаётся влажный звук, и член дёргается, оставшись без тепла.       — Почему ты продолжил? — Майкл разговаривает хрипло. Но всё так же, как раньше. Он неловко вытирает себе рот тыльной стороной ладони.       — Это часть воспитания, — хмыкает Уильям.       Рука Майкла от его рта скользит вверх — через скулу к векам. К наливающимся крокодильими слезами глазам, с которыми бурным потоком утекает с лица весь жар. С новыми и новыми. До последней капли, пока сам он, обессилев, не наваливается сверху, совершенно-абсолютно-бесповоротно наплевав на то, что сам он в одном белье, а Уильяма оставил и без него вовсе. Живот от этого поджимается, а воздух стынет в лёгких. Сентиментальный, тц.       Значит, за эти пару лет скитаний после ухода из дома он забыл, насколько порой бывают суровы родительские уроки.       Будто и вправду забыл — так жмётся к плечу, так дышит. Уильям неуверенно поддаётся и проводит рукой по его голове.       — Нет, — шепчут, вдруг снова раскрывшись, чужие губы. — Нет-нет-нет-нет-нет-нет…       Майкл отстраняется и присаживается рядом на колени. Покорно опускает взгляд на бёдра. И водит им по бабочке, которая безжалостно оказалась придавлена и раскатана.       — Как ты оказался в такой ситуации, не удосужишься объяснить? — интересуется Уильям.       Пальцы Майкла, беспомощно уложенные на бёдрах в слабые кулачки, стискиваются посильнее.       — Я попробовал — деньги хорошие… И мне…       Приподнявшись на локте, Уильям уже конкретно обращается к нему. Его будто совершенно не смущает то, что застёжка брюк по-прежнему не сведена.       — Понравилось?       Он слышит дыхание. Своё — нет, он безуспешно пытается его выровнять, оттого и не дышит почти. Майкл же вдыхает и выдыхает мерно. Пробуя успокоить свои дрожащие ресницы.       Он долго молчит. Уильям знает ответ.       Какая тупость.       Майкл, сведя колени, наконец кивает. Он смотрит на простыню — так, словно готов ткнуться в неё головой, как страус зарывается ей в землю.       И Уильям, кажется, понимает, что ответ может иметь двойной смысл. Сколько бы ни текли слёзы, толику румянца на щеках он всё равно ощущает. Это не стыд. Он видел Майкла, когда тому было стыдно, много-много раз. Бледный как снеговик. А сейчас его лицо идёт красными пятнами.       Уильям хмыкает. Он учил его совмещать приятное с полезным, но не до такого же апогея.       Фраза «блудный сын» в его мыслях переливается новыми красками.       Опьянённое животное. Он действительно норовил обслужить его? Сначала так упирался, а потом расправил крылья.       Чёрт, Уильям закрутит плотно-плотно крышку на этой банке, в которой трепещется пойманная бабочка. Да, он её уже поймал. Ещё в баре. Едва она это поняла.       Ему нужно немедленно закурить, иначе этот валун абсурда вскружит голову уж точно. Это просто немыслимо.       Он прокручивает в мыслях события ещё не кончившегося вечера снова и снова. Всё кончится, когда он усмирит себя под нещадным холодным душем.       — Дурень, от меня ни на шаг.       Позор.       Позор семьи Афтонов.       У него достаточно денег, чтобы выкупить «бабочку» на всю её оставшуюся никчёмную жизнь. Не для себя — для её же самой. По-прежнему утирающей губы, словно на них скопились тонны грязи.       И так упорно не поднимающей на него полные стыда и мокрые от слёз глаза.