Дар

Медные пряди проходили сквозь пальцы, как воды Днепра, собирались в косы и становились похожи на колосья пшеницы – и с косой Лиза напоминала Разумовскому сестёр Гапку и Веру, – когда те были малы. Когда бы ещё, и кто бы ещё увидел императрицу с косой, как простую бабу? – Лëгкая у тебя рука, Лëшка, – тихо сказала Елизавета. – Меня в детстве, когда чесали и пудрили, всегда драли – и ведь щëтками же расчëсывали, а ты руками, и вот как мягко... Волосы, если не собраны в причëску, у Елизаветы Петровны были длинные, и потому Алексей плел уже вторую косу. – Спасибо на добром слове, Лиза, – тихо ответил он, неторопливо укладывая волосы. – А напой что-нибудь. А то тихо... – А что, господыня? – А что вспомнишь. Замолчал тут граф, задумался на мгновение. – Ой, у гаю, при Дунаю, соловей щебече, – начал Разумовский тихо, будто осторожно – так давно он ничего не пел. Надо было вспомнить, как это – жаль, голос теперь не летит ввысь, как далеко в молодости. – Він свою всю пташину до гніздечка кличе... С этой песней он вспоминал самые сердечные моменты дитинства своего. Как знать, – не будь тех случаев, стал бы таким Олекса Розум, или нет? Ох-тьох-тьох, і тьох-тьох-тьох, Соловей щебече... Він свою всю пташину до гніздечка кличе – Мамо, чому – соловей пташек своих кличе? – спросил маленький сын Грица Розума, насмотревшись на птиц. Задумалась Розумиха, сдвинула чëрные брови, губами пожевала. Она напоминала тогда старуху, хоть ей и тридцати пяти лет не было... – То дітки его, Олекса... – сказала она, вздохнув. – Як я вас ввечері їсти кличу – и тебя, и Ганну, и Гапку... Гапка! Идить до мене! – и Наталка пошла звать заиграшвуюся дочку, а Олекса так и смотрел на соловьиное гнездо. Небо вечернее розового, солнце из белого становилось оранжевым, начинал дуть холодный ветер, а маленький Розум так и стоял на дворе, думал – может ли человек также петь, как соловьи (которые уж улетели), может ли такой дар ему Бог дать? Но вот мать позвала и его – и не в первый раз, видать – и Олекса убежал. А соловьи не шли из головы и во сне – снилось ему в ту ночь, что он сам, как соловей... Поёт. Ой, у гаю, при Дунаю, Там музика грає – Бас гуде, Скрипка плаче, Милий твій гуляє... Музыканты всегда были нужны на хуторе – свадьба ли, похороны... Розум, тогда уже не хлопец, а парубок, помнил все мелодии назубок – и все они в его памяти причудливо были замешаны с весёлыми поздравлениями, слезами, звуками радостных поцелуев, и... страшными криками невест и жён, потерявших любимых. Мëд с полынью была для него музыка. Радость и скорбь – шли с нею, он знал уже, что она может и развеселить, и утешить, что в звуках, что выводят губами, пальцами и голосом, есть тайна, и страстно желал эту тайну узнать... Но, когда столкнулся с ней, то не понял, что это она, – когда дьяк в Чемерах помимо грамоты и счета стал учить его песнопениям. Но петь научился и полюбил это дело. Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох, Там музика грає Бас гуде, скрипка плаче, Милий твій гуляє... Ой у гаю, при Дунаю, Тужу самотою Плачу, тужу, ще й ридаю, Милий, за тобою И пел, будто не зная, зачем, красиво, с желанием, но холодно... Но вот видел Олекса однажды, как от церковного псалма безутешно скорбное, чëрное от горя лицо вдруг просветлело, – тогда, наверное, и шевельнулось в маленькой душе смутное, не сказанное желание – залечивать души, приближать людей к Небу и приближаться к нему самому... Стало так, что как будто пением его управлял не регент, а – сердце, и только оно одно. И не врало оно ему, не путало, не подсказывало – даже если забывал слова, этого никто не замечал – с душой ведь пел. Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох, Тужу самотою, Плачу, тужу, ще й ридаю, Милий, за тобою. И так случилось, что на этот дар отозвалась, притянулась одна живая душа. Так случилось, что он её – согрел, поддержал, не дал пасть духом и скорбь провалиться. Так случилось, что две души полюбили друг друга. – Ох, Алëшка, – умеешь ж ты сладко для души петь, – расчувствовавшись, сказала Елизавета и поцеловала Разумовского в щëку, пока тот взял паузу, подзабыв слова. – И за это тоже люблю, – как редко она говорила эти слова и как они были ценны! – А за що ж ещё? – посмехнувшись, спросил Алексей. В самом деле, забавно вышло – «и за это тоже». Значит, есть что-то ещё. – А за что ж тебя не любить-то, а? Высокий, справный, гарный, – это слово из его родной мовы она полюбила и его, Разумовского, описывала только так. – Характером незлобивый, верный! Меня, вишь, любишь, – Елизавета Петровна рассмеялась, отклонив голову, и граф обошёл кресло и сел напротив, любуясь тем, как она проста в своём счастье... Он её такой нечасто видел. *** ...что, в сущности, такое – «Дар»? Это когда умеешь делать пусть хоть что-то простое, пусть и до смешного простое – а так, как никто не делает. У Разумовского же дар непростой перерос в дар высочайший – Дар пения обернулся даром любви. Ой, у гаю, при Дунаю, Соловей щебече...